долларов. В  годы,  когда  проводились  выборы,  большинство  кандидатов
покупали эти списки.
   Но в списке Истера было две странности. Во-первых, он хранил  его  на
дискете, а это означало, что ему удалось внедриться в  компьютер  Глории
Лейн и украсть  информацию  непосредственно  из  него.  Во-вторых,  было
неясно,  зачем  продавцу  из   компьютерного   отдела   супермаркета   и
студенту-заочнику понадобился этот список?
   Если Истер сумел войти в компьютер секретаря суда, стало быть, он мог
внести свое имя в список наиболее вероятных кандидатов в присяжные.
   Чем больше Фитч об этом  думал,  тем  более  правдоподобным  казалось
такое объяснение.

***

   Когда воскресным утром Хоппи в ожидании девяти часов пил крепкий кофе
в своем рабочем кабинете, глаза у него были красными и  опухшими.  Кроме
банана, съеденного в субботу утром, у него во рту не было  ни  крошки  с
того самого момента, когда он, заваривая кофе "Фолджер" у себя на кухне,
услышал звонок в дверь  и  в  его  жизнь  ворвались  Нейпаер  и  Ничмен.
Кишечник у Хоппи был расстроен, и нервы на пределе. В субботу вечером он
выпил слишком много водки, причем пил он дома, что  Милли  категорически
запрещала.
   Впрочем, дети ничего не видели, они  долго  спали  в  субботу.  Хоппи
никому ничего не сказал, да никто  его,  в  сущности,  ни  о  чем  и  не
спрашивал. Чувство унижения удерживало его от того, чтобы  поделиться  с
кем-нибудь своим ужасным секретом.
   Ровно в девять явились Нейпаер с Ничменом, а с ними еще  один,  более
пожилой человек в таком же строгом темном костюме и  с  тем  же  суровым
выражением лица, словно он пришел, чтобы лично высечь и содрать  кожу  с
несчастного Хоппи.  Ничмен  представил  его  как  Джорджа  Кристано.  Из
Вашингтона! Из министерства юстиции!
   Рукопожатие Кристано было холодным. Он оказался неразговорчивым.
   -  Послушайте,  Хоппи,  вы  не  возражаете,  если  мы  предложим  вам
побеседовать где-нибудь в другом месте? - спросил Нейпаер,  презрительно
оглядывая кабинет.
   - Просто так будет безопаснее, - пояснил Ничмен.
   - Вы же не  знаете,  где  могут  быть  спрятаны  "жучки",  -  добавил
Кристано.
   - Так скажите мне, - пошутил Хоппи, но никто не уловил юмора. Он  был
не  в  том  положении,  когда   можно   отказаться,   поэтому   пришлось
согласиться.
   Они сели в строгий черный "линкольн": Ничмен и Нейпаер впереди, Хоппи
- сзади вместе с Кристано, который сразу же  начал  деловито  объяснять,
что он какой-то там помощник Генерального прокурора из  самых  потаенных
уголков министерства юстиции. Чем ближе к  заливу  они  подъезжали,  тем
отвратительнее чувствовал себя Хоппи. Потом Кристано надолго замолчал.
   - Вы демократ или республиканец, Хоппи? - мягко спросил  он,  прервав
наконец затяжную паузу.
   Нейпаер повернул к берегу и направил машину вдоль моря на запад.
   Хоппи, разумеется, никого не хотел обидеть.
   - О, я даже не знаю. Я всегда  голосую  за  личность,  знаете  ли.  К
партиям я не примыкаю, понимаете, что я хочу сказать?
   Кристано смотрел в окно, словно давая понять, что  не  это  он  хотел
услышать.
   - А я надеялся, что вы убежденный республиканец, - сказал он наконец,
продолжая смотреть на море.
   Хоппи мог объявить себя приверженцем  любой  паршивой  партии  -  как
пожелают эти ребята. Ему было абсолютно все  равно.  Если  это  доставит
удовольствие   мистеру   Кристано,   он    готов    был    стать    даже
коммунистом-фанатиком с диким взором и партбилетом на груди.
   - Я голосовал за Рейгана и Буша, - с гордостью  сказал  он.  -  И  за
Никсона. Даже за Голдуотера.
   Кристано едва  заметно  кивнул,  и  Хоппи  перевел  дыхание.  Нейпаер
заглушил мотор, припарковав машину у дока на берегу залива Сент-Луис,  в
сорока минутах езды от Билокси. Хоппи вслед за Кристано прошел по  пирсу
и  взошел  на  борт  безлюдной  шестидесятифутовой  яхты  под  названием
"Полуденный восторг". Нейпаер и Ничмен остались около машины.
