е не  вошел  в силу, он еще неподвижный,
сырой, он еще затуманен и дремлет.
     А когда скрипка бывала совсем готова, приходил монах и забирал ее.
     Как в турецкий плен уводили детища  его, и больше никогда Дель-Джезу не
слышал голосов  своих скрипок. Господи, за что  же такая мука?!.  И не видно
было  этому  ни конца,  ни  края,  потому что  пятнадцать  лет  текут  очень
медленно...
     За делами не успел Дель-Джезу жениться -- сначала было недосуг, а потом
уже  поздно.  И  внимания  его не  искали кремонские  девицы  -- кому  нужен
тщедушный головастый  урод, блаженный  дурачок, торчащий с утра до  заката в
мастерской?
     Он ел, что случалось, а случалась обычно жидкая похлебка, овечий сыр да
кукурузная  каша.  И одет был скудно и неряшливо.  Ходил сутулясь,  нелепой,
дергающейся походкой, наклонив низко тяжелую голову и в задумчивости держась
за  длинную  рыжеватую  бороду, отчего  стал  совсем  похож  на  карлика  из
бродячего  цирка  Эспозито. Людей  дичился  и,  когда с  ним  разговаривали,
застенчиво  смотрел  в  сторону, будто сделал что-то  дурное или боялся, что
прибьют.  Говорить с  людьми  стало  мукой,  ибо единственное,  что  он  мог
рассказать им, -- это какой волшебный сад звуков  цветет  вокруг, достаточно
взять в руки его скрипку -- и станет она надежным  другом в этом искрящемся,
бушующем  и  пенном океане. Но больше ни о чем он  не мог  рассказать людям,
потому что изо дня в день гнулся над верстаком,  нигде не бывал и  никого не
видел, а потому совсем ничего не знал, и говорить с ним никому  не хотелось,
и от этого он не  мог  никому рассказать про сказочный мир звуков, в котором
поселился навсегда. А люди? Люди смеялись над ним и дразнили "Дель-Джезу  --
деревянная душа"...
     И все, о  чем он думал в одиночестве, о чем мечтал наедине, что напевал
тихонечко во время работы, снилось  ему по ночам в долгих, ярких, задумчивых
снах,  которые вставали из глубин дремлющей  памяти,  как  из морской пучины
вздымаются прекрасные и хрупкие миражи. В  снах были звуки, движение,  цвет,
форма, они сулили отдохновение и покой, в них бушевали сила и красота жизни.
И  звучали  удивительные мелодии,  и каждый звук жил отдельно, и  Дель-Джезу
точно помнил во  сне  звук наливающейся солнцем капли  росы, шелест сосновых
иголок, тихий треск лопающихся каштанов, ток крови  в молодом здоровом теле,
свистящий  шелест  рек, протяжный резкий  крик орлов и синий звон альпийских
льдов,  во  сне  дребезжали колокола и грохотал  прибой, с гиком  и  ржанием
катилась конница и тяжело гудел пушечный гром,  пели люди, могучие великаны,
метались птицы и плыл зеленый плеск подводных рыб. Мир был громаден, могуч и
свободен, и  он был никем не заселен, не занят -- в нем хватило бы места для
всех,  но пока  в нем нашел себе одинокий  приют лишь маленький  Дель-Джезу,
больной и нищий.
     И  об  этом   сказочном  богатстве  подвластного  ему  радостного  мира
заговорили  скрипки  Дель-Джезу   всем,  имеющим  уши.  Скрипки  Дель-Джезу,
золотистые   великаны,    длинные    стройные   красавцы,   простодушные   и
гостеприимные, они кричали могучими голосами:
     -- Люди,  нас прислал наш  отец, добрый  властитель волшебного мира! Мы
приглашаем вас, отец повелел служить вам, люди, долгие столетия! Люди, мы --
ваши, слушайте нас, мы счастливы служить вам!
