Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
русский вокзал и оттуда -- далее...
-- Почему? -- заинтересовался комиссар.
-- А там проживает мастер воровского инструмента. Скорее всего на
станции Голицыно.
-- Соображения? -- четко осведомился комиссар.
-- Я вновь внимательно прочитал ваше дело и понял, что действительно
был там момент, когда Калаганин был близок к откровенности.
-- Ну, спасибо за признание моих скромных заслуг, -- усмехнулся где-то
там, далеко, комиссар, но я и здесь увидел сумеречный блеск его золотых
зубов.
-- Не стоит, -- сказал я дерзко, -- я думаю, что, если бы вы его прямо
ночью повезли к мастеру, он бы сдал его. Он всю ночь думал, мне кажется, он
сомневался до последней минуты, пока не привез вас на вокзал. И там
окончательно передумал или испугался, в общем, сейчас мы уже этого не
узнаем. Важно, что он решил не сдавать мастера, И тут, по линейной логике
испуга, он принял обратное решение, а поскольку вы были уже на вокзале --
оно было единственным: он повез вас в противоположную сторону...
-- Может быть, -- зевнул комиссар. -- Но это ведь только домыслы. Как
насчет конкретных фактов?
-- Старший следователь третьего отдела Сеня Камбург в таких случаях
говорит: "Вы хочете фактов -- их есть у меня!" Комиссар засмеялся:
-- Дело в том, что когда Сеня говорит, что у него есть факты, то им
можно верить, как статьям УПК. Он, кстати говоря, по ночам всегда спит...
-- Ну и на здоровьице! Передо мной лежит схема, если хотите, то доложу
сейчас. А нет -- то завтра? -- спросил я.
Комиссар помолчал, видимо, устраивался поудобнее, потом сказал:
-- Давай сейчас. А то у тебя нервы плохие, до утра не дотерпишь, снова
разбудишь...
-- Слушаюсь. В квартире Полякова нами был обнаружен билет 20-го
маршрута троллейбуса, оторванный в кассе в ночь совершения кражи где-то на
участке между платформой Беговой и площадью Маяковского. Это раз.
-- Волнующий факт, конечно, -- сказал комиссар.
-- В почтовом ящике Полякова лежала телеграмма, отправленная из
отделения связи на Беговой улице, напротив ипподрома. Можем предположить
наличие связи?
-- Допустим, -- осторожно заметил комиссар.
-- Анонимка, которой нас наводили на Иконникова, была отправлена из
Кунцева. По штемпелю на конверте Лаврова это установила точно.
-- Сама установила?
-- Зачем? На Главпочтамте сообщили. Письмо, которое прислали
Иконникову, ну то, которое я хотел изъять, было обработано в 45-м отделении
связи, расположенном в здании Белорусского вокзала.
-- А ты это откуда знаешь? -- подозрительно спросил комиссар.
-- Мне его Иконников вместе с посмертным письмом переслал. Он пишет,
что кто-то хотел воспользоваться им как щитом...
-- Что же ты об этом молчишь, ослиная башка? Я себе голову выламываю,
как завтра защищать тебя, а ты со мной в молчанки играешь! У тебя что, не
все дома, что ли? Лечиться надо тогда!
-- Наверное, -- пожал я плечами. -- Но это еще не все...
-- Ну давай, давай живее! Ты как на похоронах тянешь!
-- Мальчишки, битлы эти самые, что купили магнитофон, сошли на станции
Одинцово...
-- Ну и что? От Одинцова до Голицына еще сколько остановок!
-- В том-то и дело, что нет. То есть остановки есть, но этот поезд
сквозной -- часы "пик".
-- Ты это точно проверил?
-- Конечно! Поезд уходит с Белорусского вокзала в 19.12, остановки --
Москва-3, Беговая, Кунцево, Немчиновка, Одинцово и следующая -- Голицыно.
Вот и получается у нас трасса: Белорусский вокзал, Беговая -- с ответвлением
на троллейбус, это удобная пересадка, Кунцево, в Одинцове ребята сошли, а
продавец магнитофона уехал дальше. А дальше у нас только станция Голицыно.
-- Хорошо, а в Голицыне что делать будешь?
-- Ну, Голицыно -- это не Москва. Это не восемь миллионов с
пригородами. Да и зацепка там есть...
