ему там с задумчивым неторопливым  удивлением,
- она ушла машину проверить и пока не вернулась. Мы и  сами  удивляемся,
куда это она...
   Ладонь взмокла, и шее  стало  тесно  в  вороте  водолазки.  Адреналин
выплеснулся из засады и занял все возможное место - в голове, в спине, в
ушах.
   Значит, все правильно. Значит, капитан не  ошибся.  Значит,  все-таки
сложил два и два и получил свои пять. Или одиннадцать.
   Он застрелит ее, хладнокровный, расчетливый и  умный.  Он  совершенно
уверен, что пока опережает капитана на шаг, и, если сейчас  у  него  все
получится, капитан никогда ничего и никому не докажет.
   Он ее застрелит, мать его!..
   Он прикончит их обеих.
 
*** 
 
   Маруся не дошла до  потаповской  "Волги"  шагов  двадцать,  когда  ее
провожатую кто-то окликнул с крыльца больницы.
   - Я сейчас, - сказала Света, -  вы  тут  посидите  пока  на  лавочке.
Сегодня обещали зарплату дать, так, может, начали уже?..
   - Беги, конечно, - сказала Маруся весело, - зарплата - дело святое.
   На солнце было совсем тепло, и  лавочка  приятно  грела  спину  через
пальто. Вот и весна пришла. Маруся очень любила весну, больше  всего  на
свете, даже больше Нового года. Ей казалась, что  именно  весной  у  нее
начнется небывалая, потрясающая, настоящая жизнь, и  окажется,  что  все
предыдущее было просто подготовкой, репетицией, ожиданием.
   В этой новой весенней жизни  непременно  будет  большая  любовь  -  и
непременно до гроба, - добрая собака колли, дом за городом, где с  южной
стороны быстрее всего тает  снег  и  пролезает  иглами  молодая  зеленая
трава. Еще будут деревянные качели, девочка по имени Катя, уютный плед и
редкий вечер вдвоем перед телевизором, когда  можно  забыть  о  делах  и
детях, зажечь пошлые белые свечи, достать  из  морозильника  припасенную
бутылку дурацкого  полусладкого  шампанского,  которое  и  шампанским-то
назвать нельзя, но какое это имеет значение! Еще будет отпуск на  теплом
море, розовые детские пятки  в  белом  горячем  песке,  смешная  панама,
загорелая  мордаха  Федора,  доска  для  серфинга  у  него  под  мышкой,
прохладный холл мавританского отеля, взблеск орнамента на белой стене  и
загорелый мужчина, радостно улыбающийся безупречной улыбкой.
   Маруся открыла глаза, поняв, что у мужчины лицо Мити Потапова.
   Она открыла глаза и оглянулась через плечо. Светы на крыльце не было,
зато по дорожке прямо к ней шел человек в белом халате,  надетом  поверх
какого-то коричневого балахона.
   Она отвела глаза и вдруг посмотрела снова. И узнала его, несмотря  на
весь маскарад.
   Водитель выделенной Потаповым "Волги" был далеко и, скорее всего,  по
своему обыкновению спал, а человек, подходивший к ней все ближе,  был  в
халате. Ничего подозрительного.
   Он весело улыбался, показывая зубы, и в глазах его Маруся видела свою
собственную смерть.
   Все. Больше ничего не будет. Ни весны, ни  Федора,  ничего.  Никогда.
Прямо здесь, на деревянной лавочке в  больничном  сквере  через  секунду
кончится ее жизнь.
   На счет раз.
   Маруся поползла по лавочке, перехватывая  руками,  стремясь  отползти
как можно дальше.
   Зачем?
   - Привет, - сказал человек, подойдя  к  ней  вплотную,  -  только  не
вздумай орать, потому что мне придется пристрелить тебя прямо  здесь,  а
это некрасиво. - Он говорил и улыбался. - Дай мне руку, Манечка. Любую.
   Она смотрела на него расширенными зрачками и все перебирала руками по
теплой деревянной спинке скамейки.
   Сегодня первый по-настоящему теплый день.
   - Ну, - сказал он тихо и перестал улыбаться. - Что еще за фокусы?
   Резкий укол, как ожог, и - темнота. Оказывается, не быть  -  это  так
просто.
 