     Но никто  не слышал их, а может  быть, и не  слушал.  И они  кричали  с
тоской и с горечью:
     -- Наш  отец в  неволе  у злых  дураков!  Помогите освободить его, и он
откроет  еще  много волшебных  миров счастья!  Люди, ему же совсем ничего не
надо, только капельку свободы!
     Но  ответом было  молчание. И  с болью  и гневом,  голосами страстными,
рвущимися от отчаяния, они просили о милосердии:
     --  Наш  отец болен!  Он  скоро умрет и не успеет  сделать  виолончель,
которую мечтал  построить всю жизнь!  У него  нет времени  сделать хоть один
инструмент для  себя! Помилосердствуйте! Все, что было у него, он отдал вам,
люди.  Неужели всей силы и богатства мира не  хватит,  чтобы помочь больному
нищему гению? Помоги-и-те-е!..
     Их  голоса неслись  уже  по  всей Европе,  но только  эхо возвращалось,
искаженное, злое, насмешливое...
     -- Это скрипки покойного старика Гварнери? Он совсем сошел с ума -- это
не скрипка, а  барабан. Грубые  буйные звуки для простолюдинов. На них можно
играть только на площади перед толпой...
     Ну где же вы, братья гения? Где вы -- Гайдн, Моцарт и Госсек? Где вы --
Пуньяни,  Паганини,  Гавинье?  Придите  на помощь: в  тоске  и  нищете гений
раздает  свой  талант  --  по  дукату  за  скрипку  отбирают  долг  иезуиты.
Расскажите  миру о гении, расскажите, что  он еще не умер  и эти  волшебные,
плывущие через вечность корабли сделал он, а не покойный дед Андреа! Времени
осталось совсем мало, хотя он согласен подождать. Сколько?..
     -- Век. Или два.
     -- Век?  Нет, поздно.  Он будет жить всего несколько лет. Вам останутся
только его дети -- его скрипки. Позаботьтесь хотя бы восславить имя Гварнери
рядом с вашими именами.
     -- Мы обещаем...

     А сегодня -- день свободы. Кончилось рабство у иезуитов.
     Джузеппе  Страдивари,  коадъютор  святого  ордена,  засмеялся  длинным,
жестким, как напильник, смешком:
     -- Нет, Дель-Джезу, ты будешь с нами до самой смерти...
     Дель-Джезу рассеянно подергал себя за бороду, задумчиво сказал:
     -- Не буду... И зовут меня теперь только  Гварнери. Нет больше никакого
Дель-Джезу. Я свободен.
     --  Дель-Джезу  умрет вместе  с  Джузеппе Гварнери,  -- покачал головой
монах. -- Ты стал строптив и  дерзок. Мои  люди  сказали, что ты отдал вчера
скрипку бродяге. Это правда?
     -- Да, -- кивнул огромной головой Гварнери.
     -- И написал в ней слово поклонения Антонио Страдивари, которого назвал
своим учителем. Это правда?
     -- Правда.
     -- Ты будешь наказан.
     -- У вас нет сил наказать меня, -- грустно усмехнулся  Гварнери.  --  У
каторжника можно отнять только цепь.
     -- И еще кров и еду, -- спокойно молвил монах.
     -- Я вам больше ничего не должен, -- сказал устало Гварнери.
     -- Ошибаешься.  Ты  не  выполнил договор -- скрипки  твои  не покупают.
Судья выселит тебя из дома.
     -- Кому нужна такая хибарка? -- поднял черные печальные глаза Гварнери.
     -- Только тебе. Вот тебя мы и лишим ее...

     Антонио Страдивари, великий мастер! Разве ты не  слышишь совсем  близко
стенания горя? Разве ослаб твой зоркий глаз и ты не видишь, как  твой черный
выкормыш душит сына души твоей?
