ость.
   Почему-то Потапов пришел в бешенство.
   Заштопали? Повезло?! Бедность вокруг?!! - Главврач маялся у дверей  в
реанимацию, ждал, когда Потапов соизволит выйти.
   - Ну как? Поговорили?
   - Вот что, - сказал Потапов, - если вам  что-то  нужно,  чего  у  вас
нет... не знаю... препаратов, приборов, лекарств, обезболивающих, ночных
сиделок, шприцов, черта с дьяволом, вы должны позвонить мне. Через час у
вас все будет. Вот моя визитная карточка, там есть все телефоны, включая
мобильный и домашний. Я заплачу вам столько,  сколько  скажете,  только,
пожалуйста, лечите ее... хорошо. И чтобы ей не было так... больно.
   Выпалив все это, Потапов ушел, а врач так и остался посреди  коридора
с его визитной карточкой, зажатой в руке.
   Перевод с английского "С. Патрикеева, Сидорин,  Первушин,  Лазаренко,
Больц, Селезнева, Латынина",  -  Игорь  Никоненко  все  фамилии  выписал
аккуратным  столбиком.  Тетрадный  листок  в  клеточку  он  прислонил  к
солонке, чтобы он был прямо у него перед глазами - ему казалось, что так
лучше думается.
   Последнюю фамилию - Латынина - он приписал просто так, потому что она
его раздражал а. Никто из опрошенных об Алине не помянул. Очевидно,  она
так и стояла возле своей  машины  до  выстрела,  а  потом  бросилась  на
школьный двор. Интересно, за кого она  испугалась?  За  подругу  или  за
ребенка?
   В женскую дружбу Игорь Никоненко не верил.
   У его матери была подруга Раечка,  с  которой  они  вместе  ходили  в
школу. Обе страшно гордились своей дружбой и тем, что они  такие  давние
подруги,  "сквозь  годы  пронесшие  светлое  и  теплое   чувство",   как
говорилось в  программе  "От  всей  души".  Все  Раечкины  секреты  мать
моментально  выбалтывала  другим,  менее   заслуженным   подругам,   они
обсуждали Раечкину несчастливую жизнь, мужа-алкоголика, непутевых детей,
дуру-невестку и прохвоста-зятя с вдохновением и чистой  радостью.  Игорь
был совершенно уверен, что Раечка так же выбалтывает  секреты  матери  и
упивается ее проблемами, как бы убеждая себя в том, что она живет если и
не лучше, то по крайней мере не хуже всех, "и у других жизнь  вон  какая
тяжелая".  Это  ничуть  не  мешало   им   нежно   любить   друг   друга,
созваниваться,  целоваться  при   встречах   и   продолжать   "делиться"
секретами.
   Такой дружбы Игорь Никоненко не понимал.
   Вряд ли мымра, похожая на очковую змею,  вообще  способна  испытывать
какие бы то ни было чувства к кому-либо. Другое дело, если она  "жалеет"
бедную несчастную затурканную Марию Суркову, мать-одиночку, и  время  от
времени  осыпает  ее  какими-нибудь  более  или   менее   бессмысленными
благодеяниями. Например, дарит давно вышедшую из моды юбку или  туфли  с
потрескавшимся лаком. Или мультик мальчику покупает. Про Мулана.
   Нет, про Мулан. Мулан - это она.
   Усмехнувшись, Игорь снял  с  огня  чугунную  сковородку,  на  которой
трещала и стреляла огромная яичница, и  потащил  ее  к  столу.  Чугунная
ручка сквозь полотенце обжигала ладонь. Кофе было маловато,  а  пить  по
утрам чай он не мог.
