в  этой  было  нечто  особенное,
инопланетное. И никакой косметики, ни грамма. Все свое, живое, натуральное.
   - Простите, - пробормотала она, - я сейчас уеду...
   - Ну уж нет! - Он ловко расшнуровал лыжные  ботинки,  снял  их  вместе  с
лыжами, подхватил Олю на руки и торжественно внес в дом.
   - Я же  говорила  -  воспитанный,  гостеприимный!  -  смеялась  им  вслед
Маргоша. - Настоящий джентльмен!
   Всего час назад, увидев у дома Маргошин черный "Опель", он был вне  себя.
Он не терпел, когда кто-то нарушал его планы. Но теперь от гнева не осталось
и следа. Глеб был сама любезность. Он без  конца  подливал  Оле  шампанское,
кормил   свежей   клубникой   и   черешней,   целовал    ручки,    отвешивал
головокружительные  комплименты,  смешно  шутил,   паясничал,   вообще   был
возбужден чрезвычайно.
   Никаких переговоров не  получилось.  В  обществе  двух  красоток  деловой
мальчишник превратился в веселую вечеринку.
   Маргоша была неотразима, напропалую кокетничала  с  двумя  пивоварами  из
Бремена, строила глазки пройдохе-журналисту, который  занимался  рекламой  в
солидном журнале для банкиров. Каждый из присутствующих мужчин чувствовал ее
особое внимание, это льстило самолюбию, однако лишних, ненужных  иллюзий  не
рождало.
   "Да, дружок, ты классный мужик,  -  говорили  ее  загадочные  малахитовые
глаза, - ты мне очень нравишься. Но я замужем, и прости, тебе не  обломится.
Вот была бы я свободна, тогда - другое дело..."
   Удивительно, но даже самые тупые и бесчувственные могли прочитать  это  в
ее  выразительных  взглядах  и  улыбках  без  особых  усилий.  Маргоша  была
талантливой, очень талантливой актрисой.
   Оля совершенно ошалела. Она впервые в жизни попала в такой дом,  в  такую
компанию, впервые в жизни  ела  свежую  клубнику  и  черешню  в  январе,  на
заснеженной  подмосковной  даче.  Слабость  после  гриппа,   долгая   лыжная
прогулка, мягкое тепло камина, шампанское в  сочетании  со  сладким  крепким
ликером "Белеус" сделали свое дело. К полуночи она уже почти дремала. Теплые
губы весельчака-хозяина что-то шептали ей на  ухо,  ненароком  скользили  по
щеке, по шее. Пальцы нежно перебирали ее густые шелковистые  волосы,  голова
кружилась все сильней.
   - Только учти, она девственница,  -  улучив  минутку,  быстро  прошептала
Маргоша, - смотри не спугни!
   - Ну и шуточки у тебя, - усмехнулся Глеб, - в двадцать три года, с  таким
экстерьером - и девственница? Кончай заливать!
   - Я тебя предупредила, - подмигнула Маргоша и тут  же  звонко  засмеялась
какой-то неуклюжей шутке бременского пивовара.
   Под утро, обнаружив себя раздетой, в постели с Глебом  Калашниковым,  Оля
не испугалась и не удивилась. Ей было так хорошо, что не хотелось  открывать
глаза. Весь запас неизрасходованной романтической энергии, копившейся в ней,
выплеснулся наконец наружу в виде  безумной,  вечной  любви.  Тяжелая  тоска
сменилась восторгом, таким же мистическим и роковым.
   Глеб Калашников, человек искушенный, опытный, повидавший многое на  своем
донжуанском веку,  был  слегка  смущен  столь  бурным  восторгом  прекрасной
девственницы. Он ждал чего угодно - слез, робости, гневного сопротивления  и
был  готов  с  успехом  преодолеть  любые  сложности.  Однако  не  было   ни
сложностей, ни сопротивления. Оля бормотала восторженные  слова  про  вечную
любовь.