-- Какая еще зацепка?
-- В архивных делах, которые я перечитал, дважды упоминается мастер,
изготовлявший воровской инструмент. Обвиняемые знают его в лицо и кличку --
"Часовщик". Где живет, фамилия -- ничего не известно, но один из них
высказывает предположение, что кличка идет от профессии.
Комиссар долго молчал, я слышал, как он вновь закурил, сигарета,
видимо, не горела, и он шумно, тяжело пыхтел в микрофон. Затем спросил:
-- Стас, ты понимаешь, что даже в случае успеха это не решение вопроса.
Это только успешный ввод в дело. Он ведь скорее всего не вор, а только
пособник -- если это мастер. Насколько я знаю таких хмырей, он сам на кражу
никогда не пойдет. Он человек тихий, у него специальность в руках...
-- Да, понимаю. Но тому, кто примет у меня дело, надо будет уже воевать
не с призраками, а с живой, реальной сволочью. Это всегда проще...
-- Да, сынок, это верно. Ну что, пожелать тебе ни пуха ни пера?
-- Не надо. Вы же мой начальник -- к черту посылать неудобно.
Комиссар засмеялся:
-- Если для пользы дела и неофициально, то ничего... Желаю тебе удачи.
-- Спасибо. Спокойной вам ночи.
-- Вот это уж вряд ли у меня получится. Ну, давай... И положил трубку.
-- Снег идет на улице, -- сказала Лаврова. Она стояла у окна, прижав
лицо к стеклу, прикрывая с боков ладонями глаза, как шторками, чтобы не
мешал свет лампы. Я щелкнул тумблером выключателя, свет в кабинете погас,
все стало вокруг сине, таинственно, призрачно, исчезла канцелярская убогость
комнаты, потому что из окна плыл дымный снежный туман, растворяя теплую
темноту белесыми мерцающими мазками.
Я встал из-за стола, тоже подошел к окну и увидел, что вся Петровка
завалена снегом. Снег был везде -- на деревьях в Эрмитаже, на крышах домов,
нетронутой целиной убаюкивал тротуары, а на мостовой редкими машинами были
проложены две ровные аккуратные колеи, черневшие в этой сияющей белизне, как
нотные линейки, Еще горели ночные фонари и от этого снег фиолетово мерцал.
В коробке радиодинамика что-то прошелестело, будто кто-то вздохнул во
весь эфир, и комнату заполнил тихий четкий бой метронома. Мы стояли с
Лавровой у окна, смотрели на снег, и метроном раскачивал тишину, как ровная
зыбь бьет парусник в море, и от этого еще сильнее хотелось спать. И эти пять
минут радиопроверки в темной комнате у окна, выходящего на пустынную
заснеженную улицу, где каждая секунда была выделена и заверена ударом
метронома, почему-то сблизили нас больше, чем целый год совместной работы.
В динамике послышался щелчок, и бодрый женский голос, звонкий, веселый
и в то же время торжественно-официальный -- будто и не было этой бесконечной
ночи и на улице сейчас яростный апрельский рассвет, а не сиреневая снежная
мглистость -- сказал:
-- С добрым утром, дорогие товарищи! Московское время -- шесть часов.
Сегодня -- 30 октября 1970 года, пятница...
Лаврова отошла от окна и зажгла свет, и все химеры этого
предрассветного мгновения, окутанные первым снегом, слабой синевой,
усталостью ожидания, качающейся тишиной, -- все исчезло.
-- Ну, что, начнем собираться? -- спросила Лаврова.
-- Пожалуй. У меня все готово.
Лаврова открыла сейф и достала оттуда свой пистолет. Оттянула затвор,
дослала в ствол патрон, слабо цокнул предохранитель, потом положила его в
свою красивую лаковую сумочку. И это меня почему-то ужасно рассмешило. Я все
хохотал и хохотал, и никак не мог остановиться, и хохотал все сильнее, а
Лаврова с недоумением смотрела на меня, пытаясь взять в толк, что могло меня
так развеселить, а мне было совсем невесело, и я никак не мог
остановиться...
-- Глупо! Глупо! -- орал я, захлебываясь собственным криком. -- Это
глупо, ужасно, что женщины ходят с пистолетом! Женщины должны носить пудру в
сумке, а не пистолет! Люди вообще не должны носить пистолетов...