   - Садитесь, Хоппи, -  предложил  Кристано,  указывая  на  скамейку  с
воздушно-мягким сиденьем, стоявшую  на  палубе.  Хоппи  сел.  Яхта  едва
заметно, плавно покачивалась: на море был штиль. Кристано сел напротив и
наклонился вперед, так что их головы оказались на  расстоянии  не  более
трех футов друг от друга.
   - Красивая яхта, - сказал Хоппи,  поглаживая  кожзаменитель,  которым
были обиты сиденья.
   - Она не наша. Послушайте, Хоппи, на вас, случайно, нет записывающего
устройства?
   Хоппи инстинктивно вскочил, шокированный таким предположением:
   - Конечно, нет!
   - Простите, но так бывает. Так что мне придется вас обыскать,  вы  уж
не обессудьте. - Кристано быстро окинул его взглядом с головы до ног.
   При мысли, что этот незнакомец будет сейчас обыскивать его здесь,  на
яхте, где больше никого нет, Хоппи пришел в ужас.
   - Я клянусь, что на мне ничего нет, поверьте, -  сказал  он,  гордясь
своей твердостью.
   Лицо Кристано подобрело.
   - Хотите, можете и вы меня обыскать, - предложил он.
   Хоппи оглянулся по сторонам, нет ли  кого  поблизости.  Выглядело  бы
странновато, подумал он: двое взрослых мужчин ощупывают друг друга средь
бела дня на стоящей на якоре яхте.
   - А на вас есть "жучок"? - спросил он.
   - Нет.
   - Клянетесь?
   - Клянусь.
   - Ну ладно, - с облегчением сказал Хоппи, ему очень хотелось поверить
этому человеку. Иначе... Об этом даже подумать было страшно.
   Кристано улыбнулся, потом вдруг нахмурился и подался  вперед.  Легкая
беседа закончилась.
   - Я буду краток, Хоппи. У нас к вам предложение. Предложение, которое
позволит вам выйти  из  неприятной  ситуации  без  единой  царапины:  ни
ареста, ни обвинения, ни суда, ни тюрьмы, ни вашего портрета в газетах -
ничего. В сущности, о случившемся никто даже и не узнает.
   Он перевел дыхание, и Хоппи, воспользовавшись моментом, сказал:
   - Звучит заманчиво. Я вас слушаю.
   - Это необычное дело, прежде с подобными делами мы  не  сталкивались.
Оно не имеет отношения ни к закону, ни  к  суду,  ни  к  наказанию.  Это
политическое соглашение, Хоппи.  Чисто  политическое.  В  Вашингтоне  не
останется никаких бумаг, в которых вы бы фигурировали. Никто никогда  ни
о чем не будет знать, кроме меня, вас, тех двух  ребят  возле  машины  и
менее  десятка  сотрудников  секретного  департамента  министерства.  Вы
выполняете свою часть договоренностей, мы прекращаем ваше  дело,  и  все
обо всем забывают.
   - Я согласен. Говорите, что нужно делать.
   - Хоппи, вы осуждаете преступления, злоупотребления наркотиками,  вам
небезразличны закон и порядок?
   - Конечно.
   - Надоели ли вам взяточничество и коррупция, процветающие повсюду?
   Странный вопрос. В этот момент Хоппи  почувствовал  себя  мальчишкой,
расклеивающим воззвания против коррупции.
   - Да.
   - В Вашингтоне, Хоппи, есть хорошие и плохие люди. Мы в  министерстве
готовы жизнь отдать борьбе с  преступлениями.  Я,  Хоппи,  имею  в  виду
серьезные преступления. Я говорю о наркодельцах,  подкупающих  судей,  о
конгрессменах,   принимающих   взятки   от   иностранных    врагов,    о
преступлениях, подрывающих основы нашей демократии. Понимаете, о чем я?
   Если даже Хоппи и нечетко представлял себе, о чем  толкует  Кристано,
он всей душой сочувствовал  деятельности,  которую  тот  вел  вместе  со
своими замечательными ребятами в Вашингтоне.
   - Да, да! - радостно согласился он.
   - Но  в  наше  время,  Хоппи,  все  связано  с  политикой.  Мы  ведем
постоянную борьбу с конгрессом и с президентом. Вы, Хоппи, знаете, в чем
мы нуждаемся там, в Вашингтоне?
   Что бы это ни было, Хоппи желал, чтобы они это получили. Кристано  не
дал ему возможности ответить.
