ошенные кроссовки. Еще больше похудела,  побледнела,  лицо  стало  совсем
прозрачным, и эти огромные космические глаза... Она согласилась сесть ко мне
в машину, чтобы я отвез ее домой. И  молчала  всю  дорогу,  только  короткие
реплики, как лучше проехать. И конечно  -  о  нем:  "Феликс  Эдуардович,  вы
сегодня его видели? Как он?" Отвечаю, что он в порядке. Он всегда в порядке.
Спрашиваю, как она себя чувствует? Не хворает ли? Почему  такая  бледная?  И
тут же начинаю нести всякую ересь, мол, вы живете с больной  бабушкой.  Если
вам нужна помощь, я готов. У меня есть знакомые врачи, и вообще,  вы  должны
знать, если вам что-то понадобится, я всегда...
   Замечаю, что вовсе не слушает. Глядит  в  окно.  И  вдруг  перебивает  на
полуслове: "Феликс Эдуардович, вы знакомы с  его  женой?  Как  вам  кажется,
какие у них отношения?" И я, жалкий дурак, начинаю читать ей лекцию, говорю,
что отношения у них вполне стабильные, семейные,  он  никогда  не  уйдет  из
семьи, если вы это имеете в виду. До вас, мол, у него были женщины, то  есть
он постоянно изменяет жене, но никогда не расстанется с ней.
   И кто меня тянул за язык? Она прямо задрожала,  больше  не  сядет  в  мою
машину, близко ко мне не подойдет... Он сломает ей жизнь, будь он проклят!"
   Каждую случайную и неслучайную встречу со  своей  "сказочной  принцессой"
Гришечкин описывал подробно - как она была  одета,  причесана,  сколько  раз
взглянула на него и как именно взглянула.
   "14 мая.
   Я заметил, она никогда  не  смеется,  даже  не  улыбается...  В  этом  он
виноват, и только  он.  У  него  достаточно  денег,  чтобы  купить  для  нее
нормальную квартиру,  поместить  больную  старуху  в  хороший  пансионат.  Я
попытался завести с ним разговор об этом, но в ответ - его  обычный  жесткий
оскал, дурацкая усмешка. Какое мне дело? Куда я лезу?.."
   "8 июня.
   Я видел, как она плакала. Жизнь готов отдать за нее,, а  она  не  приняла
даже наручных часов. Я купил самые дорогие, швейцарские,  очень  изящные,  с
золотым браслетом. Заранее уменьшил браслет. У нее тонкое запястье.  Она  не
стала примерять.. Не взглянула, отвернулась. "Мне ничего не нужно. Спасибо".
   "27 июля.
   Его жена уехала на гастроли. Они почти все  время  вместе.  Нет,  она  не
живет в его доме, она не может надолго оставлять свою безумную  старуху,  но
каждую свободную минуту она проводит с ним.  И  каждую  секунду,  постоянно,
двадцать четыре часа  в  сутки  думает  о  нем...  Господи,  как  же  я  его
ненавижу..."
   Майор Кузьменко пробегал глазами  страницу  за  страницей.  Чем  ближе  к
сентябрю, тем острее ненависть к Калашникову и лихорадочней любовь  к  Ольге
Гуськовой. Это уже не любовь  даже,  а  какая-то  паника,  истерика,  словно
тонкая ранимая душа влюбленного толстяка предчувствовала беду.  Так.  А  вот
это уже интересно...
   "30 августа.
   Я должен был ее увидеть. Оставил машину, пошел пешком. Я преследовал  ее,
как шпион, вошел следом за ней в метро, в котором  давно  не  ездил.  Голова
закружилась от толпы, я потерял ее из виду,  но  догнал  довольно  скоро.  Я
почти не сомневался - она выйдет на "Проспекте Мира". Она меня не  заметила,
шла как во сне, спотыкалась и плакала. Я стал противен самому себе. Впрочем,
ничего нового нет в этом чувстве.  Всегда  был  противен.  Важно  другое.  Я
догнал ее, изобразил удивление, всячески подчеркивал случайность встречи.  А
она вдруг обрадовалась мне. Впервые. Я не поверил своим  глазам.  Она  стала
рассказывать быстро, словно в бреду, что порвала  с  ним,  больше  не  может
этого вынести. Он обещал, что поговорит с женой, как только она  вернется  с
гастролей. Катя вернулась десять дней назад, и все по-прежнему.
