а  такая
возможность. Но все кончается рано или поздно. Пролетели пять бурных лет,  и
забылись  совсем,  вместе  со  Светой  и  разнообразными   подружками.   Как
говорится, проехали...
   Если честно, то и вспоминать теперь не хотелось. Не потому, что стыдно, а
как-то не за что в этом веселом  круговороте  зацепиться,  все  сливалось  в
бесформенный, влажный,  хихикающий  клубок  голых  тел,  дрожал  раскаленный
слоистый воздух сауны, и вода в бассейне хлюпала как-то гадко,  непристойно,
и расплывался приторный запах французского коньяка, пота, жирной косметики.
   Но главное - назойливо, с тошнотворной  ясностью  вставал  перед  глазами
образ: толстая, неприбранная, в расстегнутой блузке баба на табуретке, белая
. голая тяжелая грудь, еще живая, но уже как бы тронутая тлением.
   Наверное, он поступил по-свински тогда, выгнал вон, не дал денег  и  даже
не позвонил в Онкоцентр знакомому хирургу, хотя обещал. Но побоялся -  вдруг
потом  хирург  этот  вздумает  поделиться  с  ним   результатами   операции,
рассказать о состоянии больной? Или кому-то в досужей беседе проговорится  о
том, что он, Егор Баринов, просил за какую-то там Светлану  Петрову.  А  кто
она ему, интересно? С какой стати он просил? Массажистка? Ага, знаем мы этих
массажисток...
   Жизнь летит так быстро, мелькает пейзаж за окном, и, какой  он  на  самом
деле, живой или нарисованный, красивый или безобразный, вовсе не  важно.  Он
уже позади. Проехали. А все-таки иногда хочется вернуться назад и что-то там
из  прожитого  подправить,  подчистить,  изменить.  Вроде  бы  зачем?  Какая
разница? Ведь проехали... А все равно хочется. Однако поезд несется с  дикой
скоростью, без остановок. Если прыгать на полном ходу - разобьешься.
   Егор Николаевич вылез из-под одеяла, поеживаясь, прошел на кухню,  открыл
холодильник, достал пакет топленого молока. Теплое топленое молоко  с  медом
действует успокаивающе, как очень мягкое, безвредное снотворное. Эх,  раньше
надо было, вечером еще. А теперь уже третий час ночи.
   Пока грелось молоко в микроволновой печи, Егор  Николаевич  усилием  воли
пытался прогнать от себя неприятные воспоминания и разбудить в  душе  совсем
другие - нежные, романтические. Такие тоже есть.
   Были  осенние  подмосковные  рощи,  тонконогие  горячие  жеребцы,   звуки
греческого  танца  сиртаки,  гибкая  летящая   фигурка,   легкие   пальчики,
шоколадные глаза. Да, вот здесь, пожалуй,  не  нужно  ничего  подправлять  и
подчищать. Ну, разве что, ту дурацкую новогоднюю ночь...
   Странно  получается  -  каждому,  даже  распоследнему  цинику   (а   Егор
Николаевич был таковым и не стеснялся  в  этом  самому  себе  признаться)  в
глубине души хочется чего-то этакого, чистого  и  красивого  -  чего  нет  в
жизни. Однако есть или нет? Где взять умника, который точно ответит?
   Звякнула печь, сообщая, что молоко согрелось. Он стал  пить  осторожными,
маленькими глотками.
   Так случилось, что давний, почти  забытый  роман  с  Катей  Орловой  имел
короткое, неожиданное и совершенно одностороннее продолжение.  Егор  Баринов
определил это для себя как последнюю вспышку ностальгии по красивой любви.
   Прошлой зимой он решил устроить себе небольшой тайм-аут.  В  Испании,  на
Канарах, есть остров Тенерифе, и  там,  высоко  в  горах,  над  облаками,  в
кратере мертвого вулкана стоит одинокая гостиница, в которой почти никто  не
живет. К кратеру ведет опасный горный  серпантин,  даже  любопытные  туристы
редко добираются туда.  Кроме  гостиницы,  нет  ничего,  только  заброшенная
лютеранская кирха. Вокруг  ни  души,  небо  над  головой,  чистейший  горный
воздух, вечная весна, и такая красота, что дух захватывает.
   Егор Николаевич давно мечтал пожить несколько дней  в  этой  гостинице  и
вот, когда почувствовал, что нервы на пределе, решил освежиться,  побаловать
себя красотой и полным одиночеством.
   Он так устал, что не хотел брать с собой вообще никого. Купил билеты, сел
в самолет, потом взял напрокат машину в аэропорту  Тенерифе  Рьена  София  и
отправился на Пьясо-дель-Тьеде, три тысячи семьсот  километров  над  уровнем
моря.