   Значит, очковая змея от машины не отходила. Мальчик  побежал,  увидев
мать, а змея подругу до последней секунды не видела  и  увидела  только,
как та упала. Вряд ли она знает в лицо  тех,  кто  стоял  во  дворе  или
выходил из ворот - она не училась в этой школе и не водит  дружбу  ни  с
кем, кроме Сурковой. Нужно непременно узнать, как они познакомились и  в
какой именно школе училась змея. Может, она начинала в этой, а потом  ее
перевели в какое-нибудь более престижное местечко?
   Он с сожалением посмотрел на пустое чугунное дно - яичница  кончилась
слишком быстро. И кофе у него мало...
   Кстати, у нее мотивов как будто  больше,  чем  у  других.  Что  такое
бывшие одноклассники? Два или три десятка чужих  людей,  нисколько  друг
другу не интересных, а все эти встречи - просто сентиментальные слюни  и
сопли,  воспоминания  о  прошлом.  Даже  не  воспоминания,   а   желание
воспоминаний. Вряд ли кто-то из  них  по  старой  памяти  так  ненавидит
бедную мать-одиночку, что решится стрелять в нее на  школьном  дворе,  а
вот любимая подруга вполне могла бы. Интересно, не было ли у  них  общих
мужиков?
   Впрочем, все это вилами по воде писано.
   Там мог оказаться кто угодно, и никто не заметил бы чужака,  там  все
чужие, да и темно вокруг. И об отношениях Сурковой с одноклассниками  он
пока ничего не знал.
   Все придется проверять.
   Проверять, узнавать, выяснять, сопоставлять...
   Интересно, поверил полковник в его теорию о том, что  стреляли  вовсе
не в Потапова? А Дятлов с Морозовым?
   На крыльце что-то с грохотом упало, покатилось, потом мерно и  сильно
застучало - кто-то ломился в дом. Игорь поднялся из-за стола и распахнул
дверь.
   - Заходи быстрее, - велел он, - и не смей на меня отряхиваться!
   Буран влетел в дом, покрутил  медвежьей  башкой,  глупо  ухмыльнулся,
расставил лапы и в ту же секунду бодро  обдал  Игоря  с  ног  до  головы
ледяной водой.
   - Я же тебя просил!..
   Ритуал повторялся изо дня в день с небольшими  изменениями.  Летом  и
всегда, когда было сухо и нечего отряхивать, Буран лизал ему физиономию.
   - Шляешься черт знает где, а мне потом за тобой полы мыть!  -  сказал
Игорь сердито. - А у меня, между прочим,  работа!  И  я,  между  прочим,
опаздываю!
   Буран еще раз встряхнулся и повернулся  к  хозяину  мокрой  задницей,
демонстрируя полное презрение к таким мелочам жизни, как работа.
   - Не смей морду воротить, когда я с тобой разговариваю! Кто вчера  на
соседский участок метро прорыл?! Кто у ВерИванны всех курей  на  деревья
загнал?!
   Буран делал вид, что не понимает,  о  чем  речь,  -  уши  развесил  в
стороны, вывалил язык и умильно косился  на  стол,  где  лежали  остатки
сыра.
   Это было очень непедагогично и вообще вредно для собаки, но Игорь сыр
ему скормил.
   - Ну и все! И хватит! Сейчас завтракать будешь!
   Буран жил в будке, по размеру  напоминавшей  небольшой  коровник,  но
утром и вечером Игорь непременно запускал его в дом, хотя это тоже  было
непедагогично  и  вредно  для  собаки,  и  мать  очень  ругалась,  когда
обнаруживала на диванной обивке лохмотья Бурановой шерсти. Но  приходила
она редко, и, как правило, к ее приходу Игорь успевал ликвидировать  все
следы пребывания Бурана в хозяйских покоях.
   Он и вправду опаздывает. Если на  въезде  в  Москву  пробка,  значит,
опоздает как минимум минут на двадцать, это уж совсем ни к чему бы.
   Узнать, с кем из одноклассников она встречается регулярно. Узнать, не
связана ли она как-то с "самим Потаповым". Узнать, что  связывает  ее  и
подругу - очковую змею. Узнать, кто отец ребенка.
