шко, и выкинул на  свалку моей жизненной истории.
Но для  того  чтобы найти скрипку Страдивари, вернуть  людям  красоту  их  и
радость,  мне  нужно  шастать  по  переулкам  и  тупикам чужих душ, где  все
непонятно,  как  в нечитанных  мною пьесах Беккета, а  ты, мой  собственный,
индивидуального  пользования Минотавр, нацелен все это  время мне на глотку,
чтобы прыгнуть, разорвать, задушить, как только я поскользнусь, зашатаюсь. А
ведь скользко как  в тупиках этих и переулках! Ну ничего, жди, жди, Миня. Мы
с тобой заложники друг у друга, еще посмотрим, чья возьмет...
     Я сел за стол и набрал телефонный номер:
     -- Подготовьте  справку на  гражданина  по  фамилии  Иконников,  бывший
скрипач-солист, лет около шестидесяти. Имя не знаю. Ну спасибо. Я позвоню...
     Положил  трубку  и  сразу  раздался  звонок  --   объявился  Ха-лецкий.
Экспертиза  установила, что в  замок, который ремонтировали  у Полякова, был
засунут  кусок  металла,  на  рабочих  плоскостях  механизма  --  отчетливые
царапины.
     -- И что вы теперь думаете? -- спросил Халецкий.
     -- Я  думаю, что  там был  такой же слесарь, как  я  -- певец. Халецкий
засмеялся:
     -- Почему же?  Слесарь он, возможно, хороший.  Теперь  надо установить,
чем  он  занимался а свободное от  слесарного дела  время. Я уверен, что это
именно он сломал накануне замок, а утром пришел как слесарь из ЖЭКа.
     -- Я тоже так думаю. Что с отпечатками пальцев?
     -- Завтра спецотдел  даст конкретное  заключение по всем представленным
нами образцам...

     "...Отпечатки  пальцев  на хрустальном бокале идентичны  с  отпечатками
большого,  указательного  и среднего  пальцев левой руки  гр-на  Обольникова
С.С.,  1914  г.  р.,  дактоформула   47536/37424,  проживает  в  г.  Москве,
привлекался к отв. за хулиганство".
     --  Но ведь, по  нашим расчетам, он не мог быть  той  ночью в  квартире
Полякова?  -- обескураженно  спросил я  Халецкого. -- У него  ведь  железное
алиби!
     -- Мы  стоим перед альтернативой,  --  спокойно улыбнулся Ха-лецкий, --
или  надо  признать, что факты  сильнее наших расчетов --  дактилоскопия  не
ошибается. Или...
     -- Что "или"? -- спросил я, мне было не до смешков.
     -- Или он был там накануне кражи, --  пожал плечами Халец-кий. -- Следы
свеженькие совсем...
     -- Зачем? -- спросила Лаврова.  -- Если он  передал вору ключи, ему там
делать нечего было...
     --  Резонно,  --  согласился  Халецкий.  --  Но   если  рассуждать   по
академической логике,  он ведь мог  вора проводить  в  квартиру  накануне --
оглядеться, посмотреть, где что лежит, разобраться вместе с ним в планировке
квартиры... Разведка на войне -- дело не последнее.
     -- Нет, --  не  согласился я. -- Насколько я знаю воровскую психологию,
это  слишком  сложно --  разведка,  подготовка. Если бы они вдвоем попали  в
пустую квартиру -- очистили бы ее как миленькие и смылись...
     -- Оставив на глазах у розыска Обольникова в ключами от квартиры и безо
всякого алиби? -- саркастически спросил Халецкий.
     --  Хорошо, объясните тогда, зачем приходил слесарь? Ведь у Обольникова
были  ключи?  -- спросила Лаврова. -- Вряд ли этому пьянчуге отводилась роль
больше, чем наводчика!
     Халецкий потрогал дужку очков и сказал:
     -- Леночка,  вы  спрашиваете меня  так,  будто  я присутствовал  при их
сговоре, а теперь по рассеянности все забыл... Я только  рассматриваю вместе
с вами возможные варианты.
     --  Если они накануне осмотрели квартиру, то какой смысл был отправлять
телеграмму? -- подумал я вслух. Халецкий резко повернулся ко мне:
     -- А вы тоже думаете, что это пробный камень?
     --  Не  знаю,  --  развел  я  руками,  --  не  могу  придумать  другого
объяснения. Поляков ни в какой связи не может вспомнить фамилию Таратута.
     -- Давайте вместе поедем к Обольникову, -- предложила мне Лаврова.