     Нет, стар, совсем стар Антонио Страдивари. В девяносто  лет,  если рука
еще  тверда,  а глаз  светел,  надо спешить,  надо  строить  свои  последние
скрипки,  корабли  в  далекое  завтра,  которое  скрыто  от  нас  горизонтом
нынешнего дня. И последняя земная работа -- надо купить, продается недорого,
прекрасный  мраморный  склеп  семейства  Виллани в  часовне  церкви  святого
Доминика и велеть очистить с  камня их имена.  Надо  приготовить  себе место
последнего упокоения...
     Антонио  Страдивари,  великий мастер, зачем тебе мраморный склеп, когда
сын  мечты  твоей,  продолжатель  помыслов  и  жизни твоей, мастер  Джузеппе
Гварнери Дель-Джезу спит под забором, выхаркивая с кровью куски легких?
     Но Антонио  Страдивари  уже ничего не  слышит, он совсем оглох  и звуки
своих скрипок ощущает только пальцами...
     * * *
     Находка  в машине таксиста  Сергея Ивановича  Могилевского, которая, по
словам диспетчера, была железякой вроде скобы с деревянной ручкой, оказалась
камертоном.  Это  была  старинная  антикварная вещица:  черно-синие ножки из
инвара,  деревянная,  отполированная  тысячами  прикосновений  ручка  с  еле
заметными  на ней,  неглубоко  прорезанными буквами  --  "П. И.". Я  ехал  с
Ленинградского вокзала  домой  к Раисе Никоновне Филоновой и  держал  в руке
камертон. Когда я легонько ударял пальцами по нему, он издавал долгий поющий
звук.  Я подносил  поющий камертон к уху, и  звук усиливался, он  гудел, пел
низко  и взволнованно, и,  может быть, потому, что я  ничего  не  понимаю  в
музыке,  мне казалось,  что  в  этом  однообразном  гудении слышны  колокола
судьбы,  тягучее бормотание Мельника,  стремительный ветер мелодии,  которую
играл мне больной Поляков на прекрасном "Вильоме", который был все-таки хуже
"Страдивари",  и мне слышался в нем  грохот  катящейся по  мостовой будки  с
перепуганным  айсором,  и  взволнованные  "так  ска-ть"  учителя  Трубицина,
безмолвный ужас бабки Трумэна, тупое оцепенение ребят, неожиданно для себя в
одно мгновение ставших соучастниками убийства,  и радостный крик души Белаша
в конкурсном концерте  Гайдна, грохот  ломающихся льдин,  и жуткий  животный
вопль  тонущего Лопакова-Хрюни,  и хриплое дыхание  бегущего среди разводьев
Никодимова, и  шипение  голубого  крайта, приготовившегося для  смертельного
броска, усталый голос Иконникова -- "вы еще совсем мальчик...".
     --  ...Да,  мне  знакома  эта вещь, -- сказала Раиса Никоновна. -- Этот
камертон несколько лет назад Павел Петрович подарил Грише Белашу.
     За  несколько недель, которые я ее не  видел, она  стала совсем старой.
Бессильно  подергивалась голова,  нервный  тик  сводил глаз, лицо потемнело,
припухло,  почти  все  время  были прикрыты веки, и  одна  за другой стекали
из-под ресниц слабые старческие слезы.
     В  комнате  чисто, но по какому-то еле уловимому беспорядку  видно, что
убиралась  здесь  не хозяйка.  Остро  пахло  сердечными каплями,  от  запаха
нашатырного  спирта и уксуса кружилась голова. На  маленькой немецкой люстре
--  креп, траурная лента  свисает  с портрета Иконникова. Здесь, рисованный,
еще живой Иконников -- сильный, властный, почти всемогущий.
     -- А Григорий Петрович к вам не заходит?
     -- Нет, -- покачала Филонова головой. -- Он боится.
     -- Чего?
     -- Он боится, что я буду обременять его разговорами о Павле Петровиче.
     -- Почему вы так думаете?