   - Я умру за тебя... мы теперь вместе навсегда... Глеб считал себя  тонким
знатоком женской психологии. Его на мякине не проведешь. Это сейчас  она  за
него умрет,  а  завтра  будет  капризно  клянчить  новую  шубку,  колечко  с
бриллиантиком. Знаем  мы  эти  штуки...  Однако  ведь  правда  девственница,
елки-палки.
   Но ни завтра, ни через месяц, ни через полгода Оля не  попросила  у  него
ничего, что можно купить за деньги. Ее любовь была совершенно бескорыстна  и
чиста. Она хотела только одного - быть рядом с Глебом всегда, каждую минуту.
Она говорила, что не  может  делить  его  с  другой  женщиной,  и  требовала
развестись с женой. Иногда рыдала и  даже  теряла  сознание.  Говорила,  что
покончит с собой. Рассуждала о грехе и блуде. Не видела никаких  препятствий
для развода, так как с женой Глеб не был обвенчан в церкви.
   - Слушай, - как-то посоветовала мудрая Маргоша,  -  ну  повенчайся  ты  с
Ольгой потихоньку. Что тебе стоит? Никто не узнает, а  она  успокоится  хоть
немного. А то ведь и правда сотворит с собой что-нибудь...
   - С ума сошла! Я ведь от Кати уходить не собираюсь.
   - Никто не говорит о разводе, - пожала Маргоша плечами, - живи, как  жил.
Просто устрой ты этот спектакль. И тяни время, скажи, мол, не можешь бросить
Катю так вот сразу, надо разменивать квартиру, а сейчас недосуг. В общем, не
мне тебя учить.
   - Да уж, - фыркнул Глеб, - не тебе.
   Обвенчаться с Ольгой  он  все-таки  не  решился.  В  Бога  не  верил,  но
становилось не по себе, когда он представлял, что древний  обряд  будет  для
него всего лишь спектаклем. Страшновато, паскудно как-то венчаться при живой
жене,   давать   торжественное   обещание    вечной    верности    странной,
непредсказуемой Ольге.
   И он тянул время, морочил ей голову, как мог, гасил  истерики  поцелуями.
Возможно, он и расстался бы с ней. Слишком  утомительным  стал  этот  роман,
слишком много требовал сил и вранья.  Но  каждый  раз,  решая  сказать  свое
мягкое тактичное "прости", он смотрел  в  ее  сине-лиловые  огромные  глаза,
вдыхал запах шелковых светло-русых волос и думал: "Нет. Только не сейчас. Не
сегодня".
   В тот памятный морозный вечер на даче, в  старый  Новый  год,  всем  было
весело и легко. Только один человек молчал, не смеялся, почти ничего не ел и
не пил.
   Толстый управляющий Феликс Гришечкин не сводил с красавицы Оли  маленьких
круглых глазок. Но этого никто не заметил.
   Белый "шестисотый" "Мерседеса остановился у пивного ресторана  "Креветкин
и  Кё"  неподалеку  от  Кольцевой  дороги.  Из  машины  вышли  двое  угрюмых
широкоплечих  кавказцев.  Одеты  они  были  стандартно  -  дорогие  кожанки,
приспущенные штаны. Потом, покашливая,  не  спеша,  вылез  третий,  высокий,
страшно худой, почти лысый. Ему еще не перевалило за тридцать,  но  выглядел
он на все пятьдесят. В сутулой костлявой  фигуре  было  что-то  болезненное,
старческое.
   Несколько длинных прядей зачесаны от виска к виску, прилеплены  к  лысине
каким-то  жирным  пахучим  лосьоном.  Низкий   скошенный   лоб,   маленький,
востренький, как голубиный клюв, носик. Бирюзовый дорогой костюм болтался на
хилом теле, как мешок на огородном чучеле. Некоронованный вор Голубь мужской
красотой не блистал, зато блистал золотом часов "Ролекс", бриллиантами  трех
массивных перстней.
