но  случился  скучноватый
роман с сокурсником Борей Владимировым, и тоже - никакого удовольствия.  Кто
его знает, может, втроем и правда интересней? А тут еще  -  пятьсот  баксов,
причем это лишь начало, Светка сказала, дальше будет больше.  Дело  ведь  не
только в деньгах, но и в перспективах...
   На Маргошу опять напал идиотский нервный смех. Она боялась, что  из  глаз
брызнут слезы и вся Светкина тушь растечется, но  краска  была  водостойкой.
Бояться не стоило. И вообще ничего в этой жизни не стоило  бояться.  Ничего,
кроме зимнего холода, оторванных подметок, желтой крошащейся пшенки, которая
ждет голодную до спазмов в желудке Маргошу дома, в  пустом  холодильнике,  в
мятой почерневшей кастрюле.
   В  салоне  тихо  играла  музыка.  Было  так  хорошо  ехать  в  "Ауди"   с
затемненными стеклами сквозь промозглый метельный город, и не куда-нибудь, а
на дачу, теплую, трехэтажную, с сауной и бассейном.
   Генерал-майор Уфимцев, заместитель  министра  внутренних  дел,  пригласил
старого  приятеля  актера  Костю  Калашникова  к  себе  домой.  Обычно   они
встречались в закрытом спортивном комплексе на Войковской, играли в  теннис,
попивали пивко в сауне. Однако сейчас о теннисе и  сауне  не  могло  быть  и
речи. У Калашникова горе. Убили единственного сына.
   Костя позвонил накануне вечером. По телефону голос звучал тяжело, хрипло.
   "Худо человеку,  хуже  не  бывает,  -  подумал  генерал,  -  не  дай  Бог
никому..."
   - Мне надо поговорить с тобой, Сережа.
   - Завтра суббота. Приезжай-ка утречком ко мне домой. Часам  к  десяти,  -
ответил Уфимцев.
   В субботу рано утром у Маргоши была  съемка.  Перед  уходом,  в  половине
девятого, она разбудила мужа, нежно поцеловала, погладила по щеке,  заросшей
за ночь неприятной, седоватой, уже стариковской щетиной.
   - Костенька, не забудь побриться, все-таки к генералу идешь.
   - Обязательно, солнышко. - Он поймал  ее  руку,  прижал  к  губам  теплую
ладошку, пахнущую дорогим туалетным мылом.
   Маргоша  крутанулась  на  каблуках  перед  большим  зеркалом  в  спальне,
оглядела  себя  с  ног  до  головы,  осталась  вполне   довольна,   тряхнула
распущенными огненно-рыжими волосами и умчалась.  В  спальне  остался  запах
духов, каких-то новомодных, незнакомых. Маргоша любила духи и  постоянно  их
меняла. Эти новые пахли острой свежестью, юностью, мокрым клевером.
   Покряхтывая, тяжело откашливаясь, он вылез изпод  одеяла  и  встал  перед
большим  зеркалом.  Свет  пасмурного   утра   как-то   особенно   беспощадно
подчеркивал морщинистые мешочки под глазами, нездоровую отечность, которая в
последнее  время  появляется  после  сна.  Гадкая  штука  старость.  Брюшко,
поросшее седой шерстью, можно еще подтянуть, особенно  если  не  забывать  о
гимнастике. Жирноватые, дряблые плечи можно  расправить,  вот  так,  глубоко
вздохнув. Однако с каждым днем все трудней держать себя в форме.
   Калашников взглянул в глаза своему отражению, и стало неловко. О  чем  он
думает? Такое горе, убили Глеба,  мальчик  еще  не  похоронен,  единственный
сын... Надя лежит с обострением гипертонии, а  он,  старый  дурак,  крутится
перед зеркалом, жадно втягивает ноздрями запах духов Маргоши.
