тогда было  три  года,  он  испугался  бегемота  и  так  громко
заплакал, что даже бегемот удивился...
   Паша начал рассказывать про своего сводного брата, потом вспомнил  что-то
смешное  из  собственного  детства,  Катя  тоже  стала  вспоминать  какие-то
истории, всякая неловкость пропала. Незаметно перешли на "ты".
   Катя впервые вгляделась в его лицо,  ничем  не  примечательное,  пожалуй,
даже некрасивое, но породистое, умное, с  высоким  лбом,  с  жесткой  прямой
линией рта. Небольшие голубые глаза,  короткие,  чуть  вьющиеся  темно-русые
волосы.  Когда  он  снимал  очки,  взгляд  становился  усталым   и   немного
растерянным.
   За окном гремел гром. Редкий  крупный  дождь  перешел  в  ливень.  Легкая
занавеска надулась пузырем, быстро, тревожно затрепетала, как крыло огромной
ночной бабочки, и застыла, пойманная хлопнувшим  окном.  Совсем  близко,  на
Патриарших, частые тугие капли стучали по листьям, по тусклой  ряске  пруда.
Утки  теснились  в  своих  игрушечных  домиках,  в  душной  влажной  темноте
прижимались  друг  к  другу  теплыми  подстриженными  крыльями,   перебирали
перепончатыми вишневыми лапками.
   По Садовому кольцу проносились редкие машины, вспыхивали огни,  светились
брызги, вылетая из-под колес. В огромной пустой квартире в доме на Мещанской
злой, взвинченный, совершенно протрезвевший Глеб Калашников сидел на кухне в
одних трусах, курил, слушая, как механический голос повторяет в трубке:
   - Абонент временно недоступен...
   Домой она вернулась ранним утром, тихонько открыла дверь, скинула туфли в
прихожей. От бессонной ночи познабливало. Глеб спал, свернувшись  калачиком,
на кухонном диване. Она хотела быстро прошмыгнуть в ванную, но  он  услышал,
вскочил, щуря сонные глаза, хрипло произнес:
   - Где ты была?
   - В гостях.
   - Ты не могла хотя бы позвонить? Зачем ты отключила свой телефон? Я  чуть
с ума не сошел. У кого ты была?
   - Не надо, - устало вздохнула Катя, - тебе  наверняка  позвонил  охранник
Эдик и сообщил, с кем я уехала из театра. Иди спать, Глеб. Пять часов утра.
   - Мне звонил не только Эдик, - медленно, сквозь  зубы  процедил  Глеб,  -
кроме него, еще двое посчитали своим долгом сообщить. Ты совсем сбрендила? В
следующий раз, когда решишь потрахаться с этим своим тихим придурком...  Как
его? Петя? Паша?..
   Катя открыла рот, чтобы сказать: "Успокойся, ничего не было", но он  стал
орать, и ей расхотелось отвечать, возражать, оправдываться. Он  ругался  так
грязно, так долго, что Кате стало его жалко. Она слушала,  не  произнося  ни
слова в ответ, ждала, когда он успокоится.
   Потом он молча ходил по кухне из  угла  в  угол.  Наконец  остановился  и
вполне спокойно, не глядя ей в глаза, произнес:
   - Ты можешь спать с этим  своим  тихим  придурком.  Можешь,  я  разрешаю.
Только делай это так, чтобы никто не свистел мне в уши. Но я ведь тебя знаю,
ты же слабоумная. Ты  считаешь,  если  один  раз  трахнулись,  надо  тут  же
жениться. Так вот, предупреждаю. Если ты от меня уйдешь,  театра  не  будет.
Твоя драгоценная гениальная труппа останется на улице. Ну, кое-кого я, так и
быть, возьму в стриптиз. Мне как раз нужны свежие девочки и  мальчики.  Твои
балетные подойдут.
