ь  низким  хриплым  голосом,  представилась
Беллой Юрьевной.
   - Мне  ваш  телефон  дала  Маргарита  Крестовская.  Она  рассказала,  что
произошло. Деточка, это действительно серьезно. То, что вы нашли, необходимо
сжечь. Это старинная  магия,  смертельная  порча.  Щепки  от  гроба,  свеча,
сгоревшая за упокой вашей души. Женщина, которая подошла  к  вам  на  улице,
скорее всего юродивая. Они иногда, обладают даром предвидения. Вы крещеная?
   - Да, я крещеная, - ответила Катя.
   - В церковь ходите?
   - При чем здесь  церковь?  -  Кате  здорово  надоело  все  это,  она  еле
сдерживалась, чтобы не сказать резкость.
   - Как это - при чем?  Если  вы  верующая,  то  должны  понимать:  на  вас
нападают темные силы.
   - Я верующая, но не суеверная. Это разные вещи.
   - Вы напрасно сердитесь, - заметила гадалка, - не верят в сглаз  и  порчу
только атеисты.
   - Ну, вам, вероятно, видней, - вздохнула Катя. Ей не хотелось вступать  с
какой-то неизвестной Беллой Юрьевной в теософскую дискуссию и объяснять, что
всякие сглазы, порчи, гадания к настоящей вере отношения не имеют.  Верующий
человек старается держаться от этой бесовщины подальше. И  атеизм  здесь  ни
при чем, хотя он тоже по сути своей суеверие, то  есть  вера  в  пустоту,  в
смерть. Но щепки, которые зашила в подушку какая-то  сумасшедшая,  вовсе  не
повод, чтобы обсуждать эти сложные вопросы, тем более с гадалкой.
   - Будьте осторожны. Катя. Мне вас  искренне  жаль,  -  хрипло  произнесла
Белла Юрьевна.
   - Спасибо. Всего доброго, - ответила Катя. Остатки выпотрошенной  подушки
и пакет с мистическими принадлежностями Катя вынесла во  двор  и  бросила  в
мусорный контейнер.
   - Надо было сжечь! - сказала Жанночка.
   А на  следующее  утро,  в  восемь  часов,  Катю  разбудил  первый  звонок
телефонной шептуньи.
   "Сегодня ты, сушеная Жизель, сломаешь ногу..."
   С  тех  пор  прошло  больше  двух  недель.  Звонки,  конечно,   донимали,
нервировали, а про бомжиху и подушку Катя успела почти забыть. И вот теперь,
сидя ночью на кухне, она вдруг вспомнила, что во всей той глупой истории  ее
по-настоящему насторожили две детали.
   Бомжиха ей показалась странной, какой-то театральной. Во-первых,  от  нее
не пахло. Она вела себя как пьяная, но  перегаром  от  нее  не  разило.  Она
выглядела очень грязной, но не было вони мочи и немытого тела.
   Во-вторых, она не взяла денег ни у Жанночки, ни у Кати. Настоящая уличная
попрошайка ни за что не побрезговала бы милостынькой.
   Чайник давно закипел, Жанночка  поставила  на  стол  чашки,  вытащила  из
буфета банку вишневого джема и вазочку с печеньем.
   - Бомжиха была не настоящая, - задумчиво произнесла Катя, отхлебнув  чаю,
- театральная была бомжиха.
   - Что? - не поняла Жанночка.
   - Я просто вспомнила сейчас ту историю. От настоящей  бомжихи  воняло  бы
перегаром, мочой, помойкой. Ты же знаешь, какое у меня обоняние... И  деньги
она взяла бы непременно. Так что потусторонние силы ни  при  чем.  Идиотский
маскарад. Глебу всегда нравились эксцентричные барышни, склонные к  мистике.
Я для него была слишком трезвой и рассудительной.  Ему  не  хватало  чего-то
этакого, роковых метаний, сверхъестественных страстей.  Вот  и  нарвался  на
сумасшедшую.