   Игорь сунул в холодильник молоко. Оставшийся кусок сыра был маленький
и какой-то невразумительный. Отдать, что ли, Бурану?.. Пес слизнул сыр с
его ладони, посмотрел признательно и потрусил в ванную, греться  у  АГВ.
Через три минуты ему станет жарко, и,  шумно  вздыхая,  он  потащится  к
двери - проветриваться.
   Почему активистка Тамара не раздала  записки?  Она  не  могла  о  них
забыть. Такие, как Тамара, не  могут  забыть  о  чем-то,  если  на  этом
написано:
 
   "В этот радостный вечер,
   Когда мы празднуем встречу,
   Хотим назад оглянуться
   И к детству вновь прикоснуться!"
 
   Прикоснуться они хотят, черт их возьми! Зачем Потапов написал записку
Дине Больц? Не устоял? Вспомнил прошлое?  Просто  резвился?  Что  значит
"Посмотри повнимательнее, это важно"? Куда она должна смотреть и  почему
это важно? Для кого важно? Для самого Потапова? Для Дины?
   Кому адресована вторая записка с инициалами "Д.  Л."?  Дине  Больц  -
Лесковой? Дмитрию Лазаренко? Или никому не  известной  Дарье  Лебедевой,
которую Никоненко нашел в списке приглашенных?
   Вся его интуиция, если только она у него есть,  говорит  о  том,  что
никому не известная Дарья Лебедева тут совсем ни при чем.
   От свитера несло вчерашним табачищем, и он  решил  надеть  водолазку.
Авось не замерзнет. А замерзнет, в куртке посидит.
   Навстречу ему попался Буран, который, вздыхая, шел охлаждаться.
   - Да пропусти ты меня! - сказал ему Игорь и пихнул его в бок.  Пихать
Бурана в бок было равносильно попытке сдвинуть с места стог сена - пес и
ухом не повел.
   Собираясь, Игорь метался по дому. Старые  полы  скрипели  жалобно,  в
шкафу дрожала посуда, пружина в часах  отзывалась  стариковским  хриплым
звуком. Игорь Никоненко прожил в этом доме всю свою жизнь и был рад, что
дом теперь - его. Он разговаривал с ним,  просил  потерпеть  с  ремонтом
крыльца до очередных выходных, а с новой плитой - до очередных денег,  и
дом слушал его, понимал, прощал...
   Он налил похлебки в миску, вернее, в небольшой тазик,  и  скомандовал
Бурану:
   - Завтрак!
   Буран вскочил на ноги, чуть не поддав тазик башкой, застучал по двери
хвостом - хотел скорее завтракать. Игорь проводил его до будки, поставил
миску на скамеечку, с которой пес ел, и запер дверь.
   - Остаешься за старшего! - сказал он громко чавкающему Бурану.
   Он знал, что, как только машина тронется, Буран бросит свою  похлебку
и непременно выскочит к воротам провожать его.
   Машина тронулась, пес выскочил, и Игорь посигналил ему  на  прощанье.
Буран гавкнул один раз - солидно, как из бочки. В зеркале  заднего  вида
Никоненко  видел  его  хвост,  потрусивший   между   грязными   осевшими
сугробами.
   Первым делом он позвонит в Склиф. Потом повстречается со свидетелями.
Полковник может быть доволен - водку капитан Никоненко на ночь  не  пил,
порнуху тоже не смотрел. Правда, ничего умного капитан тоже не  надумал,
потому  как  заснул,  едва  коснувшись  подушки,  но  зато  выспался,  а
выспавшемуся думать легче.
   Кто и зачем пришел на школьный бал с коричневой хозяйственной сумкой,
из которой свисали перья жухлого зеленого лука?..
 
*** 
 
   К обеду небо набрякло и  налилось  чернотой,  как  синяк  под  глазом
драчуна-пятиклассника.