   - Значит, ты разрешаешь мне спать с ним?  -  тихо  уточнила  Катя.  -  Ты
разрешаешь? И печать  шлепнешь,  и  подпись  свою  поставишь?  А  как  -  по
расписанию? Или у нас будет скользящий график?
   - Прекрати! - Он шарахнул кулаком по столу и опять стал орать.
   - Глеб, скажи мне честно, - попросила Катя, когда он успокоился, - за эти
восемь лет был хотя бы один месяц без "солнышек"?
   - Я мужчина. Мне можно.
   -  Класс!  -  засмеялась  Катя.  -  Высокий  класс!  -  И  даже  тихонько
поаплодировала.
   - Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! - Он опять стал срываться на
крик.
   - Подожди, не кричи. Ну скажи мне,  зачем  я  тебе  нужна?  У  тебя  ведь
столько "солнышек", они такие  яркие,  романтические,  возвышенные.  А  я  -
скучная, холодная, циничная. Разве тебе со мной интересно?
   Он уставился на  нее,  как  будто  увидел  впервые,  растерянно  захлопал
глазами, несколько раз открыл рот, словно  рыба,  выброшенная  на  песок,  и
наконец хрипло произнес:
   - Катька, ты что, правда собираешься от меня уйти? К нему? К этому?!
   - Пока это преждевременный разговор.
   - Что значит - пока?
   - То и значит, - вздохнула Катя. - Прости, Глеб. Я очень  хочу  спать.  -
Она встала и направилась в ванную. - Прости меня, давай  мы  перенесем  этот
разговор на другой раз.
   - Какой другой раз? - Он схватил ее за руку. - Когда ты сообщишь мне, что
уходишь? Поставишь перед фактом?
   - Я обещаю предупредить заранее, - усмехнулась Катя.
   - Ты никуда не уйдешь. Поняла? - Глеб дернул ее за руку,  почти  насильно
потащил назад, в кухню. - Сядь. Мы не договорили! Скажи, ты сделала это  мне
назло? Ты хотела доказать мне что-то? Ты доказала. Я  понял.  Да,  я  иногда
веду себя как свинья. Но ты тоже хороша!
   - Глеб, ты прекрасно понимаешь, я  ничего  тебе  не  хотела  доказать.  Я
просто устала.
   - Устала? Давай поедем на Крит,  отдохнем.  Кстати,  отличная  идея,  дом
простаивает, сильной жары там еще нет... Катька, мы  просто  давно  не  были
вдвоем. Мы же нормальные люди. У меня своя жизнь, пусть у тебя будет своя. Я
понимаю, тебе обидно... Ну трахайся ты с ним на здоровье, я  же  не  против!
Только не уходи. Смешно, в самом деле!
   - Глеб, ты сам сказал, я слабоумная, - напомнила Катя, - зачем тебе брать
с собой на Крит слабоумную жену? Мы с тобой пробовали совсем недавно  побыть
вдвоем на Тенерифе. Это было всего лишь в  декабре.  И  что  получилось?  Не
отдых, а сплошные ссоры. Возьми лучше какое-нибудь романтическое "солнышко".
Олю, например.
   - Но ты же всегда знала... И никогда ничего... Ты так  себя  вела,  будто
тебе это без разницы.
   - Просто тебе, Глебушка, удобно было думать, что мне это без  разницы.  А
так не бывает. Я ведь живой человек... Ладно, хватит. Ты знаешь, я  ненавижу
выяснять отношения.
   - Ты никогда меня не любила, - он стал опять  расхаживать  по  кухне,  из
угла в угол, - если бы любила, ты бы боролась! Хотя бы раз наорала на  меня,
спросила, где я был, устроила бы сцену! Но  ты  молчишь,  словно  ничего  не
происходит, а потом вдруг ни с того ни с сего выкидываешь такой вот фортель!
Это нечестно!
   - Да, это нечестно. Прости, что я не устраивала тебе сцен. Прости, что  я
не могу орать и бороться. Я  плохая,  ты  хороший.  И  давай  на  этом  пока
остановимся. Иди спать, Глеб.
