ки, никаких украшений. Простая короткая
стрижка, туфли-лодочки без каблука.
   Родители  приезжали  в  отпуск  не  чаще  одного  раза   в   год.   Тихая
двухкомнатная квартира  оживала,  наполнялась  музыкой,  смехом,  подарками,
гостями.
   - Ну а с кем ты дружишь в детском садике?  -  спрашивала  мама,  прижимая
Олину светло-русую головку  к  груди,  целуя  тонкое,  ангельски  прекрасное
личико, огромные темно-синие глаза.
   - Я дружу со всеми девочками и мальчиками, - отвечал ребенок.
   - Но кто твой самый лучший друг? Или подружка?
   - Мой самый лучший друг - бабушка Ива и дедушка Ленин.
   - Какую ты хочешь куклу? - спрашивал папа у прилавка в Доме игрушки.
   - Я в куклы не играю. Они бесполезные. Я играю только в полезные игрушки.
   - Какие же, Оленька?.. - удивлялся капитан Гуськов.
   - Лото с буквами, конструктор, еще диафильмы про животных. Они развивают.
А куклы не развивают.
   Папа покупал коробки с лото, пленки с диафильмами.
   - Оленька, ты хочешь мороженого?
   - Мороженое есть вредно. От него болит горло.
   - Ну один раз можно, сейчас ведь тепло, - уговаривал капитан Гуськов свою
пятилетнюю дочь в Парке культуры.
   Она не возражала,  осторожно,  крошечными  кусочками  откусывала  твердый
пломбир, тщательно растапливала во рту, прежде чем проглотить.
   - Ну, вкусно тебе? - спрашивала мама.
   - Спасибо, очень вкусно, - кивала девочка без всякой улыбки.
   На каруселях, в комнате смеха, где все отражались  в  кривых  зеркалах  и
взрослые хохотали до упада, ребенок оставался серьезным.
   - А чего вы хотите? - пожимала плечами  бабушка  Ива  вечером  на  кухне,
когда капитан нервно расхаживал  из  угла  в  угол,  а  его  жена  курила  у
открытого окна и старалась не смотреть на мать. - У ребенка  режим,  ребенок
развивается правильно, без баловства  и  всяких  глупостей.  Она  уже  умеет
читать по слогам, знает сложение, вычитание, не клянчит сладости и  игрушки.
В коллективе у нее со всеми ровные товарищеские  отношения,  воспитатели  ею
довольны, никаких конфликтов, никаких болезней и простуд. Что вам еще  надо?
Если вас не устраивает, как я воспитываю ребенка, -  пожалуйста,  забирайте,
таскайте по своим казармам и баракам.
   Родители кипели, но  быстро  остывали.  Увозить  ребенка  из  Москвы,  из
теплого чистого дома неразумно. Через два года в школу. И вообще,  у  Иветты
Тихоновны педагогическое образование, а они... какие они педагоги? Даже если
ребенок будет жить с ними в гарнизоне, все равно  не  останется  времени  на
воспитание. Оба заняты по горло.
   Мысль о том, чтобы поселиться в Москве, оставить мужа одного, видеть  его
только раз в году и быть рядом с дочерью, воспитывать ее  по-своему,  Олиной
маме в голову не приходила.
   В семьдесят девятом грянула афганская война. Первого сентября восемьдесят
первого военный "газик", в котором ехали капитан Николай Гуськов и его жена,
старший лейтенант медицинской службы Марина Гуськова, подорвался на мине под
Кандагаром.
   Семилетняя Оля Гуськова в белом фартучке, с тремя красными гвоздиками шла
в первый класс. О том, что у нее больше нет  родителей,  она  узнала  только
через месяц. Она еще не могла понять,  что  это  значит,  слишком  маленькой
была, слишком редко видела маму с папой, не  успела  к  ним  привыкнуть.  Но
плакала бабушка Ива, и это было так странно и страшно, что у  Оли  по  щекам
сами собой покатились слезы.
   Во втором классе Оля услышала, как какая-то девочка из восьмого сказала о
ней:
   - Потрясающе красивый ребенок! Вечером Иветта Тихоновна  пришла  забирать
ее с продленки.
   - Бабушка, я красивая? - спросила Оля.
   - Глупости какие! -  фыркнула  бабушка.  По  дороге  она  рассказала  Оле
старинную якутскую сказку про девочку  со  странным  именем  Айога.  Девочка
ничего не делала, только смотрела на  себя  в  круглое  медное  зеркальце  и
повторяла: "Айога красивая", а потом превратилась в утку, улетела в  ледяное
северное небо, и долго еще звучал в  тундре  ее  жалобный,  крякающий  крик:
"Айога красивая..."