По мостовой протарахтела скребком снегоуборочная машина, тяжело, с
подвыванием заревел мотор автобуса на остановке, матовым бельмом засветилось
окно. Все, день начался.
На улице было совсем тепло и скользко. Снег падал хлопьями, большими и
легкими, как облачка бадузановой пены. Он застревал в волосах, щекотно
растекался на лице прохладными каплями, он пахнул елками, мандаринами,
дождем. У подъезда уже стояла наша оперативная "Волга". Я сказал шоферу: "В
Голицыне", откинулся на сиденье и мгновенно заснул.
К десяти часам мы закончили осмотр всех мастерских и мелких цехов, где
могли заниматься металлоремонтом или оказанием бытовых услуг, связанных со
слесарными работами. Человека, похожего по приметам на "слесаря" и продавца
магнитофона, не было.
-- Давайте обследуем еще комбинат бытового обслуживания,-- сказала
Лаврова, -- и штурм придется прекратить. Я развел руками:
-- Придется переходить к длительной осаде. Участковые и местный
оперсостав обследуют каждый дом, каждого жителя. Думаю, найдут.
-- Это при условии, что он здесь живет, -- заметила Лаврова. -- Он ведь
может здесь только работать, а жить где-нибудь в Можайске.
...-- У нас двадцать шесть служащих, из них пятеро мужчин, -- сказал
нам директор комбината. -- Вот их личные карточки, можете посмотреть.
Пока я внимательно читал карточки и рассматривал фотографии, вошла
бухгалтерша, попросила директора подписать ведомость на зарплату. Директор
поставил на линованном листе замысловатую роспись, припечатал круглой
печаткой и велел бухгалтерше ехать в банк засветло.
-- А то сейчас темнеет рано, всякое может случиться, -- сказал он,
покосившись на нас. Женщина вышла. Лаврова, сидевшая рядом со столом,
спросила:
-- Сколько у вас работников?
-- Двадцать шесть. А что? -- удивился директор.
-- А я вот обратила внимание, что в ведомости у вас двадцать восемь
фамилий. Вы свою роспись прямо под двадцать восьмым номером поставили.
Я поднял голову от бумаг. Директор засмеялся:
-- А-а, это! Так эти двое у нас не в штате. Они по договор/ работают.
Растворова -- педикюрша, она Дом творчества обслуживает, и Мельник, старикан
наш.
Лаврова бесстрастно, равнодушно спросила:
-- А что он делает, этот старикан ваш?
-- Да он все умеет. Но уже второй год на пенсии, по договору
парикмахерский инструмент правит, точит, за оборудованием следит. Ему на
постоянную работу нельзя -- с пенсии снимут, вот он помаленьку подшибает, и
нам это выгодно...
Так же безразлично Лаврова задала вопрос:
-- А часы он может починить?
-- Конечно. Да что там часы! Он как Кулибин -- все умеет.
-- А где живет этот Кулибин? -- спросил я.
-- Да тут рядом -- две улицы пройти. Огородная, дом 6. Домишко у него
собственный...
Домишко был как с рождественской открытки -- весь засыпанный снегом,
только дорожки от калитки чисто разметены, в пуховых шапках деревья, а над
крышей прямая струя синего дыма из краснокирпичной трубы.
Это был не домишко. Дом. Крепкий рубленый пятистенок под шиферной
крышей, с жилой мансардой, многочисленные постройки виднелись за ровно
выстриженным, припорошенным снегом фруктовым садом. И ровная рябь клубничных
гряд. Добротное жилье работящего и сноровистого человека.
Мы отворили калитку и сразу же из будки рванул на нас здоровенный
нечесаный барбос, разматывая на всю длину пятиметровую ржавую цепь.
Задыхаясь от собственного гундосого простуженного лая, пес отрезал вход в
дом.
Лаврова расстегнула сумочку.
-- Вы что?! -- крикнул я.
Она удивленно обернулась ко мне и достала шоколадную конфету,
развернула фантик и бросила псу. Собака мгновенно, как по команде, стихла,
обнюхала конфету, замотала щеткой-хвостом. Съела конфету и лениво пошла в
будку. В окне дома мелькнуло лицо.