   Не глядя на него, она ушла в свою комнату, где был балетный  станок  и  в
углу стояла маленькая тахта. В последнее время  она  все  чаще  спала  не  в
спальне, а здесь.
   Не было сил раскладывать тахту, стелить постель. Она сняла юбку,  блузку,
натянула старую длинную футболку и, свернувшись калачиком под тонким пледом,
моментально уснула.
   Проснулась она от того, что Глеб улегся рядом,  руки  его  были  уже  под
футболкой.
   - Катька, давай правда слиняем от них от всех на  Крит!  Ну  чего  ты,  в
самом деле? А, Катюха, устроим себе маленький праздник?  Катька,  ну  хватит
дурить! - Он резко развернул ее к себе лицом.
   - Глеб, не надо, ну не надо сейчас... не могу... не хочу...
   Он зажал ей рот горячей влажной ладонью.
   - Ему можно, а мне нельзя? С ним было в кайф, а со мной нет?
   Катя ничего не чувствовала, кроме усталости и жалости к себе, к Глебу,  к
их дурацкой бестолковой совместной жизни, в которой, конечно,  была  любовь,
но какая-то грубая, глупая. Глеб все время играл  в  рокового  плейбоя,  без
конца самоутверждался. Его мужская лихость была шита белыми нитками. Во  все
стороны неприлично торчала грязноватая драная подкладка  -  слабая,  смутная
душа вечного мальчика, вредненького, капризного дитяти.
   И тогда, три месяца назад, Глебу, и сейчас, его отцу по  телефону,  можно
было сказать: не было ничего. Ничегошеньки между мной и Пашей  Дубровиным  в
ту  ночь  не  произошло.  Мы  просто  сидели  и  разговаривали.  Но  почему,
собственно, надо оправдываться? С какой стати?
   Подметки зимних сапог потихоньку отваливались. Еще  немного,  и  придется
ходить босиком либо в белых чешках, которые Маргоша надевает на уроках танца
и сценического движения.  Собственно  говоря,  все  равно  получается  почти
босиком. Пока  добежишь  по  ноябрьской  слякоти  от  дома  до  метро,  ноги
промокают насквозь. Ноябрь только начался, а снег  уже  падал,  бесконечный,
густой, мокрый, и тут же таял, превращался в ледяную кашу под ногами.
   Маргоша мерзла нещадно. От ветра слезились глаза, текла  дешевая  тушь  с
ресниц. Сквозь курточку на свалявшемся рыбьем меху Маргоша впитывала ледяной
ветер всей кожей, каждой порой. Под тонким свитерком,  связанным  из  старых
разноцветных клубочков, тело  покрывалось  мурашками,  сжимались,  морщились
соски, хотелось не просто в тепло, хотелось в пекло,  в  парилку,  в  жаркую
баню, чтобы пар обжигал, продирал до костей.
   В метро была  давка.  Маргоша  влетела  в  переполненный  вагон,  кое-как
втиснулась  и  попыталась  расслабиться,  согреться,  перевести   дух.   Она
опаздывала на первую пару, как всегда, а потому мчалась до метро галопом.
   Поезд тронулся, в черном стекле Маргоша поймала свое отражение и привычно
отметила, что из всех лиц, отражающихся рядом, ее - самое красивое.
   Каменный живот гражданина справа и ватная  задница  гражданки  слева  так
напирали, что трудно было шевельнуться, вытянуть руку, поправить  выбившуюся
из-под вязаной шапочки прядь. У гражданина была круглая  бородка  и  круглый
крупнопористый нос. От гражданки разило потом и  парикмахерской.  Голова  ее
была в тугих желтых колечках, у шеи торчали прямые, не  попавшие  на  бигуди
пряди, предательски черного цвета.