   Голбидзе любил украшать себя почти как женщина. На лохматой впалой  груди
под  шелковой  огненно-красной  сорочкой  висела  толстая  платиновая  цепь.
Крупными  бриллиантами  высокой  пробы  посверкивали  запонки  и  галстучная
булавка.
   Двое охранников вошли с хозяином в  ресторан,  двое  остались  в  машине.
Чернокожий швейцар в розовой ливрее с серебряными галунами поклонился  почти
до земли.
   В зале, украшенном рыбацкими  сетями,  моделями  старинных  парусников  и
настоящими почерневшими корабельными  якорями  в  декоративной  ярко-зеленой
тине, было пусто и тихо. Ни  души.  Только  метрдотель  в  .смокинге  и  два
официанта, одетые в матросские  костюмы,  стояли  наготове,  вытянувшись  по
струнке.
   Через минуту к ресторану подъехал  темно-вишневый  джип.  Из  него  вылез
невысокий,  крепенький  Валера  Лунек,  одетый   так   же,   как   два   его
телохранителя,  -  кожанка,  джинсы.  Никаких  перстней  и   цепей.   Жидкие
темно-русые волосы подстрижены строгим военным бобриком.
   Черный швейцар не стал кланяться до  земли.  Лунек  не  любил  холопского
понтярства.
   - Уже здесь, - тихо прознес швейцар, - с ним двое с волынами.
   Чернокожий говорил по-русски с легким украинским акцентом.
   - Давно приехали? - спросил Лунек.
   - Только что.
   Голубь сидел, сгорбившись, жадно курил и  даже  не  взглянул  на  Лунька,
когда тот вошел в зал. Они  не  обменялись  рукопожатием,  не  кивнули  друг
другу.
   - Князь у тебя? - мрачно спросил Голубь.
   - Пусть ребята пока шары погоняют, - сказал Лунек, усаживаясь напротив, -
нам с тобой лучше наедине поговорить.
   - У меня от моих братанов секретов нет, - ответил Голубь.
   - Это я уже  понял,  -  усмехнулся  Лунек.  Длинное  лицо  Голубя  нервно
передернулось. Ему не понравилась эта фраза, и тон не понравился, и усмешка.
   - Ладно, - кивнул он двум своим громилам, - идите, расслабьтесь.
   Когда  телохранители  обоих  авторитетов  скрылись  за  зелеными  шторами
бильярдной, Лунек тихо произнес:
   - Твой Князь замочил Калашникова.
   - Он не мочил, - Голубь покачал головой, - и ты это знаешь.
   - Зачем звал? - спросил Лунек.
   - Не хочу крови. Звал для последнего разговора. Не отдашь казино -  будет
кровь.
   - А не жирно тебе, Голубь? - прищурился Лунек.
   - Значит, по-хорошему не отдашь? - медленно произнес Голбидзе.
   -  Эй,  ты  никак  базарить  пришел?  -  Лунек   усмехнулся.   -   Гляди,
поперхнешься. Ты Князя своего хочешь получить? Или мне оставляешь?
   - Князя забирай. Я хочу казино.
   - И не жалко тебе братана сдавать?
   - Он козел. Забирай.
   - Вот, значит, как? Козел, говоришь? Нехорошо... А узнают  твои  земляки,
как легко ты сдал Князя? Что  будет?  Он  ведь  разговорчивый,  особенно  со
страху. Вдруг не уберегу я его, окажется на Петровке и не только  про  тебя,
про многих начнет звенеть. Со страху.  И  получится,  что  сдал  ты  не  его
одного.
   Узкое лицо Голубя позеленело. Если Нодар Дотошвили заговорит на Петровке,
то скажет очень много. Не только о нем, Голубе, но и о нескольких  серьезных
кавказских авторитетах, с которыми ссориться  вовсе  не  стоит.  Князь  всех
сдаст. И виноват будет он,  Голбидзе.  Князь  -  его  человек.  А  уж  менты
постараются. Безопасность такому свидетелю обеспечат.  Это  своих,  русских,
они неохотно ловят, а кавказцев крошат с большим удовольствием.