   - Значит, красивой быть плохо? - спросила Оля, выслушав сказку.
   - Плохо об этом думать, - ответила  бабушка,  -  плохо  считать,  что  ты
чем-то лучше других. Ты не лучше и не хуже. Такая, как все.
   Оля училась на пятерки. На переменах стояла у подоконника  и  читала.  Ее
называли паинькой,  с  ней  было  скучно.  Летом  бабушка  отправляла  ее  в
пионерский лагерь. Оля и там умудрялась  незаметно  ускользать  из  сложного
мира детских отношений.
   Она  делала  все,  что  требовали  вожатые  и  педагоги,  маршировала  на
линейках, убирала территорию, спала в тихий час. Если ее приглашали  принять
участие в концерте, посвященном открытию или закрытию  лагерной  смены,  она
охотно соглашалась и выразительно декламировала со сцены клуба стихотворение
Некрасова "Школьник" или отрывок из поэмы Твардовского "Василий Теркин".
   - У этой девочки родители погибли в Афганистане, осталась только бабушка,
- шептались в задних рядах вожатые, педагоги, поварихи.
   - Бедный ребенок! Надо же...
   - А хорошенькая какая! И послушная, спокойная...
   К четырнадцати годам Олю уже не называли "хорошенькой". Про нее говорили:
удивительно красивая девочка. Она  слышала  это  со  всех  сторон.  На  фоне
ровесниц, переживавших переходный возраст  с  его  прыщиками,  неуклюжестью,
тяжелыми  комплексами,  Оля  Гуськова  казалась   инопланетянкой,   сказачно
прекрасной, отрешенной от низменных земных проблем.
   Ей было безразлично, как она выглядит и как ее  воспринимают  окружающие.
Она жила в своем замкнутом, никому не понятном и не доступном мире. Обращать
внимание на собственную внешность, придавать ей какое-то значение - фи!  Это
постыдно, мелко, недостойно.
   Она ни с кем не дружила. Хотела, но  не  получалось.  Ей  было  интересно
общаться только на высоком "духовном" уровне. В семнадцать она рассуждала об
агностицизме Канта, неогегельянцах и Кьеркегоре, мечтала уехать в  сибирскую
деревню, учить крестьянских  детей,  выполнять  некую  святую  миссию,  суть
которой сама не могла толком понять и сформулировать. То она хотела принести
себя в жертву  добру  и  справедливости,  осчастливить  человечество,  стать
сестрой милосердия где-нибудь в холерной глуши Черной Африки, то  готовилась
принять монашеский постриг, то всерьез рассуждала о необходимости  разумного
террора по отношению к мировому злу.
   В голове у нее образовалась такая путаница  возвышенных  идей  и  великих
целей, что разговаривать  с  ней  было  невозможно  даже  о  Канте.  Посреди
разговора  она  могла  замолчать  на  полуслове,  встать,  уйти,  ничего  не
объясняя.
   По Канту,  любой  человек  является  непознаваемой  "вещью  в  себе".  Он
одновременно несвободен как существо в мире конкретных  явлений  и  свободен
как  непознаваемый  субъект  сверхчувственного  мира.  Оля   Гуськова   была
субъектом  совершенно  свободным  и   непознаваемым.   Никакой   объективной
реальности, никаких конкретных явлений она не признавала, в упор не  видела.
Она могла ходить летом и зимой в драных  кроссовках  и  не  замечала  этого,
могла питаться одной лишь духовной пищей, запивая ее жидким  несладким  чаем
или просто водой, заедая хлебной или сырной коркой - что под руку попадется.
   После десятого класса  она  решила  поступить  на  философский  факультет
университета, первые два экзамена сдала на "отлично",  на  третий  опоздала,
перепутала день, на четвертый вообще не явилась, так как решила  отправиться
на Вологодчину, где при маленьком монастыре жил в скиту столетний старец. По
каким-то сложным духовным причинам побеседовать с ним сейчас же, сию минуту,
о вечном и высоком было важнее, чем тянуть экзаменационные билеты  и  писать
сочинение про противного глупого Базарова, который резал лягушек.
   Иветта Тихоновна переживала в это время глубокую личную драму -  уход  на
пенсию. Для нее это казалось концом жизни, она не могла представить  себя  в
роли просто старушки, а не ответственного работника  народного  образования.