     --  Не знаю.., У  Павла Петровича был друг -- гроссмейстер по шахматам,
они иногда играли. И Павел Петрович у него нередко выигрывал.
     Я не понял и переспросил:
     -- И что? Какая связь?
     Филонова мельком взглянула на меня и опустила глаза.
     -- Нет, ничего... Просто дело в том, что Павел Петрович довольно средне
играл  в  шахматы.  Его  мог  обыграть  совсем  несильный  игрок.  А  вот  у
гроссмейстера он выигрывал.
     Я все равно  не  уловил ее мысль, а мне очень хотелось понять,  что она
имеет в виду. Я сказал как можно мягче:
     --  Раиса Никоновна, объясните мне,  что  вы  хотели сказать. Почему он
выигрывал у гроссмейстера?
     Снова  выкатилась  из-под  ресницы  слеза,  она  не  спеша  вытерла  ее
платочком.
     -- Он очень хорошо знал своего друга,  и всегда точно угадывал  ход его
мысли,  и  гроссмейстер  часто  не мог  перехитрить  его. А заурядный игрок,
которого Павел Петрович не знал, мог.
     -- Вы хотите сказать, что Павел Петрович не смог обыграть Белаша?
     --  Нет.  Я  это  применительно  к  себе  сказала.  Я  совсем  не  умею
разбираться в людях, а это искусство потруднее шахматного. Но за много лет я
так  хорошо  узнала  Белаша,  что  он  --  гроссмейстер   --  не  смог  меня
перехитрить.  Хотя  меня  может обмануть  всякий.  Вы  вот  тоже  надо  мной
подшутили...
     --  Раиса  Никоновна, вы  же  простили меня.  Я очень хотел сделать как
лучше...
     -- Бог с вами. Это все пустое. Вообще,  какое это все имеет значение? Я
ведь и про Гришу просто так сказала, к слову...
     -- А в чем он хотел вас перехитрить?
     -- Гриша хотел всем показать, что  он добрый  и хороший человек. А меня
он считал глупой и ничтожной и  поэтому не старался создавать у меня хорошее
впечатление о себе. И я постепенно поняла, что он зол, очень утомлен и почти
всегда напуган.
     -- А вы говорили об этом с Павлом Петровичем?
     --  Что  вы? Как  можно?  Павел Петрович его  любил, значит это и  меня
устраивало.  Так надеялся Павел Петрович на него!  Он мечтал сделать из него
великого музыканта. Большего, чем Лев Осипович Поляков.
     -- Чем Поляков?! -- переспросил я.
     -- Да, -- просто и тихо сказала Филонова. -- Некоторые думали, что Паша
завидует  Полякову,  А  ведь это было  совсем не  так. Он  мечтал  воспитать
музыканта еще большего масштаба,  чем Поляков, потому  что рассматривал Льва
Осиповича как  мерило дарования  и трудолюбия.  И в этом надеялся найти свое
искупление  перед  искусством.  Он  ведь  умер  вовсе  не  из  страха  перед
скандалом...
     -- А почему?
     -- Не  знаю,  но  мне кажется,  его убило  что-то, зачеркнувшее всю его
жизнь.  А такое могло  исходить только от Белаша: у Павла Петровича  не было
большей жизненной привязанности... Сколько я его знала, он лишь однажды  был
в таком же состоянии, как незадолго перед смертью.
     -- А что вызвало это состояние?
     -- Вы  ведь знаете, наверное, что  наши выдающиеся музыканты  играют на
прекрасных  старинных  инструментах,  которым нет  цены.  Вручаются  они  по
специальному акту  правительства. И  вот, когда Павел  Петрович твердо решил
покончить с музыкой, он пошел и сам, понимаете  -- сам, ему никто не говорил
об этом, пошел и сдал инструмент. У него был изумительного звука "Гварнери".
И он сдал  его. А  для скрипача  это, как... ну...  нет, я нз могу подобрать
примера...