   - Западло это - честных воров операм сдавать, -  процедил  Голубь  сквозь
зубы.
   - Западло, - кивнул Лунек, - так зачем же ты сдаешь? Твой  Князь  замочил
Калашникова, его вычислили и взяли, он и стал со страху звенеть.  Такая  вот
выйдет неприятность. А я здесь ни при чем. Я операм никого не  сдавал  и  не
сдам, а уж своих людей как зеницу ока берегу, не подставляю.  В  отличие  от
некоторых, сильно жадных.
   Голубь молчал.
   - Ну что, Голубок, тяжело мозгами-то шевелить? -  сочувственно  улыбнулся
Лунек. - Не бережешь ты  свое  здоровье,  травку  любишь,  дурью  балуешься.
Ладно, время дорого. Насчет казино мы, надеюсь, договорились.
   Голбидзе и правда тяжело было думать. Он давно и прочно  сидел  на  игле.
Морфий делал свое дело. Соображал некоронованный вор туго. Он  привык  брать
нахрапом, свирепостью, но  там,  где  требовалось  хоть  немного  шевельнуть
мозгами, Голубь терялся.
   Лунек сделал из  Князя  заложника,  это  была  хитрая,  сложная  ловушка.
Слишком сложная для Голбидзе.  Он  понимал:  пальбой  задачку,  предложенную
Луньком, не решить. Если он мигнет своим ребятам, они,  возможно,  и  успеют
пальнуть первыми. Но тогда уже сегодня Князь  окажется  у  ментов.  А  этого
допустить нельзя.
   И ссориться сейчас с Луньком опасно.  Придется  перетерпеть.  Как  сказал
легендарный вор Цирюль: "Все бывает в жизни,  все  бывает.  Кто  терпеть  не
может, тот умирает". Так что придется перетерпеть.
   - Мои люди Калашникова не  трогали,  -  медленно  произнес  он,  глядя  в
желтоватые, светлые глаза Лунька. - Я такого приказа не отдавал.  Может,  ты
сам его и кончил, а на меня теперь валишь?
   Лунек понял, лаврушник не  врет.  Испугался  не  так  ментов,  как  своих
земляков. Сделал глупость, подставился сам и их подставил. Князь Нодар,  при
всей своей дурости - ходячая энциклопедия кавказской мафии.  Так  уж  вышло:
дурак, а знает много. Лунек сам удивился: стоило лишь  слегка  нажать  -  он
всех стал закладывать.
   К счастью, есть дела, которые одной лишь пальбой не решишь.  Иначе  такие
вот беспределыцики, как этот  Голубь,  давно  перебили  бы  честную  братву.
Дурное дело нехитрое.
   - Что хочешь за Князя? - спросил Голубь, не поднимая глаз.
   - Ничего, - Лунек улыбнулся и расслабленно откинулся на спинку  стула,  -
пусть у меня пока отдохнет.
   Не сказав больше ни слова, Голубь встал, кликнул своих  телохранителей  и
направился к выходу. Громилы выскочили из бильярдной и двинулись за ним.
   Во время разговора к еде никто из собеседников не притронулся, оба только
курили. У Голубя, как у многих наркоманов,  были  проблемы  с  аппетитом.  И
Валера не стал при нем есть. Как-то не хотелось обедать за  одним  столом  с
Голубем.
   - А все-таки кто же  Глеба-то  замочил?  -  задумчиво  произнес  Лунек  и
принялся за холодные закуски.
   Валера Лунек покушать любил. Он позвал своих ребят из бильярдной,  и  все
трое долго, с удовольствием обедали. Кухня в ресторане "Креветкин и Кё" была
отменной. Особенно славились балтийские угри, запеченные  в  луковом  соусе.
Лунек предпочитал запивать эту вкусную рыбку не пивом, а легким сухим вином.