   Жанночка долго молчала, старательно размешивала сахар в своей чашке.
   - Так, может, эта сумасшедшая и выстрелила? - произнесла она еле слышно.
   - Мы уже с тобой это обсуждали. Не стоит идти по второму кругу.
   - Не стоит, - кивнула Жанночка. - Знаешь, в тот вечер, когда вы уехали на
премьеру, а потом все произошло... В общем, я убирала и запустила стиральную
машину.
   - Это ты к чему? - не поняла Катя.
   - Это я к тому, что я постирала оба халата - твой и  Глеба.  В  ту  ночь,
когда Глеба убили, никакого чужого лифчика в кармане не было.
   Глава 8
   - Чем ты занята? - кричала из кухни Ирина Борисовна.  -  Ты  должна  была
сегодня вымыть гриб.
   Маргоша сидела за письменным столом над пособием по химии для поступающих
в вузы, но смотрела не в книжку, а в маленькое  круглое  зеркальце,  которое
стояло на раскрытой странице. Веко одного глаза было  покрыто  тонким  слоем
бледно-салатовых теней, на втором  веке  она  тщательно  растушевывала  тени
другого цвета, голубовато-бирюзового.
   - Ты слышишь меня? Ты ничего не делаешь  по  дому,  живешь  здесь  как  в
гостинице! - продолжала кричать из кухни Ирина Борисовна.
   Маргоша поднесла зеркальце почти вплотную к лицу, потом вытащила из ящика
письменного стола бутылочку жидкого лосьона и не спеша ваткой стала  стирать
бледно-салатовые тени. Нет, это не ее оттенок. Бирюзовый тон лучше.
   Ирина Борисовна влетела в комнату, грубо дернула дочь за руку.
   - Ах ты, дрянь! Это так ты готовишься к экзамену?
   - Мам, ну надо быть совсем дебилкой, чтобы не сдать экзамены в этот  твой
несчастный  мясо-молочный  институт,  -  спокойно  проговорила   Маргоша   и
аккуратно промокнула глаз косметической салфеткой, - а гриб я сейчас  вымою,
не волнуйся. Ты, мамуля, главное, не волнуйся. Нервы береги.
   Она встала, чмокнула Ирину Борисовну в полную круглую  щеку  и  танцующей
походкой отправилась на кухню. Разношенные серо-коричневые тапки сваливались
с ног. Ситцевый халатик был совсем стареньким, ветхим.  Его  еще  в  восьмом
классе Маргоша сшила на уроке труда.
   - Нервы береги! Будто тебе есть дело до моих нервов! - кричала  ей  вслед
Ирина Борисовна. - Вся в отца! Семнадцать лет девке, ни  копейки  в  дом  не
приносит! Ни копейки! Косметику покупать, морду малевать - так на это у тебя
есть деньги, а матери дать - нет! Долго еще мне тебя, дармоедку, кормить?
   Белый пластик кухонного стола  давно  облупился,  потрескался.  Клетчатые
занавески выцвели, стали  совсем  ветхими  и  бесцветными.  Лук  в  молочных
картонках не прорастал, сразу гнил, и запах напоминал вокзальный сортир.
   Евгений Николаевич успел  уйти  к  женщине,  от  которой  пахло  дешевыми
духами, пожить с ней несколько месяцев. Вернулся совсем бледный, похудевший,
в трикотажных тренировочных штанах вместо  брюк,  в  войлочных  чужих  ботах
"прощай, молодость" вместо своих новых кожаных ботинок.
   -  Ирка,  прости-и!  -  жалобно  канючил  он.   -   Пить   брошу,   начну
зарабатывать...
   Ирина Борисовна не  простила,  но  и  не  выгнала.  Пить  он  не  бросил,
зарабатывал мало. Так и жили.
   Маргоша запустила руку в  желтую  грибную  жижу  и  попыталась  подцепить
ладонью склизкое чудовище.