     Обольников завтракал. Мы стояли у дверей больничной столовой и смотрели
на него, а он, ничего не замечая вокруг, ел. С какой-то болезненной остротой
я вдруг уловил в нем сходство с жрущей добычу крысой -- он наклонял  низко к
столу длинный костистый нос, и  при каждом глотке будто  нырял в тарелку, на
горле  прыгал  костяной  мячик  кадыка,   а  нос  контроллером  проходил  по
окружности тарелки, будто принюхивался, проверяя -- все ли на месте, не упер
ли  кто чего из  тарелки,  пока он  глотал  предыдущий  кусок. И  все  время
шевелились на голове уши,  и  я только сейчас  заметил, как не соответствуют
всей его хрящеватой  голове уши  --  кругленькие,  мясистые, заросшие  рыжим
пухом.
     Лаврова повернулась ко мне:
     --  Старый  доктор  Чезаре  Ломброзо  с  ходу  дал бы  ему  пожизненную
превентивку... Я ухмыльнулся:
     -- К счастью, у нас нет превентивного заключения, а идеи доктора Чезаре
не в ходу.
     -- А может быть, применительно к Обольникову это и не такое уж счастье?
     --  Не-а, --  покачал я головой.  -- Я этих теорий  вообще опасаюсь. По
секрету могу сообщить:  мне ребята из научно-технического отдела в два счета
доказали,  что я сам классический ломброзианский тип грабителя с садистскими
наклонностями.
     Обольников закончил завтрак,  корочкой хлеба  вытер  тарелку  и, быстро
прожевав, сказал няне:
     --  Так на  обед не забудьте мне суп мясной, а то  снова дадите рыбу. А
мне сейчас организм укреплять надо. Аппетит, слава богу, хороший начался, --
и, повернувшись к дверям, увидел нас.
     Одернул серый халат,  расправил  пояс-веревку и быстро, мелко зашагал к
нам, и протягивал он руки  ко мне, будто сынок его отпуск из армии получил и
примчался срочно  на самолетах, поездах и пароходах из-за  тридевяти  земель
проведать заболевшего родного папку.
     От  неожиданности я тоже  протянул ему руку, и со стороны мы выглядели,
наверное, очень умилительно. Только поцелуев не было. Я выдернул руку из его
влажной,  горячей  ладошки и с удивлением  подумал о том,  как же он мог всю
семью  много  лет  лупить  такими   маленькими   слабыми   ладошками.  А  он
приговаривал:
     -- Ну, слава богу, хоть знакомое лицо увидал, а то никто  сюда ко мне и
глаз  не  кажет, а  человек-то,  он ведь  в  обществе  нуждается,  ему бы со
знакомым  о  близких делах поговорить, вестью приятной  согреть изъязвленную
тяготами да горечами душу.  А  родные-то мои,  женушка дорогая  да доченька,
паскуда, оговорщица  родителя своего,  и не приходят  ко  мне, передачку  не
дадут  -- отца своего порадовать чем-либо  вкусным, потому  что здесь еда-то
известно какая  --  больница,  да  нянечки, да сестрички-ласточки,  и доктор
дежурный  тоже  не  прочь   --  все  норовят  из  больничного  котла  унести
чего-нибудь  для себя, своровать себе на еду, а больному-то человеку питание
нужно усиленное. Это не по  вашей части, товарищ инспектор, проверять -- как
здесь  хищают  из  корма  больных  людей?  Много  бы  интересного  для  себя
обнаружили... Да вам, правда, недосуг, скрыпача обворовали -- с его бебехами
у вас сейчас морока. А здесь люди тихие, сирые, они потерпят, бедные люди --
они вообще  к терпежу привычнее, и  мало им надо сейчас. Это  только те, кто
богаче, те и жаднее. Скрыпач-то из-за барахла своего шум до небес, наверное,
поднял. Их  брат вообще до имущества и денег ох как лют!  Человека живого не
пожалеют за грош... А дама, простите, женой вам доводится?
     Лаврова  смотрела на него с изумлением.  По-моему,  она просто потеряла
дар  речи. Я-то к его фокусам уже привык несколько.  Я  посмотрел  на желтое
пятнышко  яичницы,  застрявшее в  углу  рта, водяные,  налитые злобой глаза,
прыгающий жестяной нос и мягко сказал:
     -- Да, женой. В  прошлый раз, Сергей  Семенович, вы вызвали в моей душе
такое сочувствие,  что мы решили навещать вас вместе, семейно. Она  мне даже
пообещала, если  вы понравитесь ей, забрать вас отсюда и  усыновить. Вернуть
вам незаслуженно утерянное тепло семейного очага, так сказать...