*** 
 
   Она очнулась, твердо зная, что только что умерла  и  больше  ее  нет.
Вокруг было темно, и она знала - это оттого,  что  она  лежит  в  гробу,
зарытая в землю, глубоко и безнадежно. Так всегда поступают с теми, кого
больше нет. Их закапывают в землю.
   Было очень больно где-то внутри, и ноги  странно  мерзли.  У  мертвых
могут мерзнуть ноги?
   Маруся пошевелила руками, удостоверяясь, что они  у  нее  есть,  и  с
трудом села.
   Вот от чего у нее мерзнут ноги - она в совершенно мокром  пальто.  Из
пальто течёт прямо по ногам.
   Господи, это значит, что она... жива? Не умерла?!
   Думать было трудно, но она заставляла себя.
   Что это? Могила? Слишком просторно для могилы, если она хоть что-то в
них понимает. Чердак? Подвал?
   Скорее  подвал,  потому  что  почти  нет  света,  а  тот,  что  есть,
маслянистым размытым пятном лежит на  цементном  полу,  за  которым  как
будто коридор и какие-то трубы.
   И тогда она встала на четвереньки и по-собачьи  поползла  туда,  куда
вели пыльные трубы. Распрямиться было  нельзя,  потолок  слишком  низок.
Пальто мешало ей, и она выбралась из него.
   Трубы кто-то проложил.
   Трубы проложили люди.
   Если ей повезет, она доберется до людей.
   Коридор все сужался, и стены наваливались, мешая  дышать.  Пыльная  и
сухая труба, по которой  скользила  рука,  становилась  все  горячее,  и
страшно было, что в темноте рука может наткнуться на что-то  еще,  кроме
этой трубы, но  невозможно  было  убрать  руку,  оторваться  от  горячей
металлической твердости. Тогда не  осталось  бы  ничего,  что  пока  еще
сдерживало панику, скрученную в  тугую  и  колкую  спираль  где-то  ниже
горла.  Если  дать  ей  развернуться,  она  выхлестнет  наружу,  ударит,
проткнет насквозь, и тогда - все.
   Конец.
   Нужно дойти. Осталось совсем немного.
   Нет. Это вранье. Никто не знает, много или нет осталось, но все равно
нужно дойти.
   Возвращаться нельзя. И нельзя посмотреть назад.
   Плечи одновременно коснулись стен, трясущаяся рука внезапно  нащупала
что-то странное, явно не металлическое,  высохшее,  но  бывшее  когда-то
живым, как скальп индейца, и паника наконец ударила.
   Казалось, крик сгустился из черной духоты, а вовсе не был порождением
измученных горящих легких.
   Крик толкнулся в уши, проткнул их насквозь, ворвался в мозг и затопил
его до краев.
   Какое-то время крик существовал как будто сам  по  себе,  снаружи,  а
потом оборвался.
   И тогда стало еще страшнее.
 
*** 
 
   - Он проводит совещание, - сказала секретарша оскорбленным голосом, -
а в чем дело?
   - Ни в чем! - заорал капитан. - Во сколько  оно  началось,  это  ваше
совещание?!
   - В... полтретьего, - запнувшись, ответила она.
   - Начальник сам его открывал?
   - Ну конечно сам! Он всегда сам...
   Никоненко швырнул трубку.
   Он звонил в больницу где-то около двух часов дня.  Там  ему  сказали,
что Суркова минуту назад отправилась домой. Значит, без пяти минут два.
   Пистолета нет, они нашли его. Вряд ли у него два пистолета.
   Впрочем, если два, можно больше ни о чем не беспокоиться - он их  уже
убил.
   Он  завез  ее  куда-то  и  спрятал.  То  ли  без  сознания,   то   ли
парализованную. В  больничном  дворе  слишком  много  праздношатающегося
народа, чтобы убить ее и остаться незамеченным, и  слишком  мало,  чтобы
скрыться в толпе, как он сделал это на школьном дворе.
   Он придет ее убить, когда проведет совещание.
   Это  очень  обстоятельный  и  правильный  человек.  На  этот  раз  он
наконец-то сделает свою работу хорошо. До этого у него все не  выходило,
а сейчас должно выйти.
   Никоненко стиснул зубы.
   Об Алине думать нельзя.
   Куда он мог отвезти Суркову, чтобы успеть к  началу  совещания  и  не
возбудить ничьих подозрений?
   Какие-нибудь   близлежащие   бомжатники   -   коридоры   теплотрассы,
коллекторы, оставшиеся с войны бомбоубежища.
   Это можно быстро проверить, благо есть  майор  Булкин,  знающий  всех
московских бомжей.
 