   Оказывается, она молилась, чтобы взорвался самолет, чтобы автобус попал в
аварию. Она думала, как было бы хорошо, если бы эта женщина, Катя,  которая,
в общем, ни в чем не виновата, никогда не  возвращалась,  исчезла.  И  вдруг
фраза, от которой меня в пот бросило: "Кто-то из нас троих должен умереть".
   Она говорила так громко, что стали оглядываться прохожие. Я потащил ее  к
какой-то скамейке, мы сели рядом, и я спросил: "Кто? Какие трое?"
   Я-то, идиот, думал,  что  вхожу  в  этот  заколдованный  треугольник,  но
оказалось - нет. Он, она и  Катя.  В  ответ  -  бормочет  еле  слышно:  "Все
кончится очень скоро и  очень  страшно.  Пистолет  выстрелит.  Не  важно,  в
кого... Спрашиваю: "Какой пистолет, Оленька?"
   Она смотрит на меня безумными  глазами  и  уже  не  бормочет,  произносит
четко, почти спокойно: "У меня в ящике стола лежит пистолет моего  отца.  Он
маленький, очень удобный. Кто-то из нас троих должен умереть. Так  не  может
продолжаться. Если я не решусь убить себя, то убью ее, эту женщину. А его не
сумею. Она или я... кто-то должен".
   Никаких слез, сухие решительные  глаза.  Я  не  помню,  что  говорил  ей,
вероятно нечто разумное, ласковое, я пытался ее успокоить,  а  она  тряслась
как в лихорадке. Руки у  нее  совершенно  ледяные,  а  глаза  пылают  сухим,
нехорошим огнем. "Оля, пока не поздно, отдайте мне этот пистолет.  От  греха
подальше", - старался говорить спокойно, как бы даже равнодушно.
   Молчит в ответ, смотрит на меня долго и пристально, потом нервно так губы
облизывает и говорит:
   "Какой пистолет, Феликс Эдуардович? Нет никакого  пистолета.  С  чего  вы
взяли?"
   Я знаю, ее отец был офицером. Мать, кажется,  тоже.  Что  я  могу,  кроме
глупых слов? Но слов она не слышит..."
   Прежде чем перевернуть страницу, майор  Кузьменко  встал,  размял  спину,
затекшую от долгого сидения, прошелся по комнате, закурил. А  действительно,
что мог сделать этот несчастный  Феликс  Гришечкин?  Явиться  к  ней  домой?
Позвонить в милицию? Заявление написать? Что он мог, кроме слов? А слов  она
не слышала.
   Следующая страница оказалась последней. Там было всего несколько строк.
   "5 сентября.
   Она все-таки сделала это. Но промахнулась, попала в  него.  В  этом  есть
нечто  символическое...  О  Господи,  в  этом  нет  ничего,  кроме  кошмара,
запредельного, безумного кошмара, из которого  надо  как-то  ее  вытащить...
Хорошо, что все-таки он, а не Катя..."
   Последние строки были  написаны  неразборчивым,  нервным  почерком.  Рука
дрожала, к тому же кончались чернила. На этом дневник обрывался.
   * * *
   - Еще молимся о блаженном успении новопреставленного раба Божия  Глеба...
- повторял пожилой протодиакон.