   У Нади, у матери своего  единственного  сына,  он  так  и  не  удосужился
побывать за эти дни. Послезавтра похороны, и придется встретиться. Никуда не
денешься. Придется говорить какие-то слова, смотреть в глаза.
   Калашников зябко передернул плечами и отправился  в  душ.  Сначала  очень
горячая вода, почти кипяток, потом ледяная. И так  несколько  раз.  Отличная
гимнастика для сосудов. После  контрастного  душа  чувствуешь  себя  лет  на
десять моложе. Кожа становится свежей, розовеет, отечность проходит. Уже  не
так противно смотреть на себя в зеркало.
   Когда он налил себе кофе, зазвонил телефон. Услышав голос  администратора
с киностудии, Калашников удивился.
   - Константин Иванович, передайте, пожалуйста, Маргарите,  сегодня  съемка
не в двенадцать, а в половине второго.
   - Хорошо, обязательно передам, - проговорил он бодро и зачем-то  добавил:
- Она еще спит.
   Положив  трубку,  он  отхлебнул  из   чашки   слишком   большой   глоток,
поперхнулся, закашлялся. Кофе был горячий, обжег гортань, из  глаз  брызнули
слезы. Калашников кашлял и не мог остановиться. На миг  ему  стало  страшно.
Вот так, поперхнувшись, умер его отец. Никого не  было  рядом,  кусок  хлеба
попал старику в дыхательное горло.
   Но кашель отпустил. Константин Иванович отдышался, достал из холодильника
нераспечатанную пачку апельсинового  сока,  налил  себе  полный  стакан.  От
ледяного сока стало легче.
   "Нет, - сказал он себе, - я не буду нервничать и сходить с ума. Наверное,
у  нее  какие-нибудь  дамские  дела,   парикмахер,   косметичка,   портниха,
вязальщица... Мало ли? Мы ведь с самого начала договаривались,  что  она  не
обязана отчитываться по мелочам: куда пошла, во  сколько  вернется.  Никакой
ревности. В нашей ситуации ревность непозволительна: только пусти ее в  душу
- сожрет. Я верю своей девочке, как самому себе. Она меня не предаст".
   Когда он шел от подъезда к гаражу, перед ним словно из-под земли выскочил
молодой   человек   отвратительной   наружности.   Длинные   сальные   космы
грязно-желтого  цвета,  зеленый  кожаный  пиджак,  розовые  кожаные   брюки,
противно обтягивающие  пухлые  короткие  ляжки,  огромная  серьга  в  ухе  -
стекляшка, фальшивый бриллиант.
   - Константин Иванович, здравствуйте! - Микрофон ткнулся ему прямо в губы,
рядом с зелено-розовым  кожаным  придурком  выпрыгнул  из-под  земли  еще  и
оператор с телекамерой. - Несколько слов для еженедельной передачи  "Чумовой
стоп-кадр". Как вы  себя  чувствуете?  Подозреваете  кого-нибудь  конкретно?
Ходят слухи, что ваш сын переживал любовную драму... За час до  убийства  он
подрался с любовником своей жены... Что вы можете сказать по этому поводу?
   - Вон! - громовым голосом завопил Калашников. - Пошел вон!
   Из будки возле крытого гаража уже вылезал сонный охранник.
   - Уберите их отсюда! Сейчас же! Сию минуту! - кричал Константин Иванович.
   Впервые за многие годы, а возможно, и за  всю  жизнь,  великий  актер  не
владел собой. Боль, копившаяся в душе с той минуты, когда он узнал, что сына
больше нет, вдруг вырвалась наружу, затопила  все  вокруг.  Исчезли  кожаный
наглец с микрофоном, оператор с  камерой,  охранник  в  камуфляже,  рифленые
ворота гаража. Мокрый  асфальт  поплыл  под  ногами,  дождь  бил  в  лицо  и
становился горько-соленым. Константин Иванович плакал.
