е стало смешно и немного боязно.
     -- А вы что сказали?
     -- Женитесь, сказал,  раз  решили.  А  что  я  еще  скажу? Двадцать лет
девчонке, она ведь наверняка считает, что не хуже  меня в жизни разбирается.
А уж про Геру-то этого и говорить нечего, он небось уверен,  что мог бы меня
многому научить... если б я согласился.
     -- Нет, вы бы поговорили с ней всерьез, что ли? -- сказал я неуверенно.
     -- Эх, Тихонов, посмотрю я, коли доживу, как ты со своей  дочкой на эти
темы будешь всерьез разговаривать. О  чем? Хаять парня я  не могу -- не знаю
ведь  его  совсем. Может, он ничего  мальчишка? А  стану  объяснять,  что не
мешало бы повременить, в жизни осмотреться -- они меня на смех подымут.
     -- Так действительно рановато вроде?
     -- А ты попробуй им  это  объяснить. Понимаешь, беда всех  людей в том,
что они не верят, будто станут со  временем много умнее. В каждый сей-момент
им кажется,  будто  они  уже  достигли вершин  понимания.  Вот и  выходит со
временем петрушка всякая.
     -- А если с парнишкой поговорить всерьез? По-мужски?
     -- Да  брось  ты!  Они ведь,  ребята, сейчас выросли  очень  уверенные,
спокойные.  Акселераты,   елки-палки!  В   институте  учится,  а  вечером  в
самодеятельном ансамбле пляшет. Пляшет, --  повторил он  как-то неуверенно и
спросил: -- Зачем?
     И  в глазах  его,  стальных,  пробойных,  не  было  обычной  остроты  и
твердости,  а   плавала  какая-то  недоуменная  растерянность  и  абсолютное
непонимание  --  как это  здоровый взрослый  парень в свободные  часы, такие
короткие, такие дорогие, пляшет. Зачем?
     Я засмеялся:
     -- Ничего страшного. Это вместо физкультуры. Комиссар пожал плечами:
     --  Не  знаю, не  понимаю. На вешалке в  прихожей мою  шинель увидел  и
спрашивает:  это  чья здесь генеральская шинель висит? Я говорю: гости были,
на память оставили. А можно, говорит, померить? Валяй,  говорю. Покрасовался
он перед зеркалом, погонами поблестел  и меня одобрил -- хорошие, говорит, у
вас гости, молодцы! Сели чай пить, рассказал я ему чуток про нашу работу. Он
послушал  и подвел итог  --  работа  у  вас  интересная,  но какая-то  очень
сиюминутная, прикладная и с точки зрения футурологии бесперспективная. Вот и
говори с ним всерьез...
     Я  подумал,  что  в  жизни  постоянно   возникают  удивительно  нелепые
комбинации:  комиссар с ходу, в  одно  касание  точно  выбиравший правильную
манеру  поведения  и  умевший  "разговорить"  самого  прожженного  человека,
прошедшего  огонь  и  воду, не может найти  правильный ключ  к  разговору  с
каким-то  сопливым  мальчишкой.  Правда, те прожженные люди  не  считали его
профессию сиюминутной, бесперспективной и не собирались к нему в зятья.
     Дежурный по Управлению принес  пакет. Комиссар  повертел  его в руках и
протянул мне:
     -- Ты инициатор розыска, ты и читай. А я послушаю.
     Я  стал  поспешно  разрывать  пакет,  но плотная коричневая  бумага  не
поддавалась, а только скрипела и мялась. Комиссар придвинул ко мне ножницы:
     -- Не суетись... Семнадцать лет прошло, минуту еще подождешь.
     "...Баранов Николай Иванович... условно-досрочно освобожден...
     ...Костылин Феликс Сергеевич... условно-досрочно освобожден...
     ...Лопаков  Юрий  Митрофанович...  отбывая  наказание,  совершил  новое
преступление  и  был  приговорен  за грабеж  в колонии еще к 10 годам...  18
апреля  1966 года вместе  с заключенным  Никодимовым совершил побег из  мест
заключения...  Во время  погони, предпринятой за преступниками, они пытались
перейти  по  льду  Енисей...  На реке  в  это время происходило  торошение и
передвижка льдов. Когда группа  преследования вышла  на правый берег Енисея,
преступники  находились  на  середине реки... Неожиданно лед  под  Лопаковым
проломился, и он упал в промоину... Никодимов, находившийся рядом,  несмотря
на  отчаянные крики  Лопакова, помощи  ему не оказал и  продолжал движение к
левому  берегу...  Наряд в составе  сержанта Коновалова  и солдата Апраксина
в.ступил  на лед... Через несколько  метров лед начал интенсивно ломаться, и
полынья между нарядом  и Лопаковым стала непреодолимой без плавучих средств.