   Зонт у капитана Никоненко сломался еще прошлой весной, когда  к  нему
на станции в Сафонове пристала какая-то шпана. Шпана, понятное дело,  не
знала, что он - капитан и нормативы по борьбе сдает регулярно и успешно.
Одному он своротил челюсть,  второму  основательно  повредил  колено,  а
третьему дал зонтом по чугунной бритой башке. Башка осталась цела  -  до
некоторой степени, - а зонт сломался. Купить новый все было недосуг,  да
и денег жалко...
   По телефону он договорился с врачом, что  его  пустят  к  потерпевшей
всего на несколько минут, поэтому он тщательно записал все свои  вопросы
и вообще к беседе подготовился.
   Врач сказал, что  она  молодец  и  поправляется  быстро,  но  все  же
говорить долго не может. Лучше бы, конечно, совсем не  говорить,  но  на
этом месте Никоненко врача прервал и капитанским голосом  сказал  резко,
что если уголовный розыск считает нужным  допросить  потерпевшую  именно
сейчас, значит, у  уголовного  розыска  в  этом  -  прямой  резон.  Врач
помолчал  немного,  переваривая  милицейский  тон,  а  потом  сказал   -
приезжайте после двенадцати.
   Под ледяным крупнокалиберным дождем капитан  добежал  до  больничного
подъезда и отряхнулся, как Буран после утренней прогулки.
   - Халат придется надеть, - сообщил врач с осторожным  злорадством,  -
без халата в реанимацию нельзя. .Никоненко натянул  халат,  оказавшийся,
ясное дело, слишком коротким и узким, и моментально почувствовал себя то
ли подавальщиком мяса в гастрономе, то  ли  лаборантом  на  ветеринарной
станции, что давало врачу явные преимущества, потому  как  сам  он  -  в
зеленой хирургической робе, узкой шапочке и маске, болтавшейся на шее, -
напоминал персонаж известного сериала.
   Потерпевшая Мария Суркова лежала высоко и, с  точки  зрения  капитана
Никоненко,  очень  неудобно.   Голова   находилась   выше   ног,   руки,
выпростанные из-под солдатского одеяла, были худы как  спички,  какие-то
иголки торчали из желтой кожи,  и  по  виниловым  шлангам  текло  что-то
отвратительное. Никоненко показалось, что это выкачивают последние  соки
из слабого безвольного тельца и скоро выкачают совсем.
   Что у него за работа такая - допрашивать полумертвых женщин!..
   Он посопел носом - врач все не уходил, и сестра возилась с  какими-то
своими инквизиторскими штучками, шуршала в  углу.  Очевидно,  они  и  не
собирались уходить. Любопытство, что ли, их разбирало?..
   - Здравствуйте, - сказал Никоненко несколько  грубее,  чем  следовало
бы, - вы меня слышите?
   Глаза распахнулись  моментально,  как  у  куклы.  Глаза  были  карие,
страдающие и странно живые по сравнению с неподвижным желтым лицом.
   - Я капитан Никоненко из уголовного розыска, - продолжил он быстро, -
мне нужно задать вам несколько вопросов.
   Она продолжала смотреть так напряженно, что у капитана от ее  взгляда
зачесался лоб.
   - Вы меня понимаете?
   - Она все понимает, - вмешался врач, - у нее ранение, а не слабоумие.
   Никоненко на него даже не взглянул.
   - Мне нужно с вами поговорить. Вы можете говорить со мной?
   Молчание.
   - Вы слышите меня?
   - Слышу, - вдруг произнесла она отчетливо  и  довольно  громко.  -  С
Федором все в порядке?
   С каким Федором? Он ничего не  знает  ни  про  какого  Федора!  А,  с
Федором!..
   - Все в порядке, - уверил он, хотя понятия не имел, в порядке ее  сын
или нет. - Я должен поговорить с вами про школьный вечер. Помните вечер?