   Не замечая ничего и никого вокруг, он добрел  до  своей  синей  "Тойоты",
долго не попадал ключом в замок. Оказавшись наконец в салоне машины, он упал
лбом на баранку руля.
   Охранник давно отогнал  репортера  и  оператора.  Подойдя  к  машине,  он
осторожно постучал в стекло.
   - Константин Иванович, вам плохо? Помощь нужна?
   - Нет,  -  Калашников  повернул  к  нему  заплаканное  лицо,  -  спасибо,
Геннадий, уже все нормально. Просто сорвался из-за этого ублюдка...
   - Всех бы их к стенке... суки, журналюги! -  Охранник  смачно  сплюнул  и
сочувственно покачал головой.
   Калашников вытер глаза платком, громко высморкался и завел мотор. Он  уже
опаздывал к Уфимцеву.
   Генерал встретил его в тельняшке и потертых джинсах.
   - Держись, Костя. Мы с гобой старая гвардия, обязаны держаться.
   Полная свежая генеральша Клара Борисовна хлопотала на кухне. Она вышла  в
прихожую поздороваться с гостем, чмокнула старого  актера  в  щеку.  От  нее
уютно пахло тестом, ванилью, жаром духовки.
   - Ты как, Константин, мучное позволяешь себе иногда? - спросила она. -  Я
плюшки затеяла к чаю.
   - Позволяю, - слабо улыбнулся Калашников, - спасибо, Кларочка; Как у  вас
хорошо, ребята, прямо душа отдыхает.
   - Да, - кивнула Клара, - у нас хорошо. Живем  дружно,  вот  уже  тридцать
пять лет.
   Это прозвучало как язвительный, неуместный намек.  Генерал  покосился  на
супругу и чуть нахмурился.
   После развода с Надей и женитьбы на Маргоше многие жены старых  приятелей
осудили  Константина  Ивановича,  называли  его   поступок   предательством,
пророчили ему ветвистые рога.
   - Он еще наплачется со своей фифой, ей ведь не я нужен,  а  имя,  деньги,
положение, -  говорили  стареющие  жены  своим  молодящимся,  легкомысленным
мужьям.
   Калашников знал, что Клара Борисовна Уфимцева открыто заявляла:
   - Ноги этого сукина сына в моем доме не будет. Поганец, старый гульбун?
   Первое время после развода Надю активно приглашали  в  гости,  жалели,  с
удовольствием при ней обливали  грязью  "эту  мерзавку,  соплячку"  Маргошу,
клялись, что никогда с ней даже не поздороваются.
   Но постепенно безнадежные Надины глаза и ее скорбное молчание надоели.  С
Надей было скучно, она  совсем  сникла  и,  по  мнению  многих,  опустилась,
перестала за собой следить, позволила себе  растолстеть,  постареть.  А  так
нельзя. Стали говорить, что отчасти она  сама  виновата,  надо  было  что-то
делать, держать себя в форме. Да, трудно, с каждым  годом  все  трудней.  Но
никуда не денешься. Надо оставаться женщиной и в пятьдесят, и в  шестьдесят,
хитрить по-женски, бороться за мужа, и вообще в семейных делах редко бывает,
что один полностью прав, а другой кругом виноват.
   Постепенно эта неприятная история потеряла остроту,  обсуждать  ее  стало
неинтересно. О  Наде  потихоньку  забыли,  к  Маргоше  привыкли.  Константин
Иванович водил ее с собой повсюду. Она умела  нравиться  даже  женам  старых
приятелей    Калашникова.    Чудесная    девочка,     такая     обаятельная,
непосредственная, живая...

   И все-таки Клара Уфимцева не удержалась, спросила:
   - Как Надя?
   - Плохо, - вздохнул Калашников, - у нее был гипертонический криз.
   - Если  нужна  помощь,  ты  скажи,  ведь  горе-то  какое!  Я  позвоню  ей
обязательно.
   - Спасибо, Кларочка.
   - Ох, плюшки-то мои! - спохватилась генеральша и убежала на кухню.