   "Интересно, как можно жить в таком виде? - думала Маргоша, воротя нос  от
мясистого затылка женщины. - И ведь ест все - макароны, пирожные  с  кремом,
ни в чем себе, любимой, не отказывает, и в зеркало на  себя  смотрит  каждый
день не без удовольствия, волосы красит, химию делает в парикмахерской. Я бы
в таком вот виде и часа не прожила, из окошка выбросилась".
   Женщина повернула голову, в толстом ухе сверкнул ледяным огнем бриллиант,
не меньше  четверти  карата.  Камень  был  настоящий,  высокой  чистоты,  не
какой-нибудь фианит или циркон. Уж в этом Маргоша знала толк.
   Одним из любимых ее развлечений было  заходить  в  ювелирные  магазины  и
долго,   подробно   разглядывать   самые   дорогие   украшения,   иногда   с
деловито-озадаченным лицом обращаясь к продавщице: простите, можно  вот  это
колечко примерить? Ах, к нему есть еще и серьги? Ну, конечно, я примерю. Да,
очень красиво. Сколько здесь? 0,14 карата в каждом камне? А какая чистота? А
есть у вас что-нибудь такого же плана, только без лепесточка? Нет? Жалко...
   До слез было жалко себя, когда кто-то  покупал  у  нее  на  глазах  такие
колечки-сережки, с лепесточками и без, с одним крупным  камнем,  с  россыпью
мелких  вокруг.   Она   ревниво   провожала   взглядом   каждую   счастливую
обладательницу настоящих камней. К ее  яркозеленым  глазам  так  подошли  бы
крупные изумруды. Изумруд - ее камень,  он  принес  бы  удачу.  А  бриллиант
хранит от болезней, от сглаза. Все это ерунда, конечно, просто очень красиво
и очень хочется... И особенно было обидно, когда камни сверкали на пальцах и
в ушах у таких вот толстых безобразных теток.
   Сейчас ее  здорово  разволновал  и  расстроил  этот  сверкающий  камешек.
Настоящий бриллиант в таком гадком, некрасивом чужом ухе.
   Вагон выехал на свет, на станцию "Площадь Революции". Бриллиантовая тетка
мужественно прокладывала Маргоше путь к выходу, перла как танк. Но, Господи,
какая была шуба на этом толстозадом танке! Норочка, цвета какао  с  молоком,
почти до полу. И не из кусочков, не турецкий ширпотреб.
   Кто-то в медленной грубой толпе наступил на пятку. "Все. Сапогам  конец",
- спокойно подумала Маргоша, протиснулась к краю вестибюля  и,  опершись  на
холодное  колено  бронзовой  колхозницы,  рассмотрела  оторванную  подметку.
Действительно,  все.  Можно  доковылять  до  училища,   а   потом?   Впереди
бесконечная, беспощадная зима. Как  пережить  ее  без  теплых  сапог?  Можно
занять денег. Можно. Есть в училище люди, которые дадут  Маргоше  взаймы.  А
отдавать как? Со стипендии? Смешно, в самом деле.
   Маргоша  взглянула  вверх  и   встретила   серьезный   бронзовый   взгляд
колхозницы. Ладно, надо идти.  Через  пять  минут  начинается  первая  пара.
Сценическая  речь.  Столетняя  бабка  Ангелина   Ивановна   ставила   дикцию
нескольким поколениям актеров Малого театра. Перед ней все училище трепещет.
Опаздывать нельзя ни на секунду, старуха  не  выносит,  когда  на  ее  уроки
опаздывают. Может выгнать, нажаловаться проректору.
   Маргоша рванула сквозь толпу, понеслась, хлопая оторванной  подметкой.  И
успела, влетела в аудиторию  под  пронзительный  треск  звонка.  А  подметка
осталась валяться в коридоре.
   - Тебе не только сапоги, тебе еще и штаны не мешало бы  новые  купить,  и
свитер, - хмыкнула гримерша Света.
   Они стояли в пустой курилке. У Светы  была  манера  щурить  правый  глаз,
выпуская клубы дыма из ноздрей.