За внучку она была спокойна. Оля, по ее  компетентному  мнению,  развивалась
правильно, никогда не болела, школу  закончила  на  пятерки,  много  читала,
молодыми людьми и шмотками не интересовалась. Ну что еще нужно?
   В университет Оля поступила только через три года. До этого она  работала
в библиотеке, ездила по монастырям, продолжала жить в собственном сложном  и
странном мире, в котором православие переплеталось с дзен-буддизмом, древний
китаец Конфуций мирно спорил с  Николаем  Бердяевым,  колготки  были  всегда
рваными, на свитерах спускались петли, обувь протекала, а сине-лиловые глаза
светились таинственным космическим светом.
   Безумие  бабушки  Ивы  ворвалось  грубой  реальностью  в  этот   путаный,
непонятный, но в общем счастливый  мир,  потребовало  от  Оли  ответственных
решений, бытовой суеты,  собранности,  колоссального  терпения  и,  наконец,
просто денег.
   Оля не нашла ничего  лучшего,  как  обменять  двухкомнатную  квартиру  на
однакомнатную. Ей объяснили, что старческое  слабоумие  не  лечится,  только
прогрессирует и самостоятельно она с бабушкой не справится.
   Оля решила, что на вырученные от обмена деньги можно нанять  какую-нибудь
добрую женщину для ухода за бабушкой и спокойно  доучиться  в  университете.
Однако найти такую добрую женщину она не сумела, а  деньги  кончились  очень
быстро. Просто взяли - и кончились.
   Оля  кое-как  сумела  наладить  нищий  быт  в   однокомнатной   квартире,
подрабатывала после  занятий  -  то  уборщицей,  то  почтальоном.  Заработок
получался копеечный, но на большее Оля рассчитывать не могла. Ее  сокурсники
торговали в ночных ларьках, продавали вечерами в метро  газеты.  Само  слово
"торговля" вызывало у Оли тошноту. Случалось, что к ней обращались с разными
"серьезными" предложениями, но  все  это  при  ближайшем  рассмотрении  тоже
сводилось к торговле, причем не газетами и "Сникерсами", а собой.
   Прошел год. Оля  успела  приспособиться  к  бабушкиной  болезни,  створки
сложного внутреннего мира опять замкнулись, защищая  от  грубой  реальности.
Она осталась все той же "вещью в себе", нищий хлопотный быт  отнимал  у  нее
время и силы, но душу не задевал. Она смирилась с тем, что бабушка больна  и
никогда не поправится. Однако тут нагрянула другая беда, стихийное бедствие,
мировая катастрофа: Оля Гуськова влюбилась.
   Когда двадцатитрехлетняя студентка  философского  факультета,  "свободный
непознаваемый субъект"  с  томиком  Ницше  и  православным  Молитвословом  в
потертом рюкзачке, в джинсах, которые порваны на коленках не потому, что это
модно, а потому, что все равно, с лицом сказочной принцессы, душой  схимницы
и мозгами революционерки-анархистки, влюбляется впервые в жизни,  да  еще  в
женатого, богатого и легкомысленного человека, это действительно катастрофа.
   - Ну, говорите, я слушаю, -  устало  вздохнула  Катя,  -  вам,  наверное,
нечего теперь сказать. Все кончилось, Глеба нет больше.
   Она уже хотела нажать кнопку отбоя на своем  радиотелефоне,  но  услышала
тихий мужской голос:
   - Прости, это я.
   - Паша? - Ее голос заметно дрогнул.
   - Я просто хотел спросить, как ты себя чувствуешь?
   - Спасибо. Нормально.
   - Ты одна сейчас?
   - Нет, я не одна, - зачем-то  соврала  Катя.  -  Скажи,  пожалуйста,  что
произошло в театре между тобой и Глебом?
   - Ничего особенного. Твой муж был недоволен, когда увидел меня в  буфете.
Он подошел и высказал мне все, что думает по этому поводу.  Я  не  стал  ему
отвечать, как всегда. Он разозлился еще больше, попытался меня  ударить.  Он
был пьян и не соображал,  что  творит.  Я  перехватил  его  руку,  вмешалось
несколько человек. Его успокоили и увели.
   - А потом?
   - Я ушел. Я боялся: он не остановится на этом, увидит  меня  еще  раз,  и
тогда уж не избежать громкого скандала. Мне не хотелось, чтобы это случилось
на твоей премьере.
   - Значит, во втором акте тебя в театре не было. Где же ты провел  остаток
вечера?