   Уфимцев и Калашников прошли в гостиную. На журнальном  столе  уже  стояли
маленькие рюмки, бутылка французского коньяка, ваза с фруктами.
   - Ну что, Костя, давай по маленькой?
   - Не могу, Сережа, я за рулем.
   - Чепуха. Вызову шофера, отвезет тебя.  Не  думай  об  этом.  Надо  Глеба
помянуть.
   Выпили  молча,  не  чокаясь.  Генерал  коротко  вздохнул  и  выжидательно
посмотрел на Калашникова.
   - Сережа, я бы хотел, чтобы ты взял под контроль расследование,  -  начал
Константин Иванович, - скорее всего это заказное убийство. Но следователь не
исключает и другие версии, так сказать, личного порядка. Ревность,  месть  и
прочая ерунда. Ты сам знаешь, ситуация в нашей семье непростая.  Мне  бы  не
хотелось выносить сор из избы.
   - Кому ж нравится сор-то выносить? - горько усмехнулся генерал.  -  Ты  у
нас знаменитость, к тому же депутат. Да и Глебушка, царствие  ему  небесное,
не последним был человеком. Я понял тебя. Костя.
   Калашников машинально отметил про себя, что в  последнее,  время  генерал
все  чаще  поминает  Господа  и  царствие  небесное.  А  еще   недавно   был
воинствующим атеистом. Что ж, надо идти в ногу  со  временем  и  следить  за
административной модой. Бывшие партийные чиновники, еще вчера  боровшиеся  с
"религиозными пережитками", сегодня красят яички на Пасху,  крестят  внуков,
отпевают умерших родителей, приглашают  батюшек  освящать  свои  особняки  и
"Мерседесы", рестораны и магазины. У кого они есть, конечно.
   Константин Иванович тут же одернул себя.  "Не  язви,  даже  мысленно!  Не
время и не место".
   - Убийцу надо искать среди бандитов, - тихо  произнес  он,  не  глядя  на
генерала.
   - Ясное дело, - кивнул генерал.
   - Это нам с тобой ясно. Может, и оперативникам  твоим  ясно,  однако  они
обязаны отработать все версии.
   - Тебя уже допрашивали? - Генерал налил еще по капле коньяку в рюмки.
   - Нет. Из родственников они говорили только с Катей.
   - Ну, и чего ты беспокоишься? Они  отрабатывают  именно  линию  заказухи,
трясут братков.
   - Возможно, они и трясут братков, -  Калашников  немного  повысил  голос,
заметно занервничал, - но журналюги начали уже трясти меня. Сейчас  я  вышел
из дома, не успел дойти до гаража, на меня налетели сволочи с телевидения, с
камерой, с микрофоном... Понимаешь, для этих сук было  бы  куда  интересней,
если бы оказалось, что Глеба убила какая-нибудь баба из ревности  или  Катин
поклонник. Заказное убийство в наше время - дело  обычное.  А  вот  любовная
драма из жизни знаменитостей - это эксклюзив. Узнают на копейку,  присочинят
на миллион.
   - А что, у Кати был поклонник? - быстро спросил генерал.
   - Ну а как же, она ведь прима, - Калашников выразительно развел руками, -
ей без поклонников нельзя.
   - Нет, Костя, я спрашиваю о другом. Не прикидывайся,  ты  меня  прекрасно
понял. - Он смягчил резкую фразу мягкой улыбкой.
   - Да, Сережа, у нее тоже кто-то был...  -  быстро  проговорил  Константин
Иванович. - Она  тоже  не  святая.  Бывало,  возвращалась  под  утро.  -  Он
болезненно поморщился. - Не надо все это ворошить, я прошу тебя, Сережа,  не
надо.
   - Ладно, Костя, не нервничай, я возьму дело под свой контроль.  А  насчет
этих говнюков с телевидения, - генерал  пожал  плечами,  -  ну  что  я  могу
сказать? У нас всех помоями обливают, никто не застрахован, даже  президент.