*** 
 
   Это было Алиной Латыниной.
   Это был не скальп индейца, а именно Алина.
   Маруся потолкала ее в бок, пытаясь определить,  жива  ли  она.  Слезы
лились по Марусиному лицу, падали на Алину, которую она тянула за руку.
   За что? Господи, за что?!
   Руки  были  холодными  и  вялыми.  С  пальца  на   палец   перетекали
бриллиантовые ручейки.
   - Ты жива? - спрашивала Маруся, и слезы капали у нее с носа.
   Она так и не поняла, жива ли Алина, но она поняла, что должна  тащить
ее туда, куда уходили трубы, в конце которых теплилась слабая надежда на
спасение. Живую или мертвую, одну ее Маруся оставить никак не могла.
   Она обняла ее и попыталась приподнять, но не смогла, только заскулила
от отчаяния и оттого, что в животе стало больно и горячо.
   Ей нельзя умереть от потери крови. У нее на руках Алина,  которая  не
выберется самостоятельно, а  если  они  погибнут  обе,  Федор  останется
сиротой.
   Сирота казанская.
   Хоть бы кто-нибудь им помог.
   Ну хоть кто-нибудь! Чуть-чуть, совсем немного. А дальше они сами.
   Справятся. Им не привыкать.
   Маруся ухватила Алину под мышки и потащила. Кровь лилась по животу  и
стекала по ногам.
 