   - Мне много чего не  мешало  бы.  Я  от  шубы  тоже  не  откажусь,  и  от
"Мерседеса". - Маргоша попыталась улыбнуться, но лицо не  слушалось,  вместо
улыбки вышла какая-то жалкая гримаса.
   - А родители? Ты ведь москвичка, живешь не в общаге,  мама  с  папой  под
боком. Ты вроде говорила, они у тебя неплохо зарабатывают.
   Маргоша действительно так говорила. Уверяла, будто ходит  с  сентября,  с
первого дня занятий, в одних джинсах  потому,  что  стиль  у  нее  такой.  И
связанные вручную из  разноцветных  клубочков  свитера  -  это  тоже  стиль.
Нравится ей все вязать самой, ужасно нравится. Сидишь  себе  вечерком  перед
телевизором, - двигаешь спицами, петелька за петелькой, ряд  за  рядом,  это
знаете как нервы успокаивает! Дома от шмоток  шкафы  ломятся,  но  в  старых
джинсах как-то уютней, И в свитерах собственного производства  тоже  уютней,
чем во всяких дорогих английских кофточках из альпаки и ангоры. Вы ничего не
понимаете, ручная работа - это высший шик!
   - Странный ты человек, Крестовская. Красивая  девка,  не  дура  вроде,  а
одеваешься как лахудра. Солнце мое, драные джинсы и  свитера-авоськи  сейчас
не модны. Да и не идет тебе. - Света насмешливо, оценивающе оглядела Маргошу
с ног до головы.
   - У меня такой стиль.  -  Маргоша  вскинула  голову,  тряхнула  роскошной
ярко-рыжей гривой.
   - Сапоги без подметок - это тоже стиль? - жестко, уже без всякой  усмешки
спросила Света.
   Маргоша пожалела, что обратилась к ней с просьбой.  Она  могла  попросить
взаймы у многих, но приличные сапоги стоили не меньше  трехсот.  Ни  у  кого
таких денег с собой не было. А купить надо сегодня.
   Она уже прикинула, что месяца за два соберет деньги частями,  перезаймет,
кое-что вытянет из отца,  еще  немного  подкинут  бабка  с  дедом,  а  потом
стипендия... В общем, месяца через два она сумеет вернуть долг. Но  эти  два
месяца надо в чем-то ходить. Не в тапочках же, в самом деле!  А  для  Светки
такая сумма вообще не деньги.
   Зарплата у гримерши немногим больше студенческой стипендии. В театре и  в
училище знали, что Света окончила  курсы  массажа,  подрабатывает,  разминая
телеса стареющим актерам и актрисам. Но это тоже не ахти какие деньги. Между
тем одна только юбка из дымчатой лайки, обтягивающая  тугие  Светины  бедра,
стоила примерно десять стипендий. И прочее - сапоги, песцовая шуба, камни  в
ушах и на пальцах, запах каких-то немыслимых духов - все вопило  о  больших,
серьезных деньгах.
   Света была старше Маргоши лет на десять. Высокая, полноватая,  с  большой
грудью. Прямые, совсем светлые, не густые,  но  блестящие  ухоженные  волосы
подстрижены идеально ровным каре. Лицо грубоватое, беспородное,  в  общем  -
никакое. Толстый плоский нос, чуть оплывший подбородок, плавно переходящий в
молочно-белую полную шею. Только рот можно назвать красивым  -  чувственный,
мягко-подвижный, он жил как бы сам по себе, улыбался, обнажая мелкие  ровные
ярко-белые зубки, чуть вытягивался вперед, выпуская табачный дым, сжимался в
презрительно-недоуменной   гримаске.   Маргоша   давно    заметила:    когда
разговариваешь со Светой, невольно  смотришь  не  в  маленькие  светло-карие
глаза, которые ничего не выражают, а на рот.
   - Я тебе верну через месяц. Ну,  через  два  -  как  максимум,  -  быстро
произнесла Маргоша.
   - Конечно, вернешь, солнце мое, - полные губы  мягко  усмехнулись,  -  не
переживай, вот тебе пятьсот. - Щелкнул  замочек  элегантной  дорогой  сумки,
выплыл бумажник, холеная белая рука протянула Маргоше купюры.
   - Светка, спасибо, век не забуду! - засияла Маргоша и чмокнула гримершу в
полную нежную щеку, но тут же спохватилась: - Пятьсот это много,  мне  нужно
только триста.
   - Ладно, зайчик, не прибедняйся. Тебе нужно значительно больше, -  весело
подмигнула Света.
   - Ага, как в том анекдоте про  слона,  -  нервно  засмеялась  Маргоша,  -
съесть-то он съест, да кто ж ему даст?
   - Ну, за просто так, конечно, никто не даст. А заработать можно. Ты  ведь
все заливаешь про родителей. Я вижу, какие  они  у  тебя  богатые.  -  Света
заговорила очень тихо, хотя, кроме них двоих, никого в курилке  не  было.  -
Голову надо иметь на плечах, солнце мое.
   - То есть? - прошептала Маргоша.
   - Хочешь пятьсот баксов? Вот чтобы прямо  послезавтра  у  тебя  была  эта
сумма в кармане, хочешь?
   - Издеваешься? Где же я могу заработать столько? На панели, что ли? -  На
Маргошу напал какой-то неудержимый нервный смех, она  даже  икать  стала  от
смеха. - Пятьсот баксов! Послезавтра! Может слон сожрать  тонну  бананов  за
раз? Съесть-то он съест, да кто ж ему даст?!
   - Ладно, кончай ржать, - жестко сказала Света. Маргоша замолчала  как  по
команде. Лицо ее сделалось серьезным.
   - Свет, ты можешь толком объяснить? - Маргоша заметила, что в  ее  голосе
появились неприятные просительные нотки.
   Затрещал звонок. Надо было идти на  третью  пару.  -  Все,  зайчик,  беги
учись,  -  Света  ласково  потрепала  ее  по  щеке,  -  только  не   слишком
переутомляйся. Я тебе потом все объясню.
   Вечером опять поднялась метель. Мокрый снег летел в лицо. В новых сапогах
было тепло и уютно. В начале восьмого блестящий черный "Ауди" притормозил  у
старого здания Малого театра.
   - Ну что, красавицы, не успели замерзнуть? -  весело  спросил  аккуратный
седой господин, выходя из машины и красивым жестом распахивая заднюю дверцу.
   - Привет, - Света чмокнула господина в губы, - познакомься, это  Маргоша,
моя подруга.
   Господин внимательно, с ног до головы, оглядел тонкую  фигурку  в  жалкой
курточке. Его лицо показалось Маргоше смутно  знакомым,  где-то  она  видела
его, то ли по телевизору, то ли на фотографии в какомто журнале. Он галантно
поцеловал  Маргоше  руку,  произнес:  "Очень   приятно",   однако   сам   не
представился. Даже имени не назвал. Но Маргоша не обратила на это  внимания.
Ей было легко и весело.
   Полчаса назад она шарахнула полстакана французского  коньяку  у  Светы  в
гримерной.
   - С тебя ведь не убудет,  -  говорила  Света,  аккуратно  подкрашивая  ей
ресницы своей дорогушей французской тушью, - он в принципе  ничего  мужичок,
староват, конечно, а так - все нормально. Иногда даже в кайф. Ты ведь втроем
никогда не пробовала. Это правда бывает в кайф.
   Маргоша и вдвоем-то пока толком не пробовала, Первый раз все случилось  с
поддатым одноклассником Васькой Шейко после выпускного вечера. Васька потел,
сопел, дышал в  лицо  перегаром,  никак  не  мог  справиться  с  собственной
ширинкой. Маргоша даже не поняла тогда, зачем люди занимаются этим  быстрым,
неинтересным и, в общем, опасным спортом. Ведь запросто  можно  залететь,  а
аборт - это очень вредно для здоровья. Совсем недав