Апраксин разделся и вплавь направился к тонущему Лопакову, однако тот вскоре
исчез под кромкой плывущей  льдины...  Апраксину было приказано вернуться...
Заключенный Никодимов добрался до левого берега и скрылся...
     Никодимов  Данила  Спиридонович,  1921  года  рождения,  ранее  судимый
Ленинградским военным трибуналом  -- в  1943  году,  отбывавший наказание по
приговору  Мосгорсуда с  1959 года,  --  объявлен  во  всесоюзный  розыск, и
местопребывание его до сих пор не установлено..."
     -- Хм, однако, -- бормотнул комиссар.  --  Ловкач, видать, этот  Данила
Спиридоныч...
     Включил тумблер на  селекторе, загорелась зеленая лампочка, комиссар  в
микрофон сказал:
     --  Срочно затребуйте данные на Никодимова Данилу Спиридоновича,  самым
спешным образом запросите из архива  Верховного суда дела о  его судимости в
1943  и 1959 годах -- Ленвоентрибунал и Мосгорсуд, все  оперативные  данные,
фотографии. Все. По мере поступления материалов передавайте  их Тихонову,  а
мне докладывайте.
     Комиссар помял  сигарету в руках, и делал он это  так  энергично, что я
боялся, как бы он не растер табак в пыль.
     -- Вот видишь, давно нет никакого Хрюни, -- сказал он.
     -- А кто его  хоронил? -- упрямо спросил я.  -- Это  еще надо доказать,
что его нет. Зато уже наверняка есть Никодимов.
     --  Не факт. Из тайги на своих двоих  выйти --  дело нешуточное. Да  от
людей по возможности скрываясь. Да  четыре года нам  на глаза  не попасться.
Это серьезный коленкор. Тут надо мозговать по-настоящему...
     Зазвонил телефон. Комиссар ленивым движением поднял трубку.
     -- Да. Это я, Елена Сергеевна... Лаврова? Зачем?
     -- Да, у меня. Сидим, мозгуем. Вам нечем помочь? Ах,  так... Ну  что ж,
милости просим...
     Комиссар положил трубку и объяснил:
     --  У Лавровой  есть какие-то  важные соображения,  сейчас она  их  нам
изложит. Слушай, а Лаврова не замужем?
     -- Нет, а что?
     --  Ничего, это я так  просто. Наверное,  выйдет замуж, уйдет  от  нас.
Какой муж  нашу  колготу терпеть станет?  Бабы --  и  те  бастуют  время  от
времени, а они куда как терпеливее мужей. Жалко, конечно.
     -- Жалко, --  согласился  я. -- Мы уже  с ней  сработались.  Отворилась
дверь, и вошла Лаврова, не  подозревающая, что мы уже распрощались с  ней  и
даже пожалели об этом.
     -- Добрый день, -- сказала она, и я  подумал, что Лаврова, здороваясь с
комиссаром, никогда не говорит уставного "здравия желаю" --  наверное, ей не
позволяло чувство женского достоинства.
     -- День добрый, Елена Сергеевна, -- ответил комиссар. -- Слушаем вас.
     --  В резолютивной  части приговора  пишется:  преступников подвергнуть
заключению  в колонии, имущество возвратить потерпевшим, орудия преступления
уничтожить или передать  в  Музей криминалистики.  Разговор  со  Станиславом
Павловичем  навел меня  на  мысль  посмотреть  приговор по делу  Лопакова --
Баранова.
     И  там  я  нашла,   в  частности,  указание  --  "...связку   ключей  и
ломик-"фомку" уничтожить". Меня заинтересовала "фомка". Я стала  внимательно
читать материалы дела и в протоколе обыска на квартире Лопакова нашла запись
--  "ломик стальной, зауженный, с  расплющенным концом, в торцевой части две
давленые короткие молнии". Вот об этом я и хотела вам рассказать.
     -- Выводы? Идеи? -- спросил комиссар.
     --  Я  предлагаю проверить,  не  являются  ли  одним  и  тем  же  лицом
Хрюня-Лопаков и разыскиваемый нами Яков Крест. Комиссар покачал головой.
     --  Нет. По-моему,  это  исключено. А  весть  вы принесли исключительно
важную.
     --  Если я  заблуждаюсь,  то почему  же моя весть  важная? --  спросила
Лаврова.