   Катя не отрываясь глядела на бледный профиль мужа и старалась  осмыслить,
что видит его в последний раз. Даже не  его,  не  Глеба,  а  просто  мертвую
оболочку. Но вместо  торжественно-печального,  смиренного  чувства,  которое
должно возникнуть от глубокого многоголосья  церковного  хора,  от  сладкого
запаха ладана и проникновенных  слов  заупокойного  канона,  на  Катю  вдруг
накатила совершенно неуместная, неприличная злость.
   "Глебка, кто же тебя? За что? - думала она. - Да, ты был  ходок,  гуляка,
ты любил жить взахлеб,  без  оглядки.  Но  ты  не  был  мерзавцем,  ты  врал
по-детски, самоутверждался, гонялся за юбками. Но подлости не сделал никому.
Не важно, разошлись бы мы в итоге или состарились вместе. Грызлись  бы,  как
глупые собачонки, или стали бы чинной дружной пожилой  парой.  Важно  только
одно - ты должен был жить еще очень  долго  и  умереть  своей,  естественной
смертью, а не по чьей-то жестокой прихоти. У тебя своровали лет сорок жизни,
не меньше. Наверное, я не смогу успокоиться, пока не  узнаю  кто.  Трудно  и
страшно признаваться самой себе, что хочешь отомстить,  тем  более  страшно,
когда желание отплатить злом за зло накатывает в храме, во время заупокойной
службы. Я не могу понять, где кончается острая, жгучая, как кислота, жалость
к тебе, Глебушка, и начинается ненависть к тому, кто  выстрелил  в  тебя  из
кустов. Они  почему-то  похожи,  эти  два  чувства.  И  то,  и  другое  жжет
нестерпимо".
   Она скользнула взглядом по лицам людей, стоящих у гроба. Тетя Надя, очень
бледная, с мертвыми, прикрытыми глазами.  Почти  в  обмороке.  У  нее  убили
единственного сына. Дядя Костя - весь в слезах, но лицо свежее, легкий,  уже
стариковский румянчик. Что-то в нем появилось от открыточного Санта-Клауса к
старости.
   Кате стало неловко.  Ну  почему  она  так  не  любит  своего  свекра?  Не
осуждает, а именно не любит, без  всяких  разумных  объяснений.  Маргоши  не
видно. Она где-то в глубине, в задних рядах. Она тактично стушевалась, давая
родителям побыть рядом с сыном в последний раз.
   Лунек, как всегда, подтянутый,  гладкий.  Но  вместо  обычной  кожанки  -
строгий темно-серый костюм.  Лицо  напряженное,  мрачное,  глубокая  морщина
между бровей. Наверное, он думает  сейчас  почти  так  же,  как  Катя:  "Кто
заказал? Кто выстрелил?" Ему это не все равно. Надо рассказать ему про бомжа
Бориску. Пусть Лунек тоже ищет убийцу  своими  средствами.  И  милиции  надо
рассказать. Но потом, позже. Не важно, кто найдет убийцу. Главное, чтобы  он
получил свое. Он? Или она? Неужели все-таки эта несчастная Оля?
   Катя стала искать глазами в толпе лицо, которое  никогда  не  видела.  Но
была уверена, что узнает эту женщину с первого взгляда. Нет. В храме  ее  не
было.
   Катя медленно оглядывала толпу.  Родственники,  знакомые  и  полузнакомые
лица. Какие-то дальние тетушки, дядюшки  -  двоюродные,  троюродные,  совсем
чужие. Сотрудники казино, крупье в  черных  костюмах,  несколько  девочек  и
мальчиков из стриптиза. Интересно, а где Феликс Гришечкин? Странно, что  его
нет. Вероятно, заболел от переживаний. Он очень чувствительный человек.
   Катя искала глазами еще одно  лицо.  Она  надеялась,  что  Света  Петрова
все-таки появится  в  храме.  Здесь  много  общих  старых  знакомых,  друзей
детства, девочек из хоровода, который крутился вокруг  Глеба  с  шестнадцати
лет. Многие изменились, но Катя узнавала каждую. А Светы Петровой не было...