   Дорога оказалась сложной и опасной. Сонные испанские деревни с безлюдными
булыжными улочками, беспризорными велосипедами у крошечных баров  попадались
все реже, серпантин поднимался все  выше,  становился  совсем  узким,  давал
такие крутые зигзаги, что  даже  щекотало  под  ложечкой.  Наплывал  тяжелый
туман, обволакивал машину слепой молочной белизной, сердце  подпрыгивало  на
крутом повороте от ощущения, что движешься страшно высоко над землей, сквозь
облака, в полном одиночестве.  Где-то  далеко  внизу  осталось  море,  яркая
курортная жизнь, кубики отелей.
   Над облаками светило солнце, дорога шла сквозь буковый лес. Трехсотлетние
деревья росли совсем близко, обступали узенькое  шоссе,  прикасались  тугими
сочными листьями  к  окнам  машины.  В  чистом  разреженном  воздухе  краски
казались совсем другими, более  насыщенными,  зелень,  пронизанная  солнцем,
была изумрудно-прозрачной. Свет стал ярче, тени гуще и черней.
   Потом начиналась застывшая  вулканическая  лава,  бурая,  как  запекшаяся
кровь, редкий сухой кустарник, абсолютная, космическая пустота и тишина.
   Номер  в  полупустой  одинокой  гостинице  стоил  совсем  недорого,  Егор
Николаевич с аппетитом поужинал в маленьком уютном ресторане и  перед  сном,
взглянув на огромные, ослепительные звезды в черном небе, почувствовал  себя
лет на двадцать моложе.
   Первые два дня он отсыпался, наслаждался бездельем и тишиной,  прозрачным
горным воздухом. На третий  день,  прогуливаясь  после  обеда,  он  зашел  в
заброшенную  гулкую  кирху  и  замер.  У  алтаря,  задрав  вверх  голову   и
рассматривая разбитые цветные витражи, стояла Катя Орлова.
   Он удивился.  Но  не  столько  самой  встрече,  сколько  своей  внезапной
радости. Если и хотел он кого-то вот так, случайно, увидеть в этом  красивом
безлюдном месте, то, пожалуй, только ее, Катю Орлову. Она была  здесь  очень
кстати, как бы  вписывалась  в  космический  пейзаж  и  казалась  невероятно
красивой в длинном бледно-голубом платье из какой-то легкой, летящей  ткани.
Не успев даже поинтересоваться, одна ли она здесь, собирается  ли  пожить  в
этой  гостинице,  или  просто  приехала  с  побережья  на  несколько   часов
посмотреть кратер потухшего вулкана, Баринов бросился к ней  с  объятиями  и
поцелуями.
   Она поздоровалась удивленно, приветливо, мягко устранилась от объятий.
   - Егор? Надо же, как странно... А мы с Глебом приехали вчера  на  неделю,
живем в отеле в Лос-Кристьянос, на побережье. Он остался загорать на  пляже,
а мне захотелось съездить на вулкан.
   - И  ты  решилась  одна  вести  машину  по  такому  опасному  серпантину?
Катенька, Господи, как же я рад! Сто лет тебя не видел! А ты рада?  Ну  хоть
немножко?
   - Немножко рада, - улыбнулась она, - а ты здесь с женой?
   - Я один. Вырвался на неделю. Устал как собака. Ну, расскажи, как ты?
   Они вышли из кирхи, прошли пешком по шоссе, довольно далеко,  к  буковому
лесу. Он сам не заметил, что говорит без умолку, вдохновенно жалуется ей  на
свою тяжелую, запутанную жизнь, на бессонницу,  на  холодную,  совсем  чужую
женщину, с которой недавно торжественно отпраздновал серебряную свадьбу,  на
то, что не с кем поговорить, хотя целые дни проходят в разговорах,  и  никто
его, бедного, не понимает, не жалеет, не любит.
   - Я знаю, твой Калашников тоже не подарок. Если бы ты тогда не убежала...
это ведь вышло совсем случайно, а ты даже не захотела выслушать меня.
   - Не надо, Егор, - поморщилась Катя, - это было давно и неправда.
   - Это правда. Возможно, это единственная  правда,  которая  была  в  моей
жизни. Ив твоей тоже. Ты была совсем молоденькой, а потому -  максималисткой
и совершенно не умела прощать. Наверное, сейчас уже научилась?
   - Научилась. Но дело не в этом. Мы  бы  все  равно  расстались  рано  или
поздно. Слишком уж все было красиво. Конечно, лучше бы мы не так расстались.