   - Нам нужно  больше  республиканцев,  больше  добрых,  консервативных
республиканцев, которые дадут нам денег и не  станут  мешать.  Демократы
вечно повсюду суют свой  нос,  вечно  грозят  сокращением  бюджета,  его
реструктуризацией, вечно пекутся  о  правах  тех  мерзких  преступников,
которых мы ловим. Это, Хоппи, настоящая война. Мы ведем ее каждый день.
   Он взглянул на  Хоппи  так,  словно  ожидал  от  него  ответа.  Хоппи
по-своему старался стать участником этой необъявленной воины: он  мрачно
кивал, глядя себе под ноги.
   - Мы обязаны защищать своих друзей, Хоппи, и  вот  тут-то  начинается
ваша роль.
   - Отлично.
   - Повторяю, это необычное дело. Сделайте его, и мы уничтожим  пленку,
свидетельствующую о том, что вы пытались подкупить мистера Моука.
   - Я согласен. Скажите, что я должен сделать.
   Кристано замолчал и оглядел пирс. Где-то в дальнем его конце о чем-то
спорили рыбаки. Кристано наклонился и положил руку Хоппи на колено.
   - Речь пойдет о вашей  жене,  -  сказал  он  почти  беззвучно,  потом
откинулся назад, давая возможность Хоппи переварить услышанное.
   - О моей жене?!
   - Да, о вашей жене.
   - О Милли?
   - О ней.
   - Но какого черта...
   - Я объясню.
   - Милли? - Хоппи был ошеломлен. Какое  отношение  милая  Милли  может
иметь ко всей этой закулисной возне?
   - Дело в процессе,  Хоппи,  -  сказал  Кристано,  и  первый  фрагмент
головоломки лег на место. - Догадайтесь, кто дает больше всего денег  на
избирательные кампании кандидатов-республиканцев?
   Хоппи был слишком потрясен,  чтобы  высказывать  какие-либо  разумные
предположения.
   - Правильно. Табачные корпорации. Они делают  миллионные  вливания  в
избирательные  кампании,  потому  что  у  них  вот  где  сидят  все  эти
правительственные постановления. - Он провел ребром ладони по  горлу.  -
Это люди, исповедующие идею свободного предпринимательства так же, как и
вы, Хоппи. Они понимают, что если человек курит, то это его личное дело,
им до смерти надоели правительственные и судейские адвокаты,  пытающиеся
помешать их бизнесу.
   - Это вопрос политический, - сказал Хоппи, недоверчиво уставившись на
воду.
   - Исключительно политический, - подхватил Кристано.  -  Если  Большой
табак  проиграет   этот   процесс,   начнется   такой   обвал   судебных
преследований, какого в этой стране еще не видывали.  Компании  потеряют
миллионы, и соответственно мы недосчитаемся своих  субсидий.  Вы  можете
нам помочь, Хоппи?
   Вмиг возвращенный к действительности, Хоппи лишь пробормотал:
   - Скажите, как?
   - Вы можете нам помочь, - убедительно сказал Кристано.
   - Конечно, я хотел бы, но как?
   - Милли. Поговорите с женой, объясните ей, сколь бессмыслен и  опасен
этот процесс. Она,  Хоппи,  должна  провести  работу  с  коллегами.  Она
обязана проявить твердость по отношению к тем либералам в жюри,  которые
мечтают вынести обвинительный приговор. Вы можете это сделать?
   - Конечно, могу.
   - И сделаете, Хоппи? Мы вовсе не  хотели  бы  дать  ход  той  пленке.
Помогите нам, и мы спустим ее в унитаз.
   Напоминание о пленке пронзило Хоппи.
   - Да, я согласен. Я как раз сегодня должен увидеться с ней.
   - Убедите ее. Это страшно важно - важно для нас, в министерстве,  для
блага страны и, разумеется, для вас - это избавит вас  от  необходимости
отбывать пятилетний срок в тюрьме. - Кристано хрипло хохотнул и похлопал
Хоппи по колену. Хоппи тоже засмеялся.
   С полчаса они обсуждали стратегию. Чем дольше они оставались на яхте,
тем больше вопросов возникало у Хоппи. Что, если  Милли  проголосует  за
табачные компании, а остальные присяжные не согласятся с ней  и  вынесут
обвинительный приговор? Что тогда будет с ним, с Хоппи?
   Кристано пообещал соблюдать правила договора,  независимо  от  исхода
процесса, если Милли проголосует так, как надо.
   Когда они возвращались к машине, Хоппи чуть ли не вприпрыжку бежал по
пирсу. К Нейпаеру и Ничмену вернулся совсем другой человек.