     И  я  услышал,   как  радостно,  весело  захохотал,  ликующими  воплями
заголосил  во мне мой Минотавр. Но мне было наплевать на это,  потому что  в
сравнении с Минотавром Обольникова мой был сущим щенком. Обольникова же  его
чудовище уже сожрало полностью. И сухая жаркая злость целиком овладела мной.
     -- Как, Лена, нравится? Подойдет вам такой воспитанник? Вы его возьмете
или оставите пока здесь?
     Мы все еще стояли в коридоре,  и  мимо  нас  неслышно  сновали в мягких
шлепанцах, как большие беззубые мыши, тихие больные в серых халатах. Лаврова
сказала:
     -- Я думаю, его надо обязательно взять. Идемте в канцелярию...
     Обольников  будто  очнулся  из  мгновенного забытья и заговорил быстро,
сбивающимся бормочущим шепотом:
     -- Не  надо... не надо  меня  брать отсюда... я ничего  не сделал... не
воровал  я...  меня не надо... не надо меня  в тюрьму... не брал я... ничего
ведь мне и не надо...
     И вдруг в голос, пронзительно-тонко, в тоске и ужасе заверещал:
     --  Не  трогайте меня!.. Я  не вор!.. Я ничего не сделал!  Я не хочу  в
тюрьму!..
     Он  упал на  колени,  и  к нам  с  разных  концов  коридора уже  бежали
санитарки и больные, а он кричал, быстро отползая от нас на коленях:
     -- Помилосердствуйте!.. Не хочу в тюрьму!.. Мне там нечего делать...
     Я остолбенел и вдруг  услышал  голос Лавровой: негромкий, спокойный, но
прозвучал он так, будто разрезал весь гам в коридоре ножом:
     --  Встать!  Встать, я  сказала! -- И все вокруг замерли,  как в  немой
сцене у Н. В. Гоголя.
     Лаврова подошла к Обольникову и сказала совсем тихо:
     -- Если вы не прекратите сейчас же это  безобразие, я вас действительно
арестую. Встать!
     Минотавр Ооольникова был похож сейчас на грязного избитого пса. Дрожа и
всхлипывая, Обольников бормотал:
     -- Честью клянусь, не воровал я ничего...

     Тяжелая железная дверь захлопнулась  за нами, и мы пошли по улице Радио
к Разгуляю. Осень все-таки, наверное, забыла, что ее время на исходе, и день
был ласково-солнечный,  тихий, теплый.  Лаврова  наколола  на острие  своего
длинного элегантного зонтика опавший лист и сказала:
     -- Дожди зарядят скоро...
     -- Наверное.
     -- Не люблю я осень...
     -- А я -- ничего, мне осень подходит.
     -- У нас с вами вообще вкусы противоположные.
     -- Это не страшно,  --  сказал  я.  --  Поскольку противоречия наши  не
антагонистические, мы охватываем больший диапазон мира.
     Лаврова грустно усмехнулась:
     --  Мы с вами вообще классическая детективная пара: молодой, но горячий
работник  говорит  --  "надо  брать". А старший,  опытный и  рассудительный,
отвечает -- "пока рано",
     --  Аналогия  чисто формальная.  Старший-то ведь всегда руководствуется
соображениями  высшей человечности -- нельзя  сажать  человека в  тюрьму, не
доказав его вины наверняка...
     -- А вы чем руководствуетесь? -- прищурилась Лаврова.
     --  Сухим  эгоистическим рационализмом. Я бы этого субчика  мгновенно в
КПЗ  окунул. Но  с того момента, как по делу  появляется заключенный, помимо
розыскных  хлопот, из меня начальство и прокуратура начнут каждый день кишки
выворачивать -- сроки ареста текут...
     -- А так?
     --  А так  он  себя  сам  определил  на  изоляцию. Сбежать  отсюда  ему
невозможно, да и куда он побежит? Пусть сидит на антабусе и дозревает...
     Мы  дошли  до  угла, и я вспомнил,  как  здорово  Лаврова справилась  с
Обольниковым.
     -- Слушайте, Лена, а ловко вы укротили этого барбоса. Просто молодец, я
и то растерялся...
     Она  ничего не  сказала,  и  мы  дальше  шли  молча,  потом  она  будто
вспомнила:
     -- Знаю я их, сволочей этих. Насмотрелась. Мать меня одна вырастила.

     Из будки автомата я позвонил на Петровку. Дежурный сказал, что для меня
прислали справку.
     -- Прочитайте, -- попросил я.
     -- "Иконников Павел  Петрович,  уроженец Харькова,  1911 года рождения,
проживает на Вспольном переулке... -- монотонно читал дежурный,  -- работает
лаборантом-герпетологом в серпентарии Института токсикологии..."