   Она моментально утратила к нему всякий  интерес,  и  как  будто  даже
плечи у нее опустились.
   - Мария, кого вы видели, когда шли по двору?  Вспомните,  пожалуйста!
Кто-нибудь шел вам навстречу?
   - Не знаю, - сказала она громко,  -  никто  не  шел.  Там...  Сидорин
курил. Я его видела.
   - Где? Где он курил? Далеко от вас, близко?
   - У самых ворот.
   - А что он курил?
   Она молчала.
   - Вы хорошо его видели? У вас вообще хорошее зрение?
   Больные неподвижные глаза опять уставились на него.
   - Я видела хорошо. У него светлая куртка. Я поскользнулась на крыльце
и ухватилась за него. Я опоздала, потому что Алина делала мне прическу.
   Алина?! Алина делала ей прическу?! Эта рыба-угорь,  очковая  змея,  у
которой  даже  голос  меняется  в  зависимости  от  того,  с   кем   она
разговаривает - с министром Потаповым или с капитаном Никоненко?!!
   - Когда вы выходили из школы, кто шел впереди вас?
   - Димочка, - выговорила она, - Лазаренко. Дина. Женя Первушин.  И  из
параллельного класса кто-то. Не помню. Много.
   - Тамару Селезневу вы не видели?
   - Я не знаю никакой Тамары Селезневой.
   Да. Все правильно. Вряд ли она знает Тамару Селезневу.
   - Тамару Борину, я хотел сказать.
   - Нет.
   - А Потапова?
   Она  помолчала,  все  так  же  пристально  глядя  на  капитана.   Ему
показалось, что кожа у нее на лбу сморщилась и покраснела.
   - Потапова я видела только в президиуме. Я хотела к нему подойти,  но
не решилась. Мне так нужно было к нему подойти!
   - Зачем?
   Она молчала и только смотрела.
   - Маша, зачем вам нужно было к нему подойти?
   - Мне было нужно, - и опять молчание.
   - Вы видели, как подъехала ваша подруга?
   - Нет. Я слышала, как Федор  закричал  "Мама!",  и  увидела,  как  он
бежит. И все. - Она  вдруг  тяжело  задышала,  так  что  одеяло  ходуном
заходило  там,  где  положено  быть  груди.  Врач  за  плечом  Никоненко
шевельнулся, как будто сделал  движение,  чтобы  подойти.  -  Его  могли
убить. Его могли убить вместо меня. Он совсем маленький.  Ему  не  много
нужно.
   И она  заплакала.  Лицо  не  изменилось,  не  сморщилось,  только  из
лихорадочно блестящих глаз разом полились слезы - много.
   - Хватит, - приказал врач, и стало понятно, что  никакой  милицейский
тон больше не поможет, - на сегодня достаточно.
   - Вашему сыну ничего  не  угрожало,  -  быстро  сказал  Никоненко.  -
Послушайте меня. Он бежал в противоположную сторону. Тот,  кто  стрелял,
не мог его задеть. - Он врал, но это  не  имело  значения.  -  Подумайте
сами. Он бежал из-под выстрела, а не на него. Понимаете?
   Ему было важно, чтобы она поняла, потому  что  именно  эта  мысль  не
давала ей покоя. Мысль, что ее сын мог погибнуть.
   - Маша, я приду к вам завтра.  Вы  отдохнете,  и  мы  еще  поговорим.
Хорошо?
   Она не ответила, не кивнула, но Игорю показалось, что  взгляд  у  нее
стал менее безумный. Врач вышел следом за ним.
   - Вы про завтра серьезно сказали? - спросил он недовольно. -  Мне  не
хотелось бы после каждого вашего посещения колоть ей транквилизаторы.
   - Ей не понадобятся больше никакие транквилизаторы.  Просто  она  все
время думала, что с ее ребенком чуть было не случилась беда. Если  я  ее
переубедил, ей полегчает.