-- Идемте, -- сказала Лаврова.
Дверь, обитая черным дерматином с ровными рядками блестящих фигурных
шляпок, распахнулась. Пожилая опрятная женщина в накинутом на плечи пальто
спросила:
-- Вы насчет дачи на будущий год?
-- До сезона еще год почти, -- сказал я. -- Куда спешить?
-- Люди капитальные заранее этим заботятся, -- сказала женщина, -- И
дешевле, и надежнее. Иди-ка сними дачу в мае!
-- Это верно, -- согласился я. -- Нам бы со Степаном Андреичем
поговорить бы? Дома он?
-- А где же ему быть? Проходите, в горнице он чего-то мастерует...
Мельник сидел за дощатым столом, заваленным какими-то деталями,
проводами, инструментом. Он поднял на нас глаза, и я понял, что мы наконец
встретились.
Крупная лысая голова, нос, без малейшей ложбинки соединявшийся со лбом,
мощная упрямая челюсть. И глаза -- внимательные, щупающие, глубокие.
-- Здравствуйте, Степан Андреевич! -- сказал я и удивился, что совсем
не волнуюсь. Вот он, сидит передо мной на развале каких-то деталей.
Минотавр. Чистенький, аккуратный старик, ловкий слесарь, простой, скромный
Минотавр, укравший "Страдивари" и загнавший в могилу Иконникова. Вчера в это
время Иконников был еще жив. А Поляков болеет до сих пор. О сроке
назначенного концерта будет объявлено особо. Истекают серыми слезами
бездонные глаза Евдокии Обольниковой. Это дар, призвание, долгое озарение.
Кому-то нужен Каин для публичного кнутобоища. Колокола судьбы. Он человек
тихий, у него специальность в руках.
Сыщик, нашел вора?!.
И все это длилось какое-то незримое мгновение, потому что он, осмотрев
меня, сказал спокойно и веско:
-- Здравствуйте, коли не шутите. С чем пожаловали?
-- Нужно мне инструмент один соорудить, -- сказал я рвущимся голосом.
-- Вот посоветовали мне к вам обратиться. Возьметесь?
-- Смотря какой инструмент, -- сказал он ровным голосом, но я мог дать
голову в заклад, что у него дрогнула кустистая бровь. -- Посмотреть надо...
-- А это пожалуйста, -- и злобная веселая радость залила меня
пружинистой силой. -- Вот такой...
Я протянул ему "фомку" -- черную, зауженную с одного конца, с двумя
короткими молниями у основания. Он молча сосредоточенно смотрел на "фомку",
смотрел неподвижно, не шелохнувшись.
-- Ну что -- возьметесь? Сговоримся?
Он оторвался от "фомки", снова поднял на меня глаза, перевел взгляд на
стоящую за моей спиной Лаврову и твердо сказал:
-- Значит, вы из МУРа?
-- Да! -- весело подтвердил я. -- Как, Степан Андреевич, есть нам о чем
поговорить?
Он усмехнулся, и на щеках его прыгнули тугие камни желваков:
-- С хорошим человеком завсегда есть о чем поговорить...
-- Например, о краже в квартире на Маяковской?
-- Правильно вести себя будешь, и об этом поговорим, -- сказал он
медленно, и в глазах его связанной птицей все время билась мысль -- где
выход?
-- Так я себя всегда правильно веду, -- сказал я с придыханием. --
Неправильно вел бы, к тебе, Степан Андреевич, в гости не попал бы. Понял?
-- Понял, -- сказал он не спеша, спокойно. -- Ты как вошел, я тебя
сразу понял. Не должен был ты меня найти, да, видно, по-другому все
построилось.
И острый женский крик вдруг полоснул комнату, как ножом развалил он
судорожную неторопливость нашего разговора, рванулся по углам, зазвенел в
стеклах, дребезгом прошел по деталькам на столе и закатился, стих, обмяк в
чуть слышное причитание:
-- Степушка, Степушка, что же натворил ты? Что же это происходит?..
Мельник повернул к жене тяжелую шишковатую голову, не вздрогнул, бровью
не шевельнул, только глаза сощурил и сказал сердито:
-- Молчи, мать! И к нам пришло... Потом мне:
-- Моя это работа. Только милиционер в моем доме первый раз, жена ни
сном, ни духом не ведала. Я все выдам сам. Можно обыск не делать?