     --  Н-да, -- сказал комиссар. -- У каждой загадки на конце разгадка, да
только до правды семь верст, и все лесом...
     Комиссар   покрутил  в   руках  камертон,  щелкнул   по  нему  пальцем,
прислушался к низкому ровному гудению, поднес его близко к уху, потом  резко
положил на стол. Камертон слабо звякнул и утих.
     -- Слушай, а как же он не зазвенел на полу машины?
     -- А он не на пол упал. Белаш выронил его из кармана на заднее сиденье.
Там его и нашел таксист после смены.
     --  Торопился, видно,  сильно Белаш. А  как  же  с  поездом  обратно  в
Ленинград?
     --  С  поездом? Очень просто. Ведь в  Ленинград ездят  с Ленинградского
вокзала, так?
     -- Так.
     -- Вот  то-то и оно.  Мы тоже  все время  думали, что он поедет назад с
Ленинградского  вокзала --  это  само  собою разумеется. А они решили вопрос
остроумнее во всех отношениях...
     --  Ты  так  радуешься  их остроумию,  будто они  в КВН  выступали,  --
усмехнулся комиссар.
     -- Я не  их  остроумию  радуюсь,  а  своему.  Ведь я их шарады все-таки
решил?
     -- Тебе по должности и полагается, -- дрогнул бровью  комиссар. --  Так
что они состроумничали?
     -- В 1 час 12  минут на  Курском  вокзале останавливается  скорый поезд
Ереван -- Мурманск, следующий  через Ленинград. Они об этом знали заранее, и
билет  для Белаша был готов. В час двадцать он уже тронулся на север, в 7.35
прибыл в Ленинград, через пятнадцать минут сидел в номере у  телефона и ждал
звонка дежурной. Кроме времени и маршрута  поезда, в этом был еще один резон
--  ночной проходной  поезд, все  спят,  темно,  никто и в  глаза разглядеть
Белаша не мог.
     --  Хорошо  они  рассчитали,  -- покачал головой  комиссар.  -- Ловкие,
сволочи... Ты за ним сам поедешь?
     -- Нет. Я его вызвал по телефону.
     -- По телефону? -- удивился комиссар. -- А если догадается и сбежит?
     -- Не сбежит. Куда ему бежать.
     -- Смотри. Ты же не медведь, должен все предусмотреть.
     -- А что медведь? -- спросил я.
     -- Да это в тех  местах, где я родился, так говорили: медведь дуги гнет
-- не парит, а сломает -- не тужит. Тебе будет о чем тужить.
     -- Хорошо, -- сказал я, взял со стола камертон и пошел к себе. У дверей
моего кабинета дожидался Белаш. Мы поздоровались, и по тому, что он не подал
руки, я сразу почувствовал, что он догадывается, зачем я его вызвал.
     Вошли  а кабинет,  сели к  столу,  Белаш  достал  пачку  сигарет,  одну
закурил, и все время он смотрел мимо меня в окно, и  в глазах его не было ни
тоски, ни страха, ни злости  -- ничего не было. Мы долго молчали, и ему было
легче, потому что  у него было  хоть какое-то  занятие, он курил. А я просто
молчал  и смотрел  на  него, а  когда заговорил, голос  мой  звучал хрипло и
неуверенно:
     --  Григорий Петрович,  вы ничего не хотите мне  рассказать? Белаш,  не
поворачиваясь ко мне, все так же неотрывно глядя в окно, сказал:
     -- Нет. Не хочу. Да и говорить мне нечего.
     Я хотел переложить камертон из кармана в ящик стола и нечаянно задел им
папку  на  столе.  Камертон  низко  и длинно  загудел.  Белаш  резко, рывком
повернулся на этот звенящий звук и увидел в моих руках камертон.
     -- Нашелся все-таки, -- сказал он так, будто забыл его у меня  дома,  и
целый вечер мы вдвоем  безуспешно  проискали  его,  и вот сегодня  я нашел и
принес ему. И от этого спокойствия я пришел в себя.