   Врач недоверчиво фыркнул.
   - В реанимации вообще посторонним не место, - зачем-то сказал он, - а
к ней народ валом валит, как на демонстрацию! И мы пускаем.
   - Кого вы к ней пускаете?
   - Вас пускаем, - ответил врач любезно, - Потапов лично приезжал,  его
пустили.
   Этого Никоненко не ожидал.
   - Когда приезжал Потапов? Врач пожал плечами:
   - Вчера. Вечером, по-моему. Точно не  знаю.  Смена  была  не  моя.  А
сегодня у нас только и разговоров о том, что к нашей больной из  высоких
правительственных кругов делегации ходят. Раз он  министр,  значит,  ему
все можно - в реанимацию можно, куда угодно можно!..
   Ну и дела, подумал Никоненко быстро. Зачем приезжал Потапов? Что  ему
могло быть нужно? Чувствовал вину? Ничто человеческое нам не чуждо?
   -  Вон,  -  сказал  врач  неприязненно,  -  следующим  номером  нашей
программы еще одна делегация. Этих ни за что не пущу!..
   Под дверью реанимации все на той же дерматиновой кушеточке сидели сын
Федор и очковая змея Алина Латынина.
   - Здравствуйте! -  выпалил  Федор  громко  и  вытаращил  на  капитана
шоколадные глазищи. - Вы видели маму, да?
   Он говорил и таращил глаза совершенно так же, как его мать.
   - Видел, - в присутствии очковой змеи капитан  не  мог  оставаться  в
кургузом халатике и поэтому поспешно выбрался из него, - я  даже  с  ней
разговаривал. Она про тебя спрашивала. Халат куда деть?
   - Давайте сюда, - сказал врач  с  подчеркнутой  иронией.  Манипуляции
капитана в присутствии вновь прибывшей  дамы  не  прошли  незамеченными.
Впрочем, дама на капитана даже не взглянула.
   - Можно нам увидеть... Марию Суркову?  -  Алина  смотрела  только  на
врача и даже Федора взяла за руку, как  бы  демонстрируя  капитану  свои
исключительные права на него.
   - Нет, - сказал врач злорадно, -  нельзя!  Я  вот  даже  товарищу  из
милиции только что сказал, что к ней нельзя! Ну, уголовному  розыску  мы
указывать не можем, а вас я не пущу!..
   - Ну тогда хоть Федора! Пожалуйста. Маруся увидит его  и  в  сто  раз
быстрее поправится!
   - Да что это вообще  за  разговоры?  Для  вас  что  -  не  существует
больничных правил?!
   Пока они препирались, Никоненко рассматривал Алину.
   Сегодня она  была  в  черных  брючках  и  свитере  трудноопределимого
глубокого болотного цвета. Распахнутая широкополая тужурка изнутри  была
подбита норкой. В лакированном  боку  сумки  отражался  свет  больничных
ламп. Может, она выспалась, а может, как-то специально... улучшилась, но
глаза казались загадочнее и больше, губы вкуснее, а щеки нежнее.
   Неприятная, настырная, самоуверенная баба.
   - А ты чего не в школе? - спросил капитан у Федора. - Прогуливаешь?
   - Прогуливаю, - согласился тот. - Алина сказала, что мы вполне  можем
и прогулять. Она сказала, что ей все равно в офис надо, а меня  в  школу
вести некому. От ее дома до моей школы далеко. Я отличник и могу сколько
угодно прогуливать.
   -  Будешь  прогуливать,  станешь  двоечником,  -   сообщил   капитан,
прислушиваясь к шуму баталии: Алина атаковала, но и врач не зевал. - Вот
я, например, все время прогуливал.
   - И стали двоечником? - заинтересовался Федор.
   - Стал, - признался Никоненко.
   - А вы меня еще будете допрашивать?
   - Это Алина сказала, что я тебя допрашивал?
   - Она сказал, чт