   "Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и  сильная,  пахла
загаром. И блаженно, и страшно замерло  сердце  при  мысли,  как,  вероятно,
крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем..."  -  прикрыв
глаза, читала наизусть Маргоша.
   Ко второму туру творческого конкурса в Театральное  училище  им.  Щепкина
она готовила рассказ  Бунина  "Солнечный  удар".  В  Школе-студии  МХАТ  все
кончилось на первом туре. Во  ВГИК  она  не  стала  подавать  документы.  На
актерское отделение конкурс для девочек оказался чудовищным,  сто  семьдесят
человек на место. А вот  в  Щепкинское  первый  тур  уже  прошла,  и  вполне
успешно.
   Плотное тяжелое тело чайного гриба вырывалось из пальцев,  словно  живое.
Гриб ненавидел Маргошу, и Маргоша отвечала ему взаимностью.
   - Если ты собираешься идти в театральный, то домой можешь не являться!  -
кричала Ирина Борисовна из комнаты, шваркая веником по вытертому ковру. -  В
мясо-молочный пойдешь как миленькая! Ты слышишь? Хочешь жрать  -  пойдешь  в
мясо-молочный!
   "...лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и  оба  так
исступленно задохнулись в  поцелуе,  что  много  лет  вспоминали  потом  эту
минуту..." - повторяла Маргоша очень медленно, стараясь, чтобы голос  звучал
глубоко и красиво.
   Трехлитровая банка выскользнула  из  рук,  шарахнулась  о  чугунный  край
раковины, дно откололось, гриб тяжело плюхнулся на пол, дернулся, как живой,
в желтой луже на линолеуме. Ирина Борисовна влетела в кухню:
   - Так я и знала! Дрянь такая!..
   Маргоша молча взяла веник у нее из рук, собрала осколки вместе  с  мокрым
трупом чудища-гриба на совок, скинула в  помойное  ведро,  мягко  отстранила
кричащую Ирину Борисовну, вышла на лестничную площадку.
   - Спи  спокойно,  дорогой  товарищ!  -  Она  захлопнула  железную  крышку
мусоропровода.
   Осколки со звоном сыпались по трубе. Труп гриба падал тяжело и беззвучно.
   - Мамуль, мне надо в библиотеку, - спокойно сообщила  она,  вернувшись  в
квартиру.
   Через сорок минут она стояла  в  толпе  девочек  и  мальчиков  у  высокой
дубовой двери в старинном здании Театрального училища им. Щепкина. За дверью
заседала приемная комиссия. Шел второй тур экзаменов. Курс набирал  народный
артист, профессор Константин Иванович Калашников.
   Глава 9
   Кончался июнь 1991 года.
   Оля Гуськова привыкла  искать  в  реальных  жизненных  сложностях  тайный
мистический  смысл,  видеть  за   тяжелыми   будничными   проблемами   нечто
магическое, роковое.
   Наступивший 1997 год Оля встретила одна на своей нищей  кухне.  За  окном
выл ветер, мела метель. В комнате за стенкой орал телевизор, стонала и охала
бабушка. Оля стояла у окна, глядела в глаза  своему  зыбкому  отражению.  Ей
казалось, там, за стеклом, плавает в снежном мраке ее невесомый счастливый и
прекрасный двойник.
   За стенкой в телевизоре стали бить куранты. Оле не с кем  было  чокнуться
шампанским. Да и шампанского  не  было.  В  доме  напротив  светились  окна,
веселая компания выскочила во двор, загрохотали петарды,  послышался  пьяный
смех, женский визг. Всем было весело. Новый год.
   Оле стало жалко себя до слез.
   - Меня сглазили, - пожаловалась она своему  зыбкому  двойнику.  -  Откуда
такая тоска?  Почему  мне  так  плохо?  Жить  не  хочется...  Может,  кто-то
заспиртовал  жабу,  долго  смотрел  в  открытые  мертвые  глаза,  произносил
страшные магические проклятья и в них повторялось мое имя?