Демократия, свобода слова, мать твою... Ты, Костя, не переживай.  Это  такая
чушь по сравнению с твоим горем. Господи, как подумаю... - Генерал  красиво,
размашисто осенил себя крестным знамением. - Я Глеба помню маленьким.  Такой
был смешной пацан...  Да,  они  с  моим  Володькой  ровесники.  Мы  с  тобой
познакомились, когда они в школу пошли, в первый класс. Я детективный  фильм
консультировал, что-то про ограбление сберкассы. Капитаном был. А ты как раз
играл капитана милиции, оперативника. Как кино-то называлось, не помнишь?
   - Кажется, так и называлось:  "Подвиг  капитана  милиции",  -  усмехнулся
Калашников, - или что-то в этом роде... Нет, не помню, столько лет прошло.
   - Тогда ведь кто консультировал наше кино? Генералы, полковники, не ниже.
А ты настоял, чтобы тебе дали настоящего капитана с петровки,  оперативника,
чтобы все по правде. Помнишь, как мы с тобой ночь на твоей кухне  просидели,
спорили... Эх, Костя, счастливое было время, семьдесят первый год...
   Клара принесла горячие плюшки, чай, села с ними за стол и  присоединилась
к теплым ностальгическим воспоминаниям о счастливых семидесятых.
   Проговорив с генеральской  четой  еще  минут  сорок,  Калашников  немного
успокоился. Человек, выросший в советской системе, пропитанный ею с детства,
он всегда предпочитал, чтобы к любой проблеме, возникающей в его жизни,  был
подключен кто-то знакомый, свой.
   Ему  было  неприятно,  тревожно  от  того,  что  какие-то   чужие   люди,
оперативники, следователь, станут копаться в сложном, тонком  мире  семейных
отношений его убитого сына. Дело даже не в том,  что  повалятся  скелеты  из
шкафов и загрохочут костями на всю страну. Лучше,  если  кто-то  свой  будет
держать под контролем работу чужих, равнодушных людей. Конечно,  генерал  не
сумеет оградить семью от "желтой прессы", и, в общем, Калашников не об  этом
его просил. В его просьбе не содержалось ничего конкретного. Просто он  счел
нужным побывать у генерала. Так ему было спокойней. Раз придется иметь  дело
с работниками милиции, значит, надо заручиться  высокой  поддержкой  -  если
есть такая возможность.
   А скелеты из семейных шкафов  все  равно  повалятся.  От  них  никуда  не
денешься.
   Глава 12
   - Не вздумай брать трубку! - крикнула Жанночка из кухни. - Ты слышишь?  Я
потом возьму, у меня руки в муке.
   Она готовила тесто к  поминальному  столу.  Сегодня  только  суббота,  до
понедельника еще много времени, однако  начать  надо  сейчас.  Тесто  должно
сутки отлежаться в холодильнике.
   Катин телефон надрывался. Десять минут  назад  Жанночка  слушала,  как  в
трубке молчат и дышат. С ней телефонная истеричка говорить не желала. Ждала,
когда Катя возьмет трубку.
   - Почему ты думаешь, что это непременно она? - спросила Катя и подошла  к
телефону.
   - Слушай, Орлова,  тебе  интересно,  кто  все  это  придумал?  -  спросил
знакомый хриплый голос. - Я ведь по  просьбе  звонила.  Хочешь  узнать,  кто
попросил?
   - Очень просили? - тихо поинтересовалась Катя. - Долго уговаривали?
   Катя взяла с книжной полки маленький диктофон.
   К нему заранее  был  подсоединен  специальный  провод  с  присоской.  Она
закрепила  присоску  на  пластмассовом  корпусе  радиотелефона  и   включила
"запись".
   - Зря веселишься, молодая вдова.
   - С тобой не соскучишься, - усмехнулась Катя.