Угорь слишком хорош, чтобы глушить его грубой пивной горечью. К тому  же  от
пива Лунька сразу клонило в сон, голова дурела. А сейчас  надо  было  хорошо
подумать.
   Можно ли считать проблему с Голубем решенной? Разумеется, нет.  Это  пока
только первый ход. Луньку удалось вывести чужую пешку, глупого Князя, в свои
ферзи. В шахматах так не бывает. А в  жизни?  В  жизни  может  случится  что
угодно. Это только  кажется,  будто  существуют  какие-то  законы,  правила,
логика. Ничего нет. Хаос, а проще говоря - бардак.
   Ну спрашивается, кому понадобился Калашников? Казино "Звездный  дождь"  -
всего лишь малая часть крепкой империи Валеры Лунька. Но  в  империи  должен
быть порядок. Оглянуться не успеешь - растащат по кусочкам, сожрут за  милую
душу свои же.
   -  Свои...  -  задумчиво  проговорил  Лунек  вслух,   вытянул   несколько
разноцветных  пластмассовых  зубочисток,  аккуратным  рядком   разложил   на
скатерти.
   - Ты чего? - спросил с набитым ртом один из охранников.
   - Свои, суки... - повторил Лунек.
   Охранник,  продолжая  жевать,  наблюдал,  как  его  хозяин  перекладывает
зубочистки в разном порядке. Охранник не знал, что красненькая, с обломанным
кончиком, обозначала убитого Глеба Калашникова, синяя, бракованная,  толстая
и тупая, - управляющего Гришечкина, желтая - башкирского  нефтяного  магната
Аяза Мирзоевича Мирзоева, зеленая - советника президента  Егора  Николаевича
Баринова...
   Палочек-зубочисток было семь, все разного цвета. Валера Лунек вертел  их,
перекладывал так и сяк. Лицо его было при этом серьезным, сосредоточенным, и
охранник, не успев прожевать, засмеялся с набитым ртом:
   - Ну ты даешь, Лунек, прям как маленький пацан, в натуре!
   - Заткнись! - тихо рявкнул Валера, не поднимая глаз.
   Охранник не только заткнулся, но даже поперхнулся. Второй, молча куривший
рядом, стал колотить его по спине пудовой ладонью.
   - Баринов и Толстый, - пробормотал Валера - Толстый и Баринов.
   Две палочки, зеленую и синюю, он положил в карман, а остальные поломал  и
бросил в пепельницу.
   - Кофе подавать? - спросил официант.
   - Подавай, - рассеянно кивнул Валера. "С Толстым все ясно,  -  думал  он,
постукивая тупыми короткими пальцами по  скатерти,  -  мог  хапнуть  слишком
много. Глеб поймал за руку, пригрозил, поставил на место. Он умел это делать
очень убедительно, так, что человек чувствовал себя совершенным дерьмом. Мог
Гришечкин заказать Глеба? Очень даже мог..."
   Лунек был тонким психологом. Он знал, у тихони управляющего нежная душа и
болезненное самолюбие. Глебу всегда  нравилось  подкалывать  чувствительного
толстяка. У Гришечкина сдали нервы. Достал его Глеб. А если  Калашников  его
еще и на воровстве поймал, и по стенке размазал...  Толстый  после  убийства
сам не свой, потеет, бледнеет, руки трясутся. Ведь не  с  горя  'же,  не  от
страданий по  любимому  хозяину...  Всем  известно,  хозяина  своего  Феликс
Гришечкин тихо и преданно ненавидел. Мог заказать сгоряча?
   - Очень даже мог... - задумчиво произнес  Валера  вслух,  отхлебнул  свой
любимый кофе "эспрессо" без сахара и закурил.
   С Гришечкиным разобраться будет несложно. Если его прижать  как  следует,
он станет колоться. Такие нервные колются легко и быстро.  Да  и  связи  его
известны, киллера, которого мог нанять Гришечкин, не так  сложно  вычислить.