   От собственного шепота стало еще страшней. Здравый смысл подсказывал, что
все это ерунда, глупости, но  бурное,  болезненное  воображение,  подогретое
усталостью, одиночеством и нервным переутомлением, рисовало жуткие  картины.
Какие-то лохматые тетки со скрюченными пальцами  толкли  в  ступках  сушеных
головастиков и тараканов,  нанизывали  на  ниточку  зубы  тринадцати  черных
кошек, лепили из воска фигурку, которая изображала Олю,  и  протыкали  грудь
фигурки раскаленными булавками с левой стороны, там, где сердце.
   В последнее время на Олю все чаще  наваливалась  тяжелая,  тошная  тоска.
Духовные искания, мистические страсти, метания между  Кантом  и  Кьеркегором
потеряли былую  таинственную  красоту.  Болезнь  бабушки  Ивы  из  трагедии,
требующей высокого самопожертвования, превратилась в бытовой фарс, нудный  и
пошлый.
   Когда приходится спать на кухне на раскладушке, обслуживать  нескончаемые
капризы безумной старухи, считать копейки, встречать Новый год  без  елки  и
шампанского, наедине с  собственным  отражением  в  немытом  кухонном  окне,
обязательно станет тошно. Особенно если тебе двадцать три года, ты  здорова,
хороша собой и еще ни разу ни с кем не целовалась. Хоть  и  глядят  на  тебя
жадные мужские глаза на улице, в университете, в библиотеке, но ты  боишься,
сама не зная чего, бежишь от этих глаз, как от  чумы  (это  низкая  животная
чувственность, надо думать только о высоком, о духовном!).
   Но вместо "высокого и духовного" Оле все чаще  мерещились  заспиртованные
жабы и сушеные крысиные хвосты.
   - Ты выбери что-то одно, - сказал ей  как-то  пожилой  усталый  диакон  в
церкви Большого Вознесения, - если ты православный человек, то гони от  себя
эту нечисть молитвой и крестом. Причащайся чаще. Все в тебе самой,  в  твоей
душе. Не думай ты о всяких  сглазах,  порчах.  Ты  же  неглупая  девочка,  а
рассуждаешь как суеверная старуха, которой кажется, что  соседка  ей  в  суп
плюнула и от этого геморрой разыгрался. Я знаю, тебе сейчас очень  тяжело  с
твоей бабушкой. Но все проходит, ты еще такая молоденькая, ну перетерпи, что
же делать? У каждого свой крест. Не замутняй душу бреднями.
   - Вы не понимаете, - говорила Оля,  -  меня  сглазили,  напустили  порчу,
никакая молитва не поможет.
   - Замуж тебе надо, вот что, - вздыхал диакон, глядя на Олю с жалостью.  -
Нарожаешь детишек, и вылетят все эти глупости из головы.
   -  Замуж?!  Детишек?!  Это  слишком  просто!  Это  низменные   инстинкты,
недостойные духовного существа! От вас я не ожидала, батюшка! -  возмутилась
Оля.
   Никто ее не понимал, и она себя не понимала.
   - Оля! Мне надо по-большому!
   Зыбкий двойник усмехнулся и растаял во мраке. Бабушка  колотила  в  стену
кулаком. Оля бросилась в комнату. Можно подумать, старуха сама не справится,
не дойдет до туалета. Но лучше вообще не думать. Взять под локотки, провести
по коридору, стоять и ждать у открытой двери, уткнувшись носом в рукав своей
застиранной ковбойки.
   Бабушка всегда комментирует подробно, что в данный момент происходит в ее
организме. Не только Оля, но и все старухи во дворе, и участковый  терапевт,
которая навещает бабушку два раза в  месяц,  и  молодой  парень  из  собеса,
который приносит пенсию домой, - все должны знать в деталях, как работает  у
Иветты Тихоновны кишечник, как реагируют на разную пищу  ее  почки,  печень,
мочевой пузырь и прочие органы.