-- Нет, -- сказал я. -- Нельзя. Вы позора боитесь, вам сейчас о другом
думать надо.
Он задумчиво посмотрел на меня, пожал плечами, равнодушно сказал:
-- А вообще-то, конечно, все равно. Срам фигой не прикроешь. Делайте
чего хотите...
Мчалось бешено время, мелькали лица, все время стоял гулкий надсадный
шум, как в бане, ходили по дому милиционеры, переминались в углах понятые,
под окнами стояла машина с радиотелефоном, и оттуда все время прибегал
молоденький лейтенантик с телефонограммами и сообщениями, стоял треск и
грохот от взламываемых половиц, простукивания стен, с лунатическим лицом
ходил эксперт, осторожно двигая перед собой миноискатель, на очищенном от
деталей столе светло лучились желтизной и алой эмалью лауреатские медали и
ордена Полякова, золотой ключ от ворот Страсбурга обещал вход повсюду,
тропической гирляндой змеилась цепь руководителя Токийского филармонического
оркестра, замер в крутом развороте скрипичный платиновый ключ -- награда
Сиднейского музыкального общества, тускло мерцал почетный жетон победителя
конкурса Изаи. Все суетились, что-то делали, и только мы с Мельником
неподвижно сидели друг против друга и время от времени вяло перекидывались
словами.
-- Все верну, дадут мне немного, -- говорил он мне, а быть может, это
он сам себя утешал таким образом, но я его не разуверял. -- Первый раз это у
меня, хозяину ущерба никакого, вот только милиции -- хлопоты...
Обыск заканчивался.
Я перегнулся через стол и хрипло спросил Мельника:
-- Скрипка где?
Он откинул голову, будто ему надо было меня внимательно рассмотреть,
сказал удивленно:
-- Какая скрипка?
-- Деревянная! -- сказал я. -- Из черного футляра в шкафу. Куда скрипку
дел?
Мельник неторопливо покачал головой:
-- Не знаю. Не брал я скрипку. Зачем мне скрипка? Там добра без скрипки
предостаточно было. А мне скрипка ни к чему -- я ведь не скоморох.
Мы посидели молча, потом я спросил его:
-- Мельник, вы прежде чем отвечать мне, подумайте...
-- А я всегда думаю, прежде чем говорить.
-- Вы кражу совершили один?
На этот раз он точно думал, прежде чем ответить, и все-таки сказал так:
-- Один. Зачем мне компании?
Мы снова долго молчали, и я вдруг подумал, что вся эта суета вокруг,
весь этот беспорядок и нервозная толчея сильно похожи на ту обстановку, в
которой мы проводили осмотр квартиры Полякова утром после кражи.
-- М-да, все возвращается на круги своя, -- неожиданно для себя сказал
я вслух.
-- Что? -- не понял Мельник.
-- Да ничего. Дело в том, что вы мне врете, будто в одиночку кражу
совершили.
-- А чего мне врать? -- хмыкнул Мельник. -- Это ведь кража, а не
выигрыш в облигацию -- все себе тащить.
-- И все-таки это так. Вам такая операция не по силам. Где скрипка?
Мельник покачал головой:
-- Не брал я никакой скрипки...
-- Ну смотрите.
Больше я здесь не был нужен. Теперь все пойдет накатанным, отработанным
годами порядком -- арестованного Мельника повезут в МУР, изъятые вещи
опишут, соберут и упакуют для возвращения владельцу, имущество Мельника
опечатают, следователь примет результаты оперативного розыска к
производству, побегут дни и недели поиска соучастников Мельника. Скрипку
"Страдивари" будут искать уже без меня. И нельзя будет даже прийти к
Полякову с просьбой сыграть концерт Гаэтано Пуньяни, потому что колокола
судьбы уже отгремели. Я нашел Минотавра в его гнусном лабиринте. Но не
победил его -- скрипки не было...
Я подозвал Лаврову и продиктовал ей спецсообщение в Москву.
"30 октября арестован гр-н Мельник Степан Андреевич, 1908 года
рождения, прож. в Мосч. обл., станция Голицыне, Огородная улица, д. 6...
Мельник сознался в совершении кражи из квартиры нар. ар