   В глубине, в задних рядах, Катя  заметила  майора  Кузьменко.  Маргоша  в
прозрачном шарфике, накинутом на голову, что-то шептала ему на ухо. Он кивал
в ответ.
   - Катюша, пора подходить прощаться, - услышала Катя голос своего папы.
   Папа все это время стоял рядом, держал ее за руку.  Мама  осталась  дома,
помогать Жанночке. С кладбища  на  поминки  приедет  человек  пятьдесят,  не
меньше. Среди них будут те, у кого можно узнать  что-то  о  Свете  Петровой.
Господи, о чем она сейчас думает? Кончается отпевание. Провожать человека  в
последний путь надо со смиренным тихим сердцем, нельзя думать  о  плохом,  о
злом и суетном. Нельзя.
   Катя прикоснулась губами к ледяному лбу. На мертвой коже грим.  От  этого
почему-то особенно больно. Бумажная ленточка с текстом  молитвы.  Похоронный
венчик. Такая же ленточка оказалась в Катиной  подушке.  Если  бы  чуть-чуть
изменилось направление пули, всего на несколько  сантиметров,  все  было  бы
наоборот. Сейчас отпевали  бы  Катю.  Возможно,  так  и  было  задумано.  Но
дрогнула рука. Убийца нервничал,  к  тому  же  оказался  не  слишком  метким
стрелком.

   Экспертиза показала, что Глеб Калашников был убит из пистолета  Макарова,
принадлежавшего когда-то  капитану  пограничных  войск  Николаю  Гуськову  и
хранившегося у его дочери. За Олей приехали  в  понедельник,  в  семь  часов
утра. Одновременно была вызвана психиатрическая перевозка. Иветту  Тихоновну
увезли в геронтологическое отделение Института психиатрии им. Ганнушкина.
   Выяснилось, что сосед  с  восьмого  этажа,  выгуливая  собаку  в  ночь  с
четвертого на пятое сентября, видел Ольгу, которая возвращалась домой  вовсе
не в одиннадцать, а в половине второго.
   - Конечно, это я его убила, - тусклым голосом  повторяла  Ольга,  сидя  в
кабинете следователя Евгения Чернова.
   - То есть вы признаетесь в убийстве Калашникова Глеба Константиновича?  -
спрашивал Чернов.
   - Я отреклась от него, и он умер. Я больше не хотела  его  любить.  Когда
человека никто не любит, он умирает.
   - Но, кроме вас, простите, у него были родители, жена. Вы исключаете, что
они его тоже любили?
   - Его отец любит только себя. Мать? Да, пожалуй. Я о ней почти ничего  не
знаю. Но материнская любовь эгоистична. Это животная любовь к  своей  плоти.
Что касается жены - о ней лучше не  говорить.  К  Глебу  она  не  испытывала
вообще никаких чувств. Ей нужен только ее балет. Глеб жил греховно и грязно.
Но его хранила моя любовь. Поэтому я виновата в его смерти. Только я. Меня и
судите.
   - Кого судить - покажет следствие,  -  буркнул  Чернов  и  положил  перед
Ольгой на стол маленький "ПМ". - Это ваш пистолет?
   - Мой.
   - Вы когда-нибудь стреляли из него?
   - Нет.
   - Ольга Николаевна, давайте все по порядку. Где вы находились  в  ночь  с
четвертого на пятое сентября?
   - Я несколько вечеров подряд приезжала туда,  на  проспект  Мира.  Но  не
подходила к дому.
   - То есть в ночь с четвертого на пятое вы отправились с работы не  домой,
а на проспект Мира, однако утверждаете, что к дому, в котором жил убитый, не
подошли?
   - Не подошла.
   - Вы помните ваш маршрут? Вы вышли из метро и куда направились?
   - К Безбожному переулку.
   - Мещанские улицы находятся на  другой  стороне  проспекта,  -  задумчиво
произнес Чернов, - почему вы пошли к Безбожному переулку?