Но сейчас - какая разница?
   - У меня потом было столько баб, столько... Наверное, в этом ты виновата.
Все могло бы сложиться совсем иначе у нас обоих, но  ты  не  простила,  и  я
пустился во все тяжкие... А сейчас, к старости, все надоело, обрыдло, извини
за грубость.
   Она взглянула на часы.
   - Егор, пойдем назад, здесь рано темнеет. Я хочу вернуться засветло.
   Он резко развернулся, схватил ее за плечи, притянул к себе и выдохнул  ей
в лицо хриплым, отчаянным шепотом:
   - Останься.
   Она передернула плечами, скидывая его  руки,  отступила  на  шаг  и  тихо
произнесла:
   - Нет.
   - Ну почему? Ты скажешь, что  не  рискнула  возвращаться  по  серпантину.
Действительно, рано темнеет, отсюда можно позвонить в отель, ему  передадут,
я прошу тебя, останься. Я такое слышал о твоем муже,  такое,  что  повторять
противно. Мир тесен, много общих знакомых...
   - И не надо, не повторяй, - перебила его Катя.
   - Но тебе ведь несладко с ним, даже странно, что вы приехали вместе...
   Она молчала и быстро шла к шоссе по тропинке. Он едва поспевал за  ней  и
продолжал говорить, придумывая на ходу красивую сказку о том, как  могло  бы
все у них быть замечательно тогда, восемь лет назад, если бы она простила, и
сейчас, если останется. Он сам толком не  мог  понять,  зачем  ему  это  так
нужно, но чувствовал - если она уедет,  опять  начнутся  мучительные  потные
бессонницы, от которых уже не спасают ни успехи в карьере,  ни  разнообразие
интимного досуга. Придется пить на ночь снотворное, а это вредно, нехорошо в
его возрасте. Уснуть-то уснешь, но тоска и страх смерти никуда не денутся.
   Чем  ближе  они  подходили  к  небольшой  автостоянке  у  гостиницы,  тем
тоскливей   казалась   Егору   Николаевичу   его   благополучная,    богатая
впечатлениями жизнь.
   - Хотя бы кофе выпьем в баре, -  он  взял  ее  за  руку,  -  мы  даже  не
поговорили.
   Он надеялся потянуть время. Скоро сумерки, ехать по  узкому,  мокрому  от
тумана  серпантину  в  темноте  действительно  очень  опасно.  Проще   будет
уговорить.
   - Нет, Егор. Мне пора.
   - Ну почему? Объясни мне почему? Прошло столько  лет,  можно  начать  все
сначала, мы ведь не случайно здесь встретились. Это  судьба,  прямо  мистика
какая-то... Мне плохо, одиноко, тебе тоже, я знаю. Если ты скажешь,  что  не
изменяешь своему драгоценному супругу, не поверю, извини; Ты не святая.
   - Конечно, не святая, - усмехнулась Катя, - просто очень брезгливая.
   - До сих пор не можешь забыть? Но это смешно, ты большая девочка...
   - Егор, посмотри, как красиво  вокруг.  Охота  тебе  выяснять  отношения,
которых уже восемь лет не существует? - Она  достала  из  сумочки  ключи  от
машины.
   У нее был новенький  красный  "Рено".  Она  открыла  дверцу.  На  большом
пластмассовом брелке красовалась яркая эмблема той же фирмы, в которой  Егор
Николаевич взял напрокат свой черный "Форд".
   - Скажи хотя бы, в каком ты отеле? - Он придержал дверцу.
   - Зачем?
   - Я завтра спущусь с гор, сниму номер где-нибудь  в  Сан-Кристьянос,  еще
три дня позагораю, поплаваю. Глупо получится, если мы будем так близко и  не
увидимся. Так в каком ты отеле? Не бойся, я больше не  стану  донимать  тебя
идиотскими разговорами.
   - Отель называется "Ла Жаллетас". Все, Егор, до свидания. Очень рада была
тебя повидать.
   Она быстро села за руль,  захлопнула  дверцу.  Он  стоял,  смотрел  вслед
маленькому красному "Рено" и запомнил номер. На всякий случай.
   Остаток дня  он  провел  в  каком-то  новом,  приятном,  почти  юношеском
волнении. Ночь проспал спокойно и крепко. Рано утром расплатился с  хозяином
гостиницы, плотно позавтракал, сел в машину и отправился  вниз,  к  морю,  в
курортный городок Лос-Кристьянос. Он забыл спросить, в каком она номере,  но
не сомневался: найдет. Он не мучил себя  вопросами  -  надо  ли?  что  будет
дальше? Ему просто ужасно хотелось найти Катю, увидеть ее еще раз.  Конечно,
это  возможно  было  сделать  давным-давно,  в  Москве,   но   по-настоящему
захотелось именно  здесь  и  сейчас,  после  этой  странной,  фантастической
вчерашней встречи.