   Потратив три дня на  размышления,  судья  Харкин  в  субботу  вечером
принял  решение  не  пускать  присяжных  на  воскресные  службы.  Он  не
сомневался, что у всех четырнадцати непременно возникнет острое  желание
пообщаться со Святым Духом. Было  совершенно  неприемлемо  разрешать  им
разъехаться по всему округу.  Судья  позвонил  своему  исповеднику,  тот
сделал еще несколько звонков, и был  найден  юный  студент-богослов.  На
одиннадцать часов  в  воскресенье  назначили  службу  в  "бальной  зале"
"Сиесты".
   Судья Харкин направил каждому присяжному  письменное  уведомление  об
этом. Вернувшись с прогулки по Новому Орлеану, они нашли их под  дверьми
своих комнат.
   На службе, весьма унылой, присутствовали шесть человек, в  том  числе
миссис Глэдис Кард, пребывавшая в весьма раздраженном для священного дня
настроении. За последние шестнадцать лет она  не  пропустила  ни  одного
занятия в воскресной школе своей баптистской церкви. Последний  раз  это
случилось, когда в Батон-Руже умерла  ее  сестра.  Шестнадцать  лет  без
единого пропуска. У нее были прекрасные показатели посещаемости.  Только
Эстер Кноблах из Союза женских миссий могла похвастать лучшими -  у  той
было двадцать два года примерного присутствия, но  ей  семьдесят  девять
лет и  у  нее  гипертония.  Глэдис  шестьдесят  три,  у  нее  прекрасное
здоровье, и она мечтала обойти Эстер. Она никому, разумеется, в этом  не
признавалась, но все и так знали.
   И вот теперь она потеряла свой шанс из-за  судьи  Харкина,  человека,
который  ей  с  самого  начала  не  понравился,   а   теперь   она   его
возненавидела. Студент-теолог ей тоже был неприятен.
   Рикки Коулмен пришла на службу  в  спортивном  костюме,  прямо  после
пробежки. Милли Дапри принесла с собой Библию. Лорин Дьюк была  усердной
прихожанкой, и краткость службы ее шокировала. Начавшись в  одиннадцать,
в полдвенадцатого она уже закончилась - типичная для белых  спешка.  Она
слышала, что такое бывает, но присутствовать на подобных службах ей  еще
не доводилось. У них в церкви  пастор  никогда  не  всходил  на  кафедру
раньше часа, но покидал ее зачастую уже после трех. Тогда они приступали
к обеду, причем, если  погода  позволяла,  устраивали  пикник  прямо  на
лужайке. А после этого снова возвращались в церковь, где  возобновлялась
служба. Откусывая по кусочку от сладкого рогалика, Лорин молча страдала.
   Мистер и миссис  Граймз  присутствовали  вынужденно,  не  по  велению
сердца, а потому, что стена комнаты 58 примыкала к "бальной  зале".  Они
не были ревностными прихожанами, особенно Херман,  который  не  бывал  в
церкви с детства.
   В течение утра распространился слух: Филип Сейвелл возмущен тем,  что
в мотеле устроили службу. Он поведал кому-то, что является  атеистом,  и
об этом молниеносно узнали все. В знак протеста он лег в  постель,  судя
по всему, нагишом или  почти  нагишом,  скрутил  ноги  и  руки  в  некой
йоговской позе и как можно громче приступил к песнопениям. При  этом  он
нарочно оставил двери открытыми.
   Во время службы его было слышно в "бальной зале", и, несомненно,  это
заставило   молодого   священника   свернуть   проповедь   и    проявить
торопливость, благословляя верующих.
   Лу Дэлл направилась было сказать Сейвеллу, что он мешает,  но  быстро
вернулась, увидев его почти  голым.  Потом  пошел  Уиллис,  но  Сейвелл,
закрыв глаза и  открыв  рот,  просто  проигнорировал  охранника.  Уиллис
предпочел близко не подходить.
   Присяжные,  не  проявившие  религиозного  рвения,  сидели  по   своим
комнатам, включив телевизоры на полную мощность.
   В два часа начали прибывать родственники, привозившие чистое белье  и
провиант на неделю. Николас Истер был единственным, кто  не  поддерживал
никаких внешних контактов. Судья Харкин решил, что Уиллис на полицейском
автомобиле отвезет Истера домой.
   Пожар  потушили  несколько  часов  назад.   Пожарные   машины   давно
разъехались.  Узкая  лужайка  и  тротуар  перед  домом   были   завалены
обугленными  обломками  и  кучей  мокрой  одежды.   Тут   же   толкались
ошеломленные случившимся соседи.
   -  Где  ваша  квартира?  -  спросил  Уиллис,  останавливая  машину  и
уставившись на обгоревший кратер, зияющий в центре дома.