     -- Потому что вы  подтвердили  нам с Тихоновым  другое очень  серьезное
предположение.  А именно:  что  Яков Крест  --  это  Данила  Никодимов.  Как
думаешь, Стас?
     --  Как  вариант  --  реально.  Особенно  если предположить,  что еще в
колонии, планируя  побег,  Лопаков  рассказал Никодимову о своем талантливом
воспитаннике  и дал  на всякий  случай явку на  Мельника. Хрюня ведь не знал
тогда, что Белаш не станет большим скрипачом...
     -- Согласен, -- кивнул комиссар. -- Что собираешься делать?
     -- Предъявление Мельнику фотографий обоих, срочное изучение по архивным
документам личности Никодимова и сразу же -- выезд в Ленинград.
     -- А зачем в Ленинград? -- спросил комиссар.
     -- Белаша  больше трогать нельзя ни в  коем  случае. А мне надо узнать,
что он там делал, когда по его наводу "чистили" квартиру Полякова.
     -- Но ведь у него стопроцентное алиби, -- сказала Лаврова.
     --  У подозреваемого  алиби,  если в  момент  преступления он находился
вместе со мной...

     Я сошел с подножки на платформу  и  сразу  почувствовал, что  здесь,  в
Ленинграде, намного  теплее. На торцевой стене вокзала ярко светили лампочки
электротабло -- 8 часов 27 минут. Разом погасли на мачтах ртутные фонари,  и
вокзал  погрузился  в  мягкий дымный сумрак,  прохладный, фиолетово-синий, с
легким запахом угольной гари и еле ощутимым ароматом моря.
     Была  непривычная  для  вокзала  тишина,  не  слышно   гомона  и  суеты
носильщиков: "Красная стрела"  -- деловой поезд,  большинство  пассажиров  с
портфелями и маленькими  чемоданчиками  -- тут  носильщикам  делать  нечего.
Устало  пыхтел тепловоз, будто успокаивал дыхание после долгого  и  быстрого
пробега, у дверей  кабины стоял машинист в накинутой на  плечи куртке  и  не
спеша покуривал  сигаретку, и во всей его  фигуре было  спокойное утомление,
тихое  удовлетворение  выполненной  нелегкой  работой   и  ожидание  скорого
заслуженного отдыха.  И  я почему-то остро позавидовал ему --  нельзя сейчас
мне вскарабкаться в широко  остекленную рубку, отогнать в сортировочный парк
состав, потом крепко попариться в бане, выпить пива и лечь  спать, а вечером
у этой же платформы дать густой протяжный гудок и помчаться  назад в Москву,
и  с  каждой секундой  колеса будут  оставлять  за  собой двадцать три метра
стального полотна,  и хоть вокруг мгла, ночь и  снег,  дорога намного вперед
высвечена  мощным лучом  прожектора,  в  котором  серебряно сияют рельсы  --
семьсот  километров  прямой дороги с одним-единственным поворотом, да и  тем
известным задолго вперед.
     На  Московской  площади   бесшумно  плыли  истекающие  голубым   саетом
троллейбусы, перемаргивались  светофоры,  низко  гудели  зализанные  корпуса
трамваев  "татра". И  от неверного, ломающегося зеленовато-синего света утра
казалось,  будто на  деревьях  повисли не  пушистые  пряди  инея,  а текучие
заросли морских водорослей. На Невском проспекте гасли огни витрин.
     В  подвальчике-пирожковой было  пусто и  очень  чисто.  Мне  дали чашку
бульона, горячих пирожков, крепкий кофе -- подкрепиться надо было авансом на
весь день. А будет  он, наверное, нелегким. По архивным фотографиям  Мельник
безоговорочно опознал в Никодимове Якова Креста -- "только больно молодой он
здесь"...  Глядя  на  фотографию  Хрюни-Лопакова,   он  неуверенно   сказал:
"Помнится, был вроде один криворылый, а точно сказать. боюсь"...
     Два  месяца я  ходил по лабиринту, оставляя на стенах засечки, и только
теперь мне понемногу  становился ясным общий его строй, принцип конструкции.
Но  общая идея -- это еще  не план, и по-прежнему оставалось неизвестно, где
надо  поставить  заслон,  чтобы   не  выскочил  на  свободу  затаившийся   в
хитросплетениях  задолго  и  внимательно  продуманных  ходов Минотавр, Я был
твердо уверен, что в длинные месяцы  и годы совместного  сидения  в  колонии
Хрюня и Крест хорошо поняли друг друга и, готовя побег, не просто собирались
погулять на  свободе  --  Белаш  был  надежным убежищем,  твердой  гарантией
безбедной жизни. Хрюня --  это ведь не Колька Баранов, плакавший когда-то на
бульваре от  предательства товарища. Он  бы  взял  Белаша  за горло  мертвой
хваткой  -- как его  взял  впоследствии Крест.  Во  всяком случае,  так  мне
казалось. То, что Белаш принял участие  в краже скрипки, у  меня не вызывало
больше сомнений. Единственно, что оставалось непонятным, -- какова его роль?