   Отель "Ла Жаллетас" оказался пятизвездочным, одним  из  самых  дорогих  в
городке. Ну конечно, пижон Калашников не стал бы снимать номер  где  попало.
Хотя на самом деле пять звезд от четырех и даже от  трех  отличаются  только
солидностью швейцаров, фонтанами в холлах, ценами в барах и ресторанах. Егор
Николаевич снял одноместный полулюкс и почти сразу, на пляже  отеля,  увидел
Катю. Она выходила из моря, осторожно ступая по горячему  песку.  Встряхнула
мокрыми волосами, щурясь,  оглядела  пляж.  Егор  Николаевич  не  раздумывая
прихватил большое махровое полотенце, побежал, увязая в  горячем  песке,  ей
навстречу, как мальчишка.
   Калашников, развалившись в шезлонге,  потягивал  пиво  из  банки,  лениво
перелистывал какой-то яркий журнал, заметил жену как раз в тот момент, когда
поджарый пожилой мужик обнял ее, накидывая ей на плечи свое  полотенце.  Это
ему не понравилось. Он вскочил  на  ноги,  приготовился  дать  хаму  жесткий
отпор, узнал Баринова, и это ему не понравилось еще больше.
   Довольно  скоро  Егор   Николаевич   догадался,   что   его   присутствие
стремительно разрушает  хрупкое  семейное  счастье,  которое  только  начало
восстанавливаться здесь, на теплом острове  Тенерифе.  Они  приехали,  чтобы
помириться, но поссорились еще больше. Глеб, как большинство неверных мужей,
страдал патологической ревностью, но тщательно скрывал это.  И  страдал  еще
больше.
   Егор  Николаевич  лучезарно  улыбался,  как  бы  случайно  сталкиваясь  с
московскими знакомыми то в ресторане гостиницы за завтраком, то на пляже, то
на теннисном корте. Он был галантен, изысканновежлив,  старался,  чтобы  его
поведение резко контрастировало с мрачным хамством Глеба.
   Калашников всем своим видом давал понять, что его  совершенно  не  радует
компания стареющего политика, с которым у Кати пусть давно, но был серьезный
роман. Самое скверное, что все происходило как бы в  рамках  приличий  и,  в
общем, придраться было не к чему. Глеб прекрасно понимал: начни  он  впрямую
выяснять отношения, хитрый Баринов представит его  полным  идиотом  и  перед
Катей, и потом, в Москве, перед общими знакомыми. Уж он-то сумеет. Он станет
рассказывать со смехом, как Калашников скрипит  зубами  от  ревности,  стоит
кому-нибудь приблизиться на несколько шагов к его жене,  и  немало  найдется
людей, готовых с удовольствием посмеяться над Глебом.
   Калашникова бесили недвусмысленные взгляды, которыми Баринов окидывал его
жену с ног до головы, он еле сдерживался,  когда  Егор  Николаевич  .целовал
Кате руку. Ведь не просто целовал, подлец, этак медленно скользил губами  по
пальчикам.
   Не успевали они сесть за столик в каком-нибудь отдаленном,  негостиничном
ресторане, появлялся Баринов, присаживался, не дожидаясь приглашения, шутил,
причем смешно, и Катя смеялась. А потом, в гостинице, Глеб  вымещал  на  ней
свое бешенство, устраивал отвратительные сцены, обвинял Бог знает в чем.
   Прекрасно понимал, что не прав, но от этого злился еще больше.
   Баринову  нравилась  эта  игра,  он  не  чувствовал,  что   заигрывается,
становится слишком навязчивым и портит Кате долгожданную неделю  отдыха.  Он
не поленился выяснить у портье, до какого числа они сняли номер. Это  стоило
двадцать долларов. Не поленился обменять свой билет, чтобы улететь вместе  с
ними одним рейсом. Это стоило сто пятьдесят долларов.
   Чем откровенней хамил Калашников, тем больше заводился  Егор  Николаевич.
Никогда  прежде  ему  не  приходилось  играть  в  подобные  игры.   А   это,
оказывается, бодрит, горячит кровь, способствует крепкому, здоровому сну. Он
догадывался, что Калашников устраивает жене сцены. Но тем  лучше.  Она  чаще
появляется в одиночестве.
   - Егор, тебе не надоело? - спросила она однажды, когда он в очередной раз
встретил ее в холле.