*** 
 
   - Во! - радостно сказал молодой  заросший  щетиной  мужик  в  зеленой
куртке, надетой почему-то поверх  подрясника.  На  голове  у  него  была
замызганная лыжная шапка, а под глазом лиловый и желтый синяк. - Вот тут
она и останавливалась, машина. Иностранная такая, серая.  Точно  говорю,
Петр Петрович. Вы меня знаете. Миша-Божье-Слово вас не обманет.
   - Ну что? - сказал Никоненко майор Булкин Петр Петрович.  -  Вон  он,
лаз. Я оттуда сто раз гопоту гонял. Полезешь?
   - Полезу.
   Никоненко стащил с плеч куртку  и  бросил  в  мокрый  снег.  Майор  с
удивлением посмотрел на куртку, подобрал и положил на капот "жигуленка".
   - Ты что, Игорь Владимирович? Не в себе?
   - В себе.
   Ремни пистолетной сбруи давили на плечи. Он носил оружие много лет, и
никогда ему не мешали ремни, а сейчас вдруг стали мешать.
   Если он здесь никого не найдет, времени у него совсем не останется.
   Если он найдет трупы, времени у него будет сколько угодно.
   - Выход только один?
   - Не-е, еще есть. На той стороне колодец, тоже можно вылезти,  и  вон
за тем домом. Там недавно  бетонными  плитами  завалили,  но  все  равно
протиснуться можно. Там Зинка-Плесень с осени живет.
   - Да что ты врешь! - сказал майор Булкин и почесал бровь. - Зинка  на
Курском живет!
   - Не-е, Петр Петрович, здесь она живет. Она на Курском промышляет,  а
живет здесь. Чика, тот давно в церкву перебрался, он у них теперь  самый
большой начальник, вроде как вы.
   Никоненко не слушал, оглядывая серый от грязной воды и сугробов двор,
но ненужные слова лезли в череп, застревали в нем, мешали соображать.
   Значит, выходов еще два. Машина останавливалась здесь.
   - Ты не видел, он никого из машины не вытаскивал?
   - Да я не смотрел, - сказал Миша-Божье-Слово, шмыгая мясистым  носом,
- чего мне смотреть-то? Я ж понимаю, что такая машина сюда просто так не
заедет. Я погляжу, а мне потом по башке. Или вы, или тот, кто на  машине
приехал. Я ведь ни от кого не прячусь, все знают, где меня найти  можно.
Так что ни к чему мне.
   - Вот если б поглядел, я бы тебе, как в Библии,  разом  тридцать  три
греха списал,  -  взглянув  на  капитана,  назидательно  произнес  майор
Булкин.
   - Дак откуда ж я!..
   Дернув, Никоненко достал из кобуры пистолет.
   - Петр Петрович, ты бы пошел к  тому  лазу,  где  твоя  Зинка-Плесень
живет. А гаврика у колодца поставь. На всякий случай.
   Майор пожал плечами.
   Прилаживаясь к ставшей неудобной кожаной перевязи,  Никоненко  дернул
шеей. Ноги вязли в ноздреватом снегу, записанном людьми и собаками.
   Черный зев подземелья был прямо перед ним. Там было темно, как  будто
оттуда начиналась дорога в преисподнюю.
   - Может, с тобой пойти? - спросил сзади майор Булкин.
   - На ту сторону иди, Петр Петрович. Здесь я сам.
   Шум улицы  отрезало  сразу,  как  ножом.  Глаза  быстро  привыкали  к
темноте. Цементный пол, цементный потолок, цементные  стены.  По  стенам
трубы. Что за трубы? Почему так много? Куда ведут?
   Коридор повернул, и стало совсем темно. Он постоял, привыкая.  Только
впереди и как будто слева колыхалось что-то  неясное,  как  разбавленное
чернильное пятно. Свет? Откуда там свет?
   Он двинулся вперед, пригибаясь все  ниже,  потому  что  потолок  стал
прижимать его, и в середине размытого чернильного  пятна  увидел  темную
бесформенную кучу.
   Труп? Груда тряпья?
   Он зажег фонарь. Желтый конус выхватил из мрака кусок цементного пола
и гору каких-то тряпок. Никоненко присел  и  потянул  что-то  тяжелое  и
мокрое.  Женское  пальто,  явно  не  позабытое  здесь   Зинкой-Плесенью,
подругой майора Булкина.
   Все правильно. По крайней мере кто-то из них -  Алина  или  Маруся  -
здесь был.
   - Маша! - позвал он осторожно, и каменное эхо следом за ним прошипело
презрительно "аша". - Маша!
   Откуда-то спереди, где потолок  был  еще  ниже,  послышался  шорох  и
странный писк, не похожий на крысиный.
   - Маша! -  повторил  он  и  на  четвереньках  быстро  пополз  вперед.
Адреналин совсем разбух в горле,  в  ушах,  в  голове,  мешая  дышать  и
видеть.
   Еще чуть-чуть. Пять метров. Три. Один.
   Он нашел их в глухом цементном кармане. Фонарь равнодушно выхватил из