     --  Если  вам  нечего мне сказать,  я предъявляю вам,  Григорий  Белаш,
обвинение в краже скрипки "Страдивари"  из квартиры  профессора Полякова. Вы
согласны с предъявленным обвинением?
     Белаш наконец оторвал взгляд от камертона, посмотрел на меня совершенно
прозрачными,  пустыми глазами и  смотрел  на меня  долго, будто собираясь  с
мыслями  или  пытаясь  рассмотреть  меня на сером  фоне стены.  Потом устало
сказал:
     -- Да, согласен.
     Наступила тишина, томительная, тягучая,  пустая. Не  было в этой тишине
противоборства мыслей,  бесшумного  скрежета  злобы, изнуряющего  оцепенения
страха. Я  был уверен, что Белаш даст мне бой по всем правилам, что он будет
биться  за каждый вопрос, за каждое слово. А он вдруг коротко ответил -- да,
согласен...
     -- Расскажете, как это произошло? -- спросил я. Он отрицательно покачал
головой:
     -- Нет, сейчас не могу.  Я  очень устал. Я нечеловечески устал. Я много
месяцев,  ночь  за ночью, день за днем  не сплю.  Иногда, если мне случается
ненадолго задремать, тогда мне  сразу  снится  ваше  лицо. Не  Крест,  и  не
Иконников, и не  Поляков.  Мне снитесь вы,  и я вас так ненавижу, что у меня
кружится голова...
     Долгая пауза плыла по комнате, потом я сказал:
     -- Значит, вы все-таки  так ничего и не поняли во всей этой истории.  А
тут было над чем подумать...
     --  Может  быть,  --  сказал  Белаш  и  прикрыл  глаза, опустились  его
припухшие,  чуть синеватые  веки  с длинными  ресницами. -- С того  момента,
когда  мы впервые встретились, я понял, что вы, серый и злой  мужлан, -- моя
судьба.  Куда  я  ни  пытался дернуться,  куда  ни сунусь  -- вы  уже  здесь
побывали, поговорили,  все  выяснили,  и  каждый  день  я чувствовал, как вы
затягиваете  на моей  шее удавку.  Сегодня вы можете радоваться: я сдался --
больше не могу,  я устал. Вы  загнали меня в западню, как зверя.  Радуйтесь!
Что же вы сидите с постным лицом?
     Человек выгорел изнутри от  страха и непрерывного напряжения, как танк,
в  которой  попал  термитный  снаряд.  Ужасно.  И  говорить   с  ним  сейчас
бесполезно. Белаш открыл глаза, пристально посмотрел на меня и сказал:
     -- Вы похожи на автобусного контролера. Он стоит вместе со всеми людьми
на остановке, мерзнет, мокнет, потом  вместе со всеми  теснится и рвется  на
посадке, кого-то отталкивает,  потом влезает в автобус,  все угомонилось,  и
вот тут -- цап! Вы достаете свой жетон -- ваши билеты?
     -- Так в транспорте билеты надо брать, -- поморщился я. -- У кого билет
есть -- ведь ничего страшного?
     -- А если у человека нет на билет? А ехать хочется? Тогда как? -- почти
в истерике крикнул Белаш.
     -- Тогда вы  залезаете в карман  к стоящему  рядом человеку и суете мне
его билет, а на него киваете -- вон он, заяц, берите его!
     -- Но я тоже хотел ехать в автобусе! Я тоже имею право на это!
     -- Нет, вы хотели ехать не  в автобусе, а в  шикарном лимузине,  и если
для этого понадобилось бы на ходу выкинуть из него кого-нибудь -- вас это не
остановило бы.
     --  Думайте  как  хотите,  --  сказал  Белаш. --  Мне это  безразлично.
Когда-то в  разговоре со мной вы упомянули Минотавра, хотя и не  з