   - Да я здесь вообще ни при чем. Кому-то показалось, что ты слишком хорошо
живешь и тебе пора портить удовольствие. А я согласилась, сдуру.
   - Что сдуру, это точно. Но надо отдать тебе должное. Доканывала  ты  меня
от души. Столько хлопот из-за одной только бабской зависти? Не поверю.
   Последовала долгая, томительная пауза. Женщина молчала, тяжело  сопела  в
трубку, потом закашлялась, и  Катя  подумала,  что  она,  наверное,  заядлая
курильщица, курит крепкие, дешевые сигареты. Наконец хриплый голос произнес:
   - Ладно, Орлова. Встретиться надо. Разговор серьезный, не телефонный.
   - Хорошо. Где? Когда?
   - А почему не спрашиваешь - сколько? - усмехнулась собеседница.
   - Ну, ты даешь! - удивилась Катя. - Еще и деньги хочешь получить за  свои
гадости?
   - Хочу. С деньгами у меня плохо.
   - Что, работы нет? - сочувственно поинтересовалась Катя.
   - Ты, Орлова, на другой планете живешь, - засмеялась собеседница, - можно
подумать, ты не понимаешь, что в наше время работа - это одно,  а  деньги  -
совсем другое. Ладно, хватит. Я возьму не так много. Три тысячи баксов. И не
за гадости. За информацию, важную для тебя. Очень важную, Орлова. Ты уж  мне
поверь. В общем, завтра в час дня  на  Гоголевском  бульваре,  у  памятника.
Захвати три тысячи, не опаздывай и не вздумай  рассказывать  никому,  в  том
числе ментам, которые расследуют убийство. Того, кто убил, они все равно  не
вычислят ни за что. А тебе моя информация поможет. Как говорят  врачи,  жить
будешь. Все, привет, сушеная Жизель.
   - Подожди, а как я тебя узнаю? - быстро спросила Катя.
   - Не беспокойся. Узнаешь. Я сама к тебе подойду.
   - Ну, мало ли кто ко мне подойдет. Я должна точно знать, что  это  ты.  У
меня с собой будет такая сумма... Мы ведь встречались раньше,  назовись,  не
стесняйся.
   - Не морочь мне голову, Орлова, - усмехнулась собеседница, - я  назовусь,
а ты сразу ментам меня сдашь. Прямо сегодня. И плакали мои денежки.
   В трубке послышались частые гудки. Катя выключила диктофон. Жанночка  все
это время стояла на пороге комнаты, широко открыв  глаза  и  прижав  ко  рту
руки, обсыпанные мукой.
   - Ты молодец, что догадалась записать, - произнесла она громким  шепотом.
- Что ей надо на этот раз?
   - Денег. Оказывается, ее  попросили  доканывать  меня  звонками.  За  три
тысячи долларов она скажет кто. Свидание мне  назначила.  Завтра  в  час  на
Гоголевском бульваре.
   - Это шантаж! - возмутилась Жанночка. -  Я  надеюсь,  ты  не  собираешься
встречаться с ней?
   - Обязательно встречусь.
   - Ты серьезно?
   - Мне надо на нее посмотреть. Такое ощущение, что я ее  знаю.  Или  знала
раньше, в юности... Сушеная Жизель... Кто же так меня называл когда-то? Нет,
пока не увижу, не вспомню. Голос знакомый, интонации...  Кажется,  она  сама
здорово боится. И не врет.
   - Ничего себе, боится! Изводила тебя мерзкими звонками, а теперь  требует
за это три тысячи долларов! Ты что, и деньги возьмешь с собой?
   - Наличные не возьму. - Катя задумчиво покачала головой. - Но, в  крайнем
случае, сниму с кредитки. Если информация будет того стоить.
   Женщина на другом конце провода, на другом конце Москвы, положила  трубку
и закурила. Она сидела на кухонной табуретке, сгорбившись,  опустив  широкие