     Я положил трубку и спросил у Лавровой:
     -- Вы не знаете, что такое герпетолог?
     --  По-моему,  это что-то связанное со  змеями...  Если  я не ошибаюсь,
герпетология -- это наука о змеях. :
     -- О змеях? -- спросил я с сомнением. -- А что такое серпентарии?
     -- Это змеевник. Ну, вроде террариума, где содержат змей.
     -- Однако!  --  хмыкнул  я.  --  Первый  раз  слышу  о таком... Лаврова
сказала:
     --  Как это ни прискорбно, но в мире  есть масса всякого, о  чем  вы не
слышали.
     -- Так чего  же в этом прискорбного! Один мой знакомый регулярно  читал
на ночь энциклопедию. И запоминал, главное, все, собака. Общаться с ним было
невыносимо -- все знал, даже  противно становилось. Представляете, если бы я
на ночь энциклопедию читал, а утром вам все выкладывал?
     -- У нас и так хватает о чем потолковать. Так вы в серпентарий?
     -- Да. Он в Сокольниках, на Шестом Лучевом просеке расположен.
     -- Ну и прелестно. А я в троллейбусный парк -- насчет билета.
     -- Если бы вы  были не в мини,  а в длинном, до  земли кринолине, я  бы
уговорил вас ехать со мной, -- сказал я.
     -- Это почему еще? -- подозрительно посмотрела на меня Лаврова.
     -- Зонтик у вас есть, и мы бы  вписались в осенний пейзаж парка, как на
левитановской картине. Лаврова засмеялась:
     -- Не больно-то далеко вы ушли от своего приятеля-энциклопедиста...

     Не  знаю  почему,  но так уж получилось,  что  я  много  лет  не был  в
Сокольническом  парке.  Когда-то я  очень любил  его  и  мы часто с ребятами
ездили сюда  в детский городок.  Больше всего  нас привлекал  стоявший здесь
подбитый трофейный  "мессершмитт-109". На  карусели и  игрушечные самолетики
"иммельмана" денег  у нас,  естественно, не было,  а в  "мессершмитте" можно
было   играть   сколько  угодно,   и,  конечно,  очень  приятно   было,  что
"мессершмитт"  хоть и  сломанный,  но  настоящий трофейный  самолет. О  нем,
наверное,  забыли, и мы исподволь раскручивали его до мельчайших винтов. Под
конец  самолет имел такой вид, будто в него прямым попаданием угодил крупный
зенитный  снаряд. Нас это  не  смущало, потому  что разбитый вид самолета не
мешал чувствовать себя в кабине Чкаловым,  Кожедубом или Маресьевым. А потом
самолет куда-то увезли, наверное, на переплавку,  и,  поогорчавшись немного,
мы стали ходить купаться на Оленьи пруды,  и парк тогда был еще совсем дикий
--    настоящий   лес.   Не    было   асфальтовых   дорожек   и   модерновых
павильонов-выставок,  стеклянных  кубиков кафе и шашлычных.  Только в  самом
начале,  у  входа, стояло  невообразимое деревянное  сооружение,  похожее на
языческий храм -- кинотеатр, куда  мы с переменным успехом, но  с неизменной
настойчивостью ходили  "на протырку" --  без билетов то есть.  Здесь я видел
"Подводную  лодку  Т-9", "Небесный тихоход",  "Три  мушкетера",  "Александра
Матросова"  и "Робин Гуда".  Я помню, когда показывали "Остров  сокровищ"  и
Билли Боне говорил, что он человек простой и ему нужна только грудинка, яйца
и ром, мы  -- голодные дети войны -- поднимали оглушительный хохот, полагая,
что это такая нахальная шутка. Кинотеатр был частью моего детства, волшебным
окошком, через  которое я заглянул  в  большой мир вокруг себя. Потом, много
лет спустя, когда  я  уже  учился в  университете, однажды  ночью  кинотеатр
сгорел, и мне было ужасно жалко это нелепое, дорогое моему сердцу капище. На
его месте выкопали пруд -- красивый, с фонтанами, ночным подсветом, и он был
очень здорово расположен -- прямо против входа, но мне все равно было жалко,
что кинотеатр сгорел, лучше бы пруд в другом месте сделали. И чего-то мне не
хватало без моего уродливого дорогого  кинотеатра,  не хватало мне чего-то в
парке, стал он какой-то чужой, и я перестал ходить в него.