мрака концлагерные детали - грязные  заголившиеся  женские  ноги,  бурые
пятна крови, перекошенные рты и немигающие глаза. В них не  было  ничего
похожего на жизнь. Только огромный, вязкий, безысходный ужас.
   - Маша, это я, - сказал он чужим от адреналина и  ненависти  голосом.
Глаза мигнули. Он положил фонарь на пол. - Маша, не  пугайтесь,  это  я,
все уже кончилось. Она жива?
   Пальцы независимо от него быстро и толково обследовали  Алину.  Пульс
был, наполненный и ровный. Жива.
   - Маша, давайте выбираться отсюда,  -  попросил  он,  -  можете?  Или
позвать кого-нибудь? Маша!
   - Да, - сказала она. - Могу.
   Он волоком дотащил Алину до пересечения каких-то коридоров,  а  потом
взвалил на плечо, как мешок с тряпками. Марусю он  толкал  перед  собой,
все время опасаясь, что она упадет. За  ней  тянулся  неровный  кровавый
след, и дышала она все тяжелее. Капитан весь  покрылся  холодным  потом.
Ненависть стремительно сгущалась в голове.
   Совещание он уехал проводить, мать его!.. Девок оставил  на  потом  -
еще успеет добить, а выбраться отсюда они точно никак не смогли бы.
   Уличный свет в конце цементного мешка грянул и ослепил его.
   - Маша, мы уже почти пришли. Еще чуть-чуть потерпите.
   Каждый следующий шаг давался ей все с большим трудом. Алина,  висящая
вниз головой, вдруг дернулась и захрипела.
   Снаружи, очень близко, вдруг раздался короткий вопль, странный треск,
топот и мат. Никоненко  рванулся  вперед.  Одной  рукой  он  придерживал
Алину, в другой у него был пистолет.
   - Маша, не выходить! На пол сесть, быстро! Ну!!!
   Он кое-как сбросил на пол Алину и выскочил на улицу.
   Серая иностранная машина стояла  в  двух  шагах.  Человек  в  длинном
пальто бежал от нее, странно вихляя из стороны в сторону, как  будто  не
мог сообразить, куда именно ему бежать.
   - Стой, стой, твою мать!..
   Через дорогу несся майор Булкин, на ходу доставая пистолет, но он был
далеко.
   Никоненко кинулся наперерез, но опоздал.
   Миша-Божье-Слово, смешно вскидывавший ноги под неудобным подрясником,
опередил его. Он прыгнул на спину человеку в сером пальто,  одной  рукой
за волосы оттаскивая назад голову, а другой сунув в ребра пистолет.
   - Лицом вниз, твою мать!.. Ноги шире!! Ноги, я сказал!..
   Никоненко подбежал, когда грязный  Мишин  башмак  уже  попирал  серое
пальто, а руки в волдырях и заусенцах профессионально ощупывали карманы.
   - Все чисто, - равнодушно сказал он капитану, который смотрел на него
чуть не разиня рот, - я решил, что в подвал его лучше не пускать,  -  он
кивнул на человека, распластанного в грязном снегу, - мало ли что. Вдруг
бы у вас из-за него неприятность случилась.
   Пыхтя подбежал майор Булкин.
   - Взяли? - спросил он с любопытством. - Этот самый?
   - Этот самый, - подтвердил Никоненко. - Миша, там прямо у выхода  две
женщины. Вытащите их, пока я тут... оценю ситуацию.
   Миша-Божье-Слово смешно подтянул подрясник  и  зашагал  к  цементному
зеву. Никоненко, как зачарованный, смотрел ему вслед.
   Потом перевел взгляд на майора Булкина и сунул пистолет в кобуру:
   - Где ты его взял, Петр Петрович, этого Мишу?
   - В ФСБ, - буркнул майор. - А ты что думал, и вправду бомж?
   Никоненко захохотал, чувствуя, как  легчает  в  голове,  в  горле,  в
желудке.
   - Ну что, - спросил он и,  нагнувшись,  за  волосы  поднял  из  снега
голову, поворачивая ее лицом к себе, - что же ты оплошал  так?  Тебе  не
совещание проводить, тебе девок добивать надо было! А ты? А еще говорил,
правоохранительные органы у нас плохо работают! А, Евгений Петрович?
   Евгений Петрович Первушин силился сглотнуть слюну,  которая  текла  у
него изо рта, и закатывал глаза. Никоненко брезгливо сунул его обратно в
снег.
   - Вызывай "Скорую", Петр Петрович, там у одной кровотечение  сильное,
а вторая вроде в шоке.
   - Будем задержание оформлять? - спросил майор Булкин скучно.
   - Будем, - согласился капитан Никоненко.
 
*** 
 
   Потапов  слушал  внимательно,  щурился  на  чашку  с  кофе,  но  очки
почему-то не надевал.
   - Мне сильно помешали эти танцы вокруг Тамариных записок. Кроме того,
там была записка с угрозами в  ваш  адрес,  и  написать  ее  мог  только
стрелок, чтобы сбить нас с толку, пока