Толстый не тот человек, который будет подчищать концы, убирать  исполнителя.
Он, сделав решительный ход, возможно единственный  в  своей  жизни,  истечет
соплями и слезами, свихнется от сомнений и паники...
   В общем, если это работа Толстого, волноваться не стоит. Он весь  как  на
ладошке, никуда не денется. В любой момент можно прихлопнуть.
   А вот если Глеба заказал Егор Баринов,  тогда  совсем  другой  получается
расклад. Тогда хреново, очень даже хреново...
   Советник президента Егор Николаевич Баринов был одним  из  самых  дорогих
приобретений вора в законе Валеры Лунькова. В наше  время  каждый  уважающий
себя вор просто обязан купить себе политика, а лучше нескольких. И здесь  не
стоит мелочиться. Скупой, как известно, платит  дважды,  причем  второй  раз
иногда приходится платить своей свободой и жизнью.
   Валера не поскупился. Конечно, Баринов был  не  единственным  луньковским
политиком, но самым влиятельным  и  серьезным.  А  в  последнее  время  Егор
Николаевич  стал  совсем  уж  серьезным,  почувствовал  себя  крутым,  гонор
появился, этакая снисходительность в голосе.
   Валера сначала только усмехался про себя: "Эй, ты, охолонись! Кто за кого
платит? Кто здесь хозяин? Ну-ка, к ноге! Сидеть! Знай свое место".
   Потом он стал произносить это вслух, немного мягче, но смысл был тот  же.
Однако Баринов не понимал,  наглел,  иногда  даже  хамил.  Валера  заводился
медленно.  Он  мог  долго  терпеть.  Со  стороны  казалось,  что  он   такой
добродушный, терпеливый. На самом деле он в отличие от многих  своих  коллег
по нелегкому воровскому ремеслу предпочитал сначала  подумать,  понаблюдать,
понять, почему человек нехорошо поступает, а потом уж наказывать. Оторванную
голову на место не приставишь. Это только на далеком острове Джамайка черные
шаманы оживляют мертвецов. И то неизвестно, может, просто фокусы показывают,
как в цирке...
   Амбиции  Баринова  сами  по  себе  Валеру  не  трогали.  Баринов  был  из
комсомольских шавок, начинал чуть ли не инструктором горкома, а стало  быть,
с молодости слушался чьих-то строгих команд:  "Сидеть!  Лежать!  Голос!"  Ну
пусть себе тешится на старости лет, пусть играет в "крутого", лишь  бы  делу
это не вредило. Но мудрый вор Валера в последнее время  стал  опасаться,  не
стоит ли за наглостью карманного политика нечто более серьезное и весомое.
   Например, страх. Панический, потный ужас. Одни со страху  умнеют,  другие
тупеют. Есть такие, которые начинают ползать на  коленках  и  могут  даже  в
штаны наложить.  Но  некоторые,  наоборот,  начинают  хамить,  задираться  -
отчаянно и бездумно, не рассчитав толком своих жалких сил.
   Если Баринов наглеет от страха, значит, кто-то хорошо его напугал. Уж  не
Глеб ли Калашников?
   Глава 10
   - Надо выбрать хороший  портрет.  Самый  лучший,  -  сказал  по  телефону
Константин Иванович, - знаешь,  я  смотрел  альбомы,  у  меня,  оказывается,
только детские фотографии. Все кончается восемнадцатью годами.  Ты  попробуй
подобрать что-нибудь.
   - Хорошо, я посмотрю, - ответила Катя, - вы хотите,  чтобы  на  памятнике
была фотография?
   - Да, на фарфоре. И еще я хочу повесить дома  большой  портрет  в  рамке.
Знаешь, оказывается, у меня сохранились мосфильмовские  фотопробы.  Там  ему
двенадцать. Помнишь фильм "Каникулы у моря"? Он сыграл  главную  роль.  Надо
взять пленку