   - Что ты отворачиваешься? Я давно заметила, ты мной брезгуешь. А  я  ведь
вырастила тебя, ночей не спала. Зачем ты вчера приготовила рис? Рис  крепит.
Не стой столбом, помоги мне подняться.
   Психиатр   говорила,    что    бесстыдство,    отсутствие    элементарной
стеснительности  -  тоже   характерная   черта   болезни.   Человек   боится
брезгливости к себе и нарочно провоцирует других, как бы проверяет: брезгуют
им или нет?
   - Ну ты ведь не инвалид, ты можешь сама! - не  выдержала  Оля  и  тут  же
одернула себя: сейчас будет еще хуже.
   - Я все-таки напишу в  народный  контроль,  там  есть  комиссия,  которая
проверяет, как обращаются с пожилыми людьми их родственники. Тебя выведут на
чистую воду!
   И пошло-поехало. Оля, не прислушиваясь к словам, двигаясь как  заведенный
автомат, повела старуху в ванную мыть руки,  потом  уложила  ее  в  постель,
выключила телевизор. Вернувшись на кухню, опять припала к стеклу.  Во  дворе
продолжался  веселый  новогодний  галдеж.  Казалось,  эти  чужие  счастливые
поддатые  люди  специально  издеваются  над  Олей,  радуются  ее   тоске   и
одиночеству.
   По гороскопу наступивший год предвещал Оле Гуськовой сплошные  несчастья,
потрясения, маленький, лично ей предначертанный апокалипсис.
   Сразу после Нового года  Оля  заболела  тяжелым  гриппом.  Она  лежала  с
высоченной температурой, почти  в  бреду.  У  бабушки  от  страха  на  время
прояснилось в голове. Она ухаживала за Олей, отпаивала чаем с медом.
   Мед, малину, дорогие импортные лекарства принесла Маргоша.
   После окончания школы они не потерялись. Маргоша  продолжала  забегать  к
Оле в гости, сначала в старую двухкомнатную квартиру, потом в однокомнатную.
   Маргарита не любила терять людей, особенно тех, кого знала с детства. А к
Оле  была  по-своему  привязана,  жалела  ее,  пыталась  помочь  в   трудных
ситуациях. Именно Маргоша нашла профессора-психиатра, когда заболела бабушка
Ива.
   - Может ведь, если захочет, - усмехнулась Маргоша, глядя  на  энергичную,
испуганную  Иветту  Тихоновну,  -  ты  болей  почаще,  а  то  ты  ее  совсем
распустила.
   Когда Оле стало лучше, она забежала еще раз, свежая, румяная с мороза.
   - Тебе надо на воздух. В субботу едем на дачу, кататься на лыжах.
   - Нет, - покачала головой Оля, - у меня нет лыж, я  не  умею  кататься  и
вообще никого не хочу видеть.
   - А там и не будет никого. Лыжи найдутся, кататься я тебя научу. Невелика
наука. Тебе надо сменить обстановку, подвигаться,  подышать.  На  тебя  ведь
смотреть больно.
   В субботу ярко  светило  солнце.  От  свежего  морозного  воздуха  у  Оли
закружилась  голова.  Маргоша  дала  ей  легчайший,   теплый,   как   печка,
белоснежный канадский пуховик,  узорчатые  пушистые  носочки  и  варежки  из
ангоры. В огромном теплом  доме  нашлись  лыжные  ботинки  нужного  размера,
новенькие, смазанные мастикой лыжи.
   - Обязательно, хотя бы раз в неделю, надо кататься на лыжах,  -  говорила
Маргоша, когда они скользили вдвоем по тихой березовой  роще,  -  и  вообще,
надо больше двигаться, спортом заниматься. Тогда все твои заморочки пройдут.
В следующий раз возьму тебя на теннис.
   - Я не умею.
   - Ерунда. Помнишь, в пятом классе ты сидела на  лавочке  на  физкультуре,
тебя за руку тянули, надо было в высоту прыгнуть. Ты тоже твердила: не умею.