Только предательство, ставшее стереотипом его поведения во  все  критические
мгновения жизни? Или прямое участие в похищении?
     Мельник, правда, категорически отказывается от знакомства с Белашом. Но
я верил в его искренность, а объективной стороне его  показаний не  доверял.
Они могли быть  знакомы,  так сказать,  односторонне.  Поэтому я и приехал в
Ленинград. И еще потому, что мне надо было выяснить поглубже личность Данилы
Спиридоновича Никодимова.
     Кроме инспектора Леонидова,  в Ленинградском уголовном розыске я никого
не  знал, но ребята  встретили меня  радушно  и  весело,  и  произошло  наше
знакомство  как-то необычайно  легко и  естественно -- вот  так же  Буратино
узнали и приняли за своего куклы из театра Карабаса.
     --  Так  что  говорят  люди? -- спросил я  Леонидова, который по нашему
следственному поручению проверял маршрут Белаша.
     -- Железно  подтверждают. Ни одной осечки. В консерватории, в театре, у
приятелей  по фамилии  Медведевы  и  у  профессора Преображенского.  Я  даже
девушку  допросил, ту,  что  на улице  Громова проживает. Все  их  показания
сходятся тютелька в тютельку.
     Я достал блокнот с записями, посмотрел в  нем необходимые заметки  и на
всякий случай спросил:
     -- У кого он был вечером накануне кражи?
     -- У Преображенского. Профессор с супругой подтвердили, что  он сидел у
них весь вечер, потом по телефону вызвал такси и поехал к себе в  гостиницу.
Дежурная  по этажу сообщила,  что Белаш пришел  не  очень  поздно и попросил
разбудить его в восемь часов -- об этом есть запись в их книге.
     -- После этого он мог  выйти на улицу незаметно для  дежурной? Есть там
еще какой-нибудь выход? Леонидов задумался:
     --  Мне кажется, что по боковой лестнице можно, минуя дежурную, выйти в
ресторан на первом этаже, а там есть проход к парадному. А что?
     -- А то, что если  он сразу вышел на улицу  и поехал  на  аэродром,  то
через полтора часа он уже был в Москве, на площади Маяковского.
     --  Не согласен, -- возразил Леонидов. -- Я уже думал об этом и считаю,
что теоретически такой маршрут возможен. Но только до Москвы. А  вот  оттуда
он вернуться к восьми часам утра в свой номер не мог.
     -- Почему?
     -- А ты сам посчитай. Допустим, он принимал участие в самой краже...
     -- Я это уже допустил.
     --  По твоим  словам,  вышли  они  из квартиры  около половины  первого
ночи...
     -- Это по словам Мельника. Но допустим.
     --  Добираться  обратно  он  может  тремя видами  транспорта:  самолет,
автомобиль и поезд.
     -- Точно. И что?
     -- Самолет отпадает.  Первый рейс на Ленинград в 7.45 -- никак не может
он успеть к восьми в номер.
     -- Резонно. Автомобиль?
     -- Не  может.  Вот сводка погоды: заморозки до  11  градусов, на  почве
гололед, туман, высота волны -- 1 метр...
     -- Ну,  это у вас  здесь ленинградские  штучки  --  высота волны! Не по
волнам же он ехать собирался. Леонидов невозмутимо ответил:
     -- По гололеду тоже не сильно разгонишься. Ты же ведь сам шофер, знаешь
небось  --  в  среднем больше  семидесяти по такой  погоде не  дашь. Так что
понадобилось бы ему не  меньше десяти часов, и опять  же к восьми утра он не
попадает в гостиницу. Автомобиль -- долой!
     -- А поезда?
     -- Тоже не получается. В час пять отходит из Москвы экспресс "Арктика",
но в Ленинграде он только в половине десятого. Есть еще несколько московских
поездов,  но  они все или уходят раньше, чем  он мог попасть  в Москву,  или
приходят в Ленинград позже восьми.
     -- Ну что же, --  развел я руками.  -- Значит, его функции ограничились
подводом  на  квартиру  Полякова. А поездка в Ленинград  была  демонстрацией
подчеркнутого алиби. Теперь второй вопрос -- дело Никодимова...