   - Я просто слонялся по городу. Дошел пешком  до  Патриарших,  посидел  на
скамейке,  потом  отправился  домой.  А  цветы  подарил  какой-то   прохожей
старушке. Она очень удивилась и тут же, у меня на глазах, продала букет юной
парочке, которая целовалась на соседней скамейке. Всего за десятку.
   - Дешево, - усмехнулась Катя, - букет наверняка был шикарный.  Розы,  как
всегда?
   - Да, семь темно-красных роз.  Очень  крупных.  Знаешь,  они  казались  в
темноте почти черными, бархатными.
   - Паша, я ведь просила тебя никогда мне не звонить, - вдруг  спохватилась
Катя.
   -  Зачем  ты  обманываешь  себя,  Катенька?  Чего  ты  боишься?  Особенно
теперь...
   - Паша, я ведь просила...  Зачем  ты  позвонил  именно  сейчас?  Чего  ты
хочешь?
   Катя расхаживала по огромной гостиной с телефоном  в  руках.  Собственный
голос в тишине пустой квартиры казался ей неприятно громким.
   - Не знаю, - честно признался он, - я подумал: ты одна,  тебе  плохо,  и,
может быть, нужна моя помощь.
   - Нет, мне не нужна твоя помощь.  Не  звони  мне  никогда.  Ты  ненавидел
Глеба, а его нет больше. И я не желаю говорить с человеком, который... - Она
заплакала и, не сказав больше ни слова, нажала кнопку отбоя.
   "Сейчас он перезвонит, но я не возьму трубку", -  подумала  она,  пытаясь
успокоиться.
   Но он не перезвонил.
   Глава 4
   Ирине Борисовне и Евгению Николаевичу Крестовским  всегда  хронически  не
хватало денег. Ирина Борисовна работала делопроизводителем в  отделе  кадров
маленького НИИ и  получала  девяносто  рублей  в  месяц.  Евгений  Петрович,
младший научный сотрудник того же  НИИ,  зарабатывал  больше  -  сто  десять
рублей. А старшего научного сотрудника ему все никак не давали, хотя возраст
подходил и стаж соответствовал. Другим давали, ему нет. Такой  был  человек,
незаметный, невезучий. Не умел за себя постоять.
   Минус налоги, плюс премиальные, и выходило двести  двадцать  в  месяц.  В
начале семидесятых семья из двух человек могла вполне прилично  существовать
на эту сумму, тем паче соблазнов было не слишком много. Но Крестовские  жили
в огромной, гнилой, склочной коммуналке, в старом аварийном доме и копили на
хорошую кооперативную квартиру. Дом все собирались сносить, однако никак  не
сносили. А ждать становилось невмоготу.
   Скромный семейный  бюджет  был  рассчитан  до  копейки.  Ирина  Борисовна
никогда не выбрасывала полиэтиленовые мешки, картонные пакеты из-под молока,
пластиковые коробочки от  сметаны.  Все  это  она  тщательно  мыла,  сушила,
использовала для хозяйственных нужд. Не  жалея  времени  и  сил,  распускала
старые свитера, отпаривала пряжу, сматывала в клубочки. Вязать не умела,  но
клубочки хранила.
   Если кусок колбасы начинал неприятно пахнуть и предательски  зеленеть  по
краям, Ирина Борисовна вываривала его в соленой  воде,  потом  обжаривала  в
кулинарном жире, оставшемся на сковородке от позавчерашних котлет.
   На  буфете  стояла  специальная   мыльница   для   обмылков.   Когда   их
накапливалось достаточно много, Ирина Борисовна ловко лепила из них слоистый
бесформенный комок, который опять домыливался до  обмылка.  В  общей  ванной
Крестовские не держали ничего своего - ни мыла, ни зубной пасты. Не  успеешь
оглянуться, соседи потихонечку станут пользоваться: один  раз,  другой  -  и
ничего не останется, надо новое покупать. А за руку  ведь  не  поймаешь,  не
уследишь.
   У Ирины была специальная тетрадочка,  куда  она  переписывала  остроумные
рецепты с последних страниц журналов, из рубрики "Хозяйке на  заметку".  Там
рассказывалось, как можно использовать во второй и в третий раз то, что было
уже использовано.
   Жизнь откладывалась на потом, на светлое будущее в чистенькой,  новенькой
отдельной квартире. Там, на уютной кухне, за белоснежным пластиковым столом,
у окошка с веселыми клетчатыми  занавесками,  будет  и  свежая  колбаска,  и
сливочное масло вместо маргарина, и три куска сахару в вечернем  чае  вместо
одного. Там, в красивой спальне с полированной стенкой,  лаковым  полом,  на
новенькой, обитой импортным велюром тахте можно будет зачать ребенка.