     А теперь здесь  было красиво, тихо и пустовато  --  осень  сама,  одна,
гуляла по парку. Кругом было полно желтого света, какого-то робкого, вялого,
и деревья стояли без теней, а листья громко, как сучья, хрустели под ногами,
и  деревья  --   коричнево-черные,  с   голыми   ветками,   как  на  цветных
линогравюрах. И в этот  будний осенний день было так тихо здесь, что музыка,
срываемая  ветерком  с  далеких  репродукторов,  держала   тишину  в  синеве
неподвижного  воздуха, как  в  раме. Я шагал  по бурой, уже умершей траве  и
думал о том, что когда моим детям будет по тридцать лет, если они  вообще-то
будут,  дети, то к тому времени Сокольники превратятся в такой же вычищенный
и выбритый  газон, как Александровский сад, и если  я надумаю им рассказать,
что  это  Шервудский  лес  моего детства, то  они посмотрят на  меня, как на
старого дурака. Все  меняется очень  быстро. Как  сказала  бы  в этом случае
Марина  Колесникова, "сильно прет  структурализм".  Я вспомнил о ней потому,
что, пока я шел через этот прекрасный,  приготовившийся к зимней спячке лес,
мой Минотавр почти совсем откинул хвост, он еле дышал, так хорошо и спокойно
мне было от свидания со своим детством. И никакие гнусные мысли и чувства не
обуревали меня,  и  очень мне хотелось, чтобы все пришли повидаться со своим
детством, очистившись от всей той пакости, что прилипает к нам --  волей или
неволей -- в дни наших нелегких блужданий по коридорам и закоулкам жизни.
     Но  когда я  увидел  на  двухэтажном  кирпичном  доме  в  глубине парка
короткую табличку "Институт  токсикологии. Лаборатория", Минотавр пробудился
и шепнул:  давай, иди, спроси  у Иконникова, почему  он  ненавидит Полякова,
наверняка ведь плохой человек этот Иконников, и, смотри, спрашивай похитрей,
с подковыркой этак...
     Я дернул  черную,  обитую  клеенкой  дверь  и  вошел в лабораторию.  Не
вестибюль  и не прихожая  -- так,  сени,  в  которые выходят  две  двери.  Я
постучал в правую дверь и услышал глухой, надтреснутый голос:
     -- Войдите!
     За  столом  окрашенной  белилами комнаты сидел рыжий человек  с бородой
колом и держал за голову змею. Белый, в палец величиной зуб выпирал у нее из
пасти и что-то  апельсиново-желтое капало с этого клыка  в мензурку. Человек
поднял на меня бледное морщинистое лицо и сказал:
     -- Стойте у двери. Не бойтесь.
     И я почему-то сразу понял,  что  это  Иконников, и Минотавр в моей душе
бешено заплясал,  запрыгал, задергался,  будто  знал, что так просто  с этим
человеком нам уж не разойтись...

Глава 5 Каин для кнутобоища

     Приказчик пересчитал деньги и сложил их в замшевый мешочек-кошелек.
     -- Синьор Консолини просил  передать, что всегда счастлив работать  для
вас,  синьор  Амати.  Мы  стараемся,  чтобы  наши  футляры   были  достойным
обрамлением  ваших  несравненных  инструментов,  --  он  согнулся  в  низком
поклоне.
     Мастер Никколо ехидно засмеялся:
     -- Еще бы! Вместе с моими скрипками этот прохвост Консолини проносит во
дворцы и свое имя. Клеймо на футляре, наверное, не забыл, поставил? А-а?
     --  Вы  так  проницательны,  маэстро!  Конечно,  синьора  Консолини  не
интересует выгода от ваших заказов. Он верит, что его скромное  имя пребудет
где-то поблизости от лучезарной славы Амати,  судьба которого  -- остаться в
веках,  -- пятясь  к  двери,  приказчик от полноты  чувств  прижимал  руки к
сердцу.
     --  Поэтому футляр  стоит  на  два  флорина  дороже? -- поинтересовался
Никколо.
     --  Прошел год,  и  синьор Консолини  надеется, что  за это  время ваша
скрипка стала дороже на тысячу флоринов, -- дерзко сказал приказчик.
     -- Вон  отсюда! --  рявкнул  Никколо,  и приказчик словно  прошел паром
сквозь дверь.  Амати засмеялся и сказал: -- Дурак твой синьор Консолини. Эта
скрипочка стоит  уже пять тысяч дукатов.  Вот так-то!  Что, Антонио, дешевле
ведь мы не отдадим ее, а?
     --  Меня это не касается, -- сухо сказал ученик.  -- Я у вас все  равно
ничего не получаю. Я работаю за хлеб и науку...
     Амати, пританцовывая, прошел по комнате, и живот ему предшествовал, как
океанская волна грохоту прибоя.