     --  Тут  вот  что...  -- Леонидов даже зажмурился  в  ожидании  эффекта
подготовленного им сюрприза. -- Нашел я одного человека...
     -- Что за человек?
     -- Он во время войны служил в ОБХСС...

     Федор Петрович Долгов, каменного вида старик, говорил  тягучим утробным
голосом,  и когда  он  смотрел  тебе  в  лицо  пронзительными  серо-зелеными
глазами,   разрисованными   красными  склеротическими   жилками,   возникало
ощущение,  что   он   гипнотизирует  тяжелым  рокочущим   голосом  и  вязкой
неподвижностью сердитых глаз, и памятниковой громоздкостью фигуры.
     -- Я ведь из породы добросовестных неудачников, -- объяснял он мне.  --
Даже до полковничьей папахи не дослужился. А может, оно и правильно,  потому
как я  в  милицию тоже  случайно попал,  Я  ведь  войну  командиром  особого
водолазного отряда начинал...
     Лицо   у  Долгова  было  опухшее,  покрытое  сетью   бурых  и  багровых
трещин-сосудов,  и неистовый блеск стеклянных  глаз пугал  меня. Его жена --
грузная седая  женщина  с огромным пучком седых серых волос говорила  низким
голосом:
     --  Федя,  не  волнуйся.  У  тебя  криз   будет  снова.   Лучше  угощай
товарищей...
     На  стене в раме висело много фотографий.  Бравый матрос  с надписью на
ленточке бескозырки "Марат", он и  высокая девушка с шапкой пушистых светлых
волос, группа  морских  командиров  с  нашивками  на  рукаве  и  пилотках. В
середине грамота о награждении орденом Красного Знамени  младшего лейтенанта
Долгова Александра  Федоровича  (посмертно).  Фотография  Федора  Долгова  в
парадном милицейском мундире  при  всех орденах  и  медалях  у  развернутого
знамени ленинградской милиции -- здесь  у него  уже  лицо  раздуто,  покрыто
уродливой сеткой трещин и неестественно выпучены стеклянные глаза.
     --  Затопили в  канале баржу с мукой,  я  сам пошел ее  осматривать  --
каждый грамм  муки был на учете.  А тут "мессера"  налетели, пока я, значит,
под водой  был. Ну  и --  шарах!  --  прямое  попадание  в  водолазный  бот.
Естественно, будь  я чуть слабже  организмом,  так бы  в  трюме  на барже  и
остался. Но вот нет, не  дождались, гадюки, выполз. Хотя, ясное дело, у меня
все это, -- провел он ладонью по лицу,  -- сотворилось. Полгода в госпитале,
и списывают  меня с флота под чистую. Нарушение кровоснабжения, говорят мне.
Делать нечего, пошел я в милицию  -- не на складах же пастись. А тут как раз
это дело подоспело, и меня подключили для получения опыта.
     --  Федя, дай  людям перекусить немного, -- сказала жена.  Она стояла у
него за спиной и поглаживала его багровый, в рубцах и синих жилах затылок.
     Долгов отмахнулся:
     -- Перестань! Они не за чаем пришли, им про дело интересно. Или, может,
действительно поедим сначала? -- спросил он нас с Леонидовым.
     --  Лучше  всего  --  если вместе, -- сказал  Леонидов.  --  Чаек будем
попивать и слушать.
     Мгновение Долгов недоуменно смотрел на него, потом рубанул рукой:
     -- Ну  да! Конечно! Вы  пейте,  а  я буду  рассказывать.  Мне это  тоже
приятно -- знать, что кому-то понадобились труды мои давние. Я ведь, если бы
не это дело, надо полагать так, в милиции не остался бы.
     -- Почему? -- спросил я.
     -- А то как же? Я пришел-то совсем с неважным настроением --  все воюют
на фронте, а я здесь в затишке с жуликами должен возиться! Я даже так думаю,
что тогдашний  наш начальник  Иван Бодунов  меня нарочно кинул на  это дело,
чтобы у меня личный интерес возник к работе.
     -- И что, появился интерес? -- спросил я.
     -- Еще бы! Меня за сто мешков муки, искалечило на всю жизнь, а эти гады
ползучие у голодных людей последние крохи разворовывали. Ух, сволочи! До сих
пор, как  вспомню,  злость  охватывает! Ведь работали мы не  то, что сейчас.
Недоедали, недосыпали, а дело  делали, как родное. И мазуриков  меньше было.
Это сейчас  придумали  там поруки вс