   - А почему мне должно надоесть? Здесь просто замечательно, - улыбнулся он
и поцеловал ей руку, - жалко, остался всего  один  вечер.  Кстати,  было  бы
неплохо провести его вместе. По твоему лицу  видно,  вы  опять  поссорились.
Давай поужинаем вместе.
   - Егор,  я  очень  тебя  прошу,  оставь  нас  в  покое.  Я  же  вижу,  ты
забавляешься. Тебе  нравится  злить  моего  Глеба.  Не  надо.  У  тебя  свои
комплексы, у него - свои. Я так хотела нормально отдохнуть, у  меня  на  это
всего неделя, а получился не отдых, кошмар какой-то.
   - Катенька, разве я испортил тебе отдых? - Он удивленно поднял  брови.  -
Чем же? Своим присутсвием? Неужели так неприятно меня видеть?
   - Ладно, - вздохнула Катя, - извини,  у  меня  мало  времени.  Мы  завтра
улетаем, я должна купить какие-нибудь подарки, сувениры. - Она направилась к
выходу.
   Баринов взял ее под руку.
   - Катенька, так нельзя. Он скоро заставит тебя носить паранджу. Тоже мне,
Отелло, восточный тиран! Ты молодая красивая женщина, и мы с тобой, в  конце
концов, не чужие люди. Ну что  вы  оба  раздуваете  из  этого  драму?  Он-то
понятно, сам слаб на передок, а потому ревнив до истерики. Но ты?!
   - Егор, давай не будем обсуждать моего мужа. Мне это неприятно.
   - Ну хорошо, хорошо, как скажешь. - Он обнял ее за плечи  и  поцеловал  в
висок.
   Это вышло вполне естественно, по-дружески. Но Глебу Калашникову,  который
в этот момент стоял на балконе и смотрел на площадку перед  гостиницей,  так
не показалось.
   Позже, в Москве, Баринов сам понял, что заигрался. При желании Калашников
мог ощутимо подгадить. Не стоило его злить. Но очень уж  хотелось.  Впрочем,
ладно. Ну, было и было, позабавился, пошалил на отдыхе. Проехали.
   Завертелась обычная московская жизнь, и очень скоро Баринов вообще  забыл
про теплый остров Тенерифе, про Катю Орлову и ее ревнивого мужа.
   Месяц назад они встретились с Глебом Калашниковым в буфете  Госдумы.  Там
было пусто, депутаты разъехались на летние каникулы.  Баринов  подумал,  что
такая встреча - хороший повод снять неприятное напряжение, которое  возникло
между ним и луньковским казинщиком зимой на Тенерифе. Ну зачем в самом  деле
иметь лишнего потенциального врага?  Повод  для  вражды  ерундовый,  времени
прошло достаточно. С людьми Лунька лучше дружить, чем ссориться.
   Калашников, судя по всему, тоже  успел  забыть,  как  скрипел  зубами  на
Тенерифе. Егору Николаевичу даже показалось, что он обрадовался встрече. Они
стали болтать  приветливо  и  непринужденно,  как  старые  добрые  знакомые,
обменялись парой свежих анекдотов.
   Мягко и ненавязчиво Калашников перевел разговор на проблемы с налогами, и
Егор Николаевич смекнул, почему казинщик оказался таким  незлопамятным.  Ему
надо было срочно, в  течение  нескольких  дней,  пробить  статус  культурной
организации для "Ассоциации свободного кино". Для  Калашникова,  человека  с
крепкой деловой хваткой, материальные вопросы были важней личных страстей  и
мужских амбиций. Это вполне естественно, иначе не стоит соваться в бизнес.
   В принципе Егор Николаевич мог помочь,  он  и  помог  бы,  но  только  не
сейчас. Как назло, именно сейчас  он  хлопотал  в  том  же  направлении  для
другого предпринимателя, избавлял от налогового бремени другую  коммерческую
структуру. Такого рода услуги можно оказывать без риска для себя  достаточно
редко, с большими перерывами. И он предложил Калашникову подождать до осени,
а там видно будет. Он не сказал ни да, ни нет, ничего не пообещал, но  и  не
отказал.
   На том они расстались вполне  мирно.  А  потом  проблема  с  "Ассоциацией
свободного кино" решилась сама собой, сверху,  и  Егор  Николаевич  подписал
необходимые бумаги уже без всякого риска, с чистой душой.
   Однако теперь, когда кто-то заказал Калашникова, Егор Николаевич каким-то
странным образом попал в список подозреваемых. Советнику  президента  нечего
было  делить  с  убитым  казинщиком.  Совершенно  нече-го.   Никаких   точек
соприкосновени