   Ольга молчала, уставившись в пол. Час назад с ней  беседовал  психиатр  и
однозначно признал ее вменяемой.  Да,  имелась  неврастения,  как  следствие
переутомления  и  неблагоприятной  семейной  обстановки.   Да,   наблюдались
признаки острого реактивного психоза в форме астенодепрессивного  состояния.
Но Ольга Гуськова была вменяема,  отдавала  себе  отчет  в  своих  словах  и
поступках.
   - Есть странность характера, экзальтированность, замкнутость,  но  все  в
пределах  нормы.  Интеллект  высоко  развит,  память  отличная,  -   говорил
психиатр, - она типичный астеник и  по  конституции,  и  по  складу  нервной
системы. Между прочим, если  бы  она  захотела  симулировать  невменяемость,
смогла бы это  сделать  вполне  успешно.  Она  неплохо  знает  психологию  и
психиатрию.
   - Так зачем вы отправились в Безбожный переулок? - повторил  Чернов  свой
вопрос.
   - Там дворик. Наш дворик, возле маленького бара. Мы несколько раз  сидели
на лавочке и разговаривали. Просто разговаривали, и все.  Это  очень  сложно
объяснить... Но так получилось, что с тем двориком связано лучшее, что  было
у нас. Глеб становился собой на несколько минут. Не придуривался, не  строил
из себя Бог весть кого... Но вам это неинтересно.
   - Значит, вы отправились во двор в Безбожном переулке. Вы можете  сказать
конкретней, где он находится?
   - Номер дома я не помню.
   - В конце или в начале переулка?
   - В середине. Там еще  школа  напротив,  на  другой  стороне.  А  двор  в
углублении, перед баром. Это даже не двор, просто небольшая площадка, вокруг
деревья и несколько лавочек под деревьями.
   - Как называется бар?
   - "Белый кролик".
   - Что там еще есть поблизости?
   - Булочная и круглосуточный пункт обмена валюты.
   - Так, - кивнул Чернов. - Уже неплохо. И что вы там делали?
   - Сидела на лавочке. - Ольга пожала плечами. - Просто сидела  и  смотрела
на окна бара.
   - Он был открыт?
   - Да.
   - Сколько времени вы там просидели?
   - Не знаю. У меня нет часов. Минут десять, может, больше.
   - Вас кто-нибудь мог там видеть? Может, кто-то подходил к вам?
   - Кажется, подсел какой-то молодой человек, пытался познакомиться.
   - Так. Пожалуйста, подробней. Что за молодой человек?  Как  он  выглядел?
Какой был между вами разговор?
   - Зачем вам это?  -  Ольга  брезгливо  поморщилась.  -  Какое  это  имеет
значение?
   - Ольга Николаевна, вы что, правда не понимаете, какое  это  может  иметь
для вас значение? Вы подозреваетесь в убийстве вашего знакомого, Калашникова
Глеба Константиновича. Он был убит из оружия,  которое  принадлежало  вашему
отцу. Вы признаете себя виновной или нет? - тяжело вздохнул Чернов.
   - Признаю.
   - Но вы утверждаете, что к дому убитого не подходили и  из  пистолета  не
стреляли?
   - Не подходила и не стреляла. Я сидела во дворике, в Безбожном  переулке.
А пистолет лежал в ящике. - Она вдруг резко  вскинула  на  Чернова  огромные
лилово-синие глаза. - Что с Гришечкиным? Откуда у вас пистолет?
   - Гришечкин Феликс Эдуардович погиб в автомобильной катастрофе.  Пистолет
находился в его портфеле.
   - Феликс погиб?  -  прошептала  она  побелевшими  губами.  -  Господи,  я
виновата перед ним...
   "Сейчас она заявит, что и Гришечкина тоже убила,  -  с  нервной  усмешкой
подумал Чернов. - Она совершенно сумасшедшая.  Она  может  быть  тысячу  раз
нормальна по медицинским показаниям, но с точки зрения здравого  смысла  она
сумасшедшая..."