А потом прыгнула выше всех. Я вообще не понимаю, как так можно жить. Хоть бы
ты влюбилась в кого-нибудь, что ли? При твоей внешности  замуровать  себя  в
клетушке с сумасшедшей бабкой... Не понимаю.
   Оля ничего не отвечала. Задрав голову, она смотрела в ясное зимнее  небо,
в  котором  медленно  таял  след  реактивного  самолета,  похожий  на  белую
замерзшую радугу.
   - Между прочим, сегодня старый Новый год, - радостно сообщила Маргоша,  -
мы вечером устроим маленький праздник.
   - А что, кто-то еще должен приехать? - испугалась Ольга.
   - Вроде нет. Мой Костя в Лондон укатил  на  неделю  по  делам.  А  больше
некому...
   - А ты почему не поехала с ним в Лондон?
   - У меня съемки на телевидении. И вообще, надо иногда  расставаться.  Это
очень полезно при совместной жизни. Учти на будущее.
   Вернувшись, они обнаружили у дома сразу несколько  машин,  все  до  одной
иномарки.
   - Кто это? - Ольга остановилась в нерешительности.
   - Это, наверное, Глеб, пасынок мой, -  усмехнулась  Маргоша,  -  ну,  что
застыла? Тебя не съедят.
   Вот уже несколько лет подряд в старый Новый год Глеб Калашников устраивал
на даче мальчишники. Он собирал нужных людей, под шашлычок и пиво, на свежем
воздухе, без посторонних ушей и глаз  решались  всякие  важные  коммерческие
вопросы. Дам на эти деловые праздники не приглашали, чтобы не отвлекаться.
   - Ну какого хрена?! - услышала Ольга сердитый мужской голос, когда они  с
Маргошей снимали лыжи перед крыльцом.
   Дверь распахнулась. На крыльце  возник  невысокий  коренастый  мужчина  в
толстом белом свитере, с закатанными до локтя рукавами.
   - Глебушка, солнышко, во-первых,  здравствуй,  -  защебетала  Маргоша  и,
вскочив на ступеньку  крыльца,  чмокнула  разъяренного  пасынка  в  щеку,  -
во-вторых, с наступающим старым Новым годом, в-третьих, я совсем забыла, что
ты должен приехать. Честно, ну совершенно вылетело из головы.  Вот,  Оленька
свидетель. Кстати, познакомься, это моя школьная подруга  Оленька  Гуськова.
Она недавно перенесла тяжелый грипп, ее  непременно  надо  было  вывезти  на
свежий воздух. А больше некуда, ты уж прости меня,  глупую.  Но  мы  вам  не
помешаем. Мы будем тихо, как мышки, сидеть, где скажешь...
   По лицу Глеба было видно, что он страшно недоволен  внезапным  появлением
на даче своей юной мачехи. Оле стало неловко. В  самом  деле,  кому  приятно
оказаться в роли незваного гостя на чужой даче? Она нервничала  и  никак  не
могла справиться с креплением лыжи, металлическую скобу заклинило.
   - Глеб, помоги даме, ты ведь у нас джентльмен, - усмехнулась Маргоша, - и
вообще, познакомьтесь, наконец. Оля, это Глеб Калашников,  мой  приветливый,
отлично воспитанный, гостеприимный пасынок.  Глеб,  это  Оля  Гуськова,  моя
школьная подруга.
   - Очень приятно, - буркнул Глеб, спрыгнул с крыльца и присел на  корточки
перед  Олей,  подергал  скобу  крепления.  -  Да,  здорово  заело.  Придется
ампутировать ногу.
   Оля вскинула на него испуганные сине-лиловые глаза. После гриппа лицо  ее
немного  осунулось,  стало  почти  прозрачным.  Глаза  казались   огромными,
фантастическими, на щеках светился  нежный  румянец.  Глеб  Калашников  тихо
присвистнул.
   Он  видел  много  красивых  женщин.  Но