   - Вон там, наверху, - ответил  Николас,  кивнув  головой  и  указывая
рукой. Выйдя из машины, он приблизился к  группе  людей  на  тротуаре  -
вьетнамскому  семейству,  которое  в   полном   молчании   рассматривало
расплавленную настольную лампу; ноги у него подкашивались.
   - Когда это случилось? - спросил он. В воздухе все  еще  стоял  едкий
запах паленого дерева, краски и тлеющей ветоши.
   Никто из вьетнамцев ему не ответил.
   - Сегодня утром, - сказала  проходившая  мимо  женщина  с  большой  и
тяжелой картонной коробкой в руках.
   Глядя на собравшихся, Николас вдруг осознал, что никого не  знает  по
имени.  В  небольшом  уцелевшем  вестибюле  какая-то   деловая   женщина
одновременно что-то царапала в  блокноте  и  разговаривала  по  сотовому
телефону. Лестницу,  ведущую  на  верхний  этаж,  охранял  представитель
частной службы безопасности, который в настоящий момент помогал  пожилой
женщине тащить по лестнице насквозь промокший старый ковер.
   - Вы здесь живете?  -  спросила  женщина  с  телефоном,  обращаясь  к
Николасу.
   - Да, моя фамилия Истер, я из квартиры триста двенадцать.
   - О! Она полностью выгорела. Возможно, именно оттуда и начался пожар.
   - Я хотел бы посмотреть.
   Охранник проводил Николаса и женщину наверх, где их  взору  открылась
страшная  картина  разрушения.  Они  остановились  на  краю   гигантской
воронки,  огороженной  желтой   полицейской   лентой.   Огонь,   видимо,
поднимался вверх, прожигая потолки и стропила, и  проделал  два  больших
отверстия в крыше точнехонько в том месте, под которым, насколько он мог
понять, еще недавно была его  спальня.  Распространился  огонь  и  вниз,
нанеся невосполнимый ущерб квартире,  находившейся  под  ним.  От  312-й
осталась лишь кухонная стена, на  которой,  готовая  вот-вот  сорваться,
висела перекошенная раковина. Ничего. Ни следа дешевой мебели,  стоявшей
в его гостиной, да и самой гостиной как не бывало. И спальни тоже.
   И, к ужасу Истера, бесследно исчез компьютер.
   Ни полов, ни потолков, ни стен. Только зияющая пустота.
   - Кто-нибудь пострадал? - осторожно поинтересовался Николас.
   - Нет. Вы были дома? - спросила женщина.
   - Нет. А вы кто?
   -  Я  из  дирекции,  попрошу  вас  заполнить  кое-какие  бумаги.  Они
вернулись в вестибюль, где Николас  поспешно  заполнил  предложенные  ею
бланки и удалился в сопровождении Уиллиса.

ГЛАВА 22

   В лаконичной, написанной неразборчивым почерком  записке  Сейвелла  к
судье  Харкину  говорилось,  что,  согласно  словарю   Уэбстера,   слово
"супружеский" относится только к мужу или жене, а поэтому автор  записки
возражает против формулировки "супружеские визиты". У него нет  жены,  и
он без уважения относится к институту брака, поэтому предлагает заменить
эту  формулировку  другой  -  "социальное  общение".  Далее  он  выражал
возмущение устроенной утром службой. Он послал  свою  записку  по  факсу
судье Харкину домой, тот получил ее во время четвертого тайма игры своих
любимых "святых", которую наблюдал по телевизору. Лу  Дэлл  организовала
пересылку факса через регистратуру. Через двадцать минут она получила от
судьи ответ. Харкин  заменял  слово  "супружеские"  на  слово  "личные",
теперь визиты к присяжным должны были именоваться "личными визитами". Он
распорядился, чтобы Лу Дэлл  сделала  копии  с  его  факса  для  каждого
присяжного. Поскольку было воскресенье,  он  накинул  лишний  часок  для
общения присяжных с родственниками и знакомыми, те  могли  оставаться  в
"Сиесте" не с шести до девяти, а с шести до десяти часов  вечера.  Потом
он позвонил Лу Дэлл, чтобы узнать, чего  еще  желает  мистер  Сейвелл  и
каково настроение присяжных.
   Лу Дэлл не могла рассказать судье Харкину о том, как увидела  мистера
Сейвелла почти в голом виде лежащим на  кровати.  Она  понимала,  что  у
судьи и так полно забот, поэтому заверила его, что у них все в порядке.
   Хоппи прибыл первым, и Лу Дэлл быстро загнала его  в  комнату  Милли,
где он снова преподнес