   Годы шли. Деньги потихоньку текли на сберкнижку. Но до необходимой  суммы
было еще далеко. А коммуналку никто расселять не собирался. Ирине  незаметно
перевалило за тридцать. Со здоровьем у нее было неважно, что-то не  ладилось
по женской части. Она не  беременела,  но  совершенно  не  переживала  из-за
этого. Все ее мысли и чувства были заняты деньгами, подсчетами, расчетами.
   Если ее спрашивали, который час, она отвечала: "рубль  тридцать"  (вместо
"половина второго"). Когда соседка варила яйца, она обязательно  заглядывала
в кастрюльку, пытаясь определить, какие это яички - за девяносто копеек  или
за рубль пять.
   Если она иногда и задумывалась о ребенке,  то  сразу  как-то  механически
начинала подсчитывать стоимость ситца и фланели для пеленок, расход  мыла  и
стирального порошка на стирку. А потом - кроватка,  коляска,  ползунки...  А
ходить начнет? Это ж сколько обуви надо! Ужас!
   Постепенно ребенок, не только  не  родившийся,  но  даже  и  не  зачатый,
сделался для нее еще одним потенциальным  досадным  источником  расходов,  а
стало быть, препятствием на пути  к  новой,  счастливой  жизни  в  отдельной
кооперативной квартире.
   Она спокойно признавалась себе, что вовсе не  хочет  никакого  ребенка  и
вообще ничего не хочет, кроме собственной  чистенькой  кухни.  Почему-то  не
комната, не ванная, а именно кухня с белым пластиковым столом  и  клетчатыми
шторками стала для нее символом абсолютного счастья.
   Сотрудники маленького НИИ, как многие советские рабочие и служащие, раз в
году  проходили  диспасеризацию.  Она  не  была   обязательной,   но,   если
проводилась в рабочее  время,  никто  не  отказывался.  Ирина,  как  человек
аккуратный и  законопослушный,  посещала  всех  врачей,  которых  полагалось
посетить.
   Заходя в кабинет к гинекологу, она приготовилась в очередной раз услышать
о своей неопасной женской болезни, которая, в общем, ничем, кроме бесплодия,
не угрожает и которую в принципе неплохо бы вылечить. Обычно  она  кивала  в
ответ, брала направления на анализы и забывала об этом до  следующего  года,
откладывала на потом. Вот будет квартира  -  тогда  можно  и  вылечить  свой
удобный недуг.
   На этот раз гинеколог, пожилая кругленькая женщина  в  очках  с  толстыми
линзами, тоже стала выписывать направления на анализы, правда, ни словом  об
Ирининой болезни не обмолвилась.
   - Значит, сейчас у нас октябрь, - задумчиво проговорила  она,  -  ноябрь,
декабрь... в конце января пойдете в декретный отпуск.
   - Что? - не поняла Ирина. - В какой отпуск?
   Врач взглянула на нее с интересом. Сквозь линзы глаза казались огромными,
сердитыми и удивленными.
   - В декретный. А рожать вам в середине апреля.
   - Как рожать? Кого?! - ошалело выкрикнула Ирина.
   - Ну я не знаю кого, - пожала плечами доктор. -  Это  уж  как  Бог  даст.
Может, мальчика, может, девочку...
   - Но я... У меня же спайки!.. Я не могла... Нет, этого не может быть!
   - Подождите, вы что, до сих пор не знаете? - Врач вскинула брови, и глаза
за линзами показались еще больше. - У вас срок семнадцать недель.
   Ирина ахнула и побледнела.
   - Чего ж вы так испугались? Вы замужем, вам, на минуточку, тридцать пять.
Пора уже, миленькая моя. А спайки ваши рассосались. Это бывает.
   -  А  можно  аборт?  -  с  надеждой  прошептала  Ирина.   -   Дайте   мне
направление...
   - Да вы что? - покачала головой доктор. - Вы смеетесь? Семнадцать недель!
   Ирина заплакала прямо в кабинете. В голове  у  нее  с  бешеной  скоростью
завертелся счетчик: метр ситца -  рубль  двадцать...  фланель  -  два  рубля
восемьдесят копеек... марля для подгузников...
   Евгений Николаевич отнесся к важной новости вполне спокойно.
   - Ну а чего тянуть?  Правильно,  все  нормально.  Вон,  Свекольникова  из
планового отдела  родила