   - Вы отдали Гришечкину пистолет?
   - Да.
   - Он попросил вас об этом?
   - Да. Он сказал, что будет обыск и пистолет надо выбросить.
   - Но если вы не стреляли в Калашникова,  почему  в  таком  случае  отдали
пистолет? Чего вы испугались?
   - Когда пришел милицейский майор и стал спрашивать, где я была той ночью,
я поняла, что у меня нет никакого алиби. Я испугалась за бабушку.  Ей  будет
очень плохо в больнице. Она привыкла к домашней обстановке.
   - То есть вы не исключали возможность ареста?
   - Конечно. Я знала, что попаду в число подозреваемых. Но после  разговора
с майором у меня не осталось сомнений.
   - И поэтому на всякий случай стерли отпечатки пальцев с оружия? -  быстро
спросил Чернов.
   - Я не прикасалась к оружию. Пистолет лежал в шкатулке, в ящике. Если  бы
я решилась стрелять из него, то сначала свинтила бы табличку с  гравировкой,
а потом выкинула пистолет. Сама. А стереть отпечатки, спрятать назад в  ящик
- это глупо.
   - Действительно, неразумно, - согласился Чернов, - однако  Гришечкину  вы
пистолет отдали. Это тоже было не совсем разумно. Я не вижу логики  в  ваших
поступках.
   - А не надо искать никакой логики. Ее нет. Есть страх и тоска. Не дай вам
Бог такой тоски.
   - Страх чего?
   - Греха. Нет ничего страшней греха. Душа обугливается.  Я  виновата,  что
первое и единственное в моей  жизни  сильное  чувство  было  по  сути  своей
блудом. Я виновата перед Глебом, перед его женой, перед Феликсом. Но  больше
всего я виновата перед своей бабушкой. Нищие духом блаженны  только  на  том
свете, на этом - несчастны и беззащитны.
   - Ольга Николаевна, я спрашиваю вас  в  третий  раз.  Вы  признаете  себя
виновной в убийстве? Не в переносном,  а  в  прямом  смысле.  В  юридическом
смысле. Вы стреляли в Калашникова или нет?
   - Нет. Не стреляла. Я в третий раз вам  отвечаю.  Как  вы  не  понимаете,
желать смерти и убить - это одно и то же. Одинаковый грех.
   - С религиозной точки зрения - возможно, - кивнул Чернов, -  здесь  я  не
специалист. А вот с юридической это совершенно  разные  вещи.  А  вы  желали
смерти Калашникову?
   - Я отреклась от него. Я его предала. Это все равно что пожелать  смерти.
Мне странно, как вы этого не понимаете.
   - Нет, - Чернов встал и нервно  заходил  по  кабинету,  -  совершенно  не
понимаю. Если вы не прикасались к пистолету, значит, кто-то проник к  вам  в
дом, взял оружие из ящика, совершил убийство, затем опять проник к вам в дом
и положил пистолет на место. Согласитесь, довольно сложно проделать все  это
таким. образом, чтобы вы не заметили.
   - Об этом не мне судить.
   - А кому?! Кому, если не вам? Почему вы не сдали пистолет, не  заявили  о
нем? Вы знаете, что есть статья - незаконное хранение оружия?
   - Знаю. Но папин пистолет не был для меня оружием.  Бабушка  хранила  его
как память. И никто им никогда не интересовался.
   - Никто никогда? Но Феликс Гришечкин знал о нем.
   - Да, я проговорилась как-то Феликсу. Случайно.
   - Кто еще, кроме Гришечкина, мог знать о пистолете?
   - Глеб.
   - Еще? Вспомните, пожалуйста. Это важно. Кто бывает у вас в доме?
   - Врач из  районной  поликлиники,  молодой  человек  из  собеса,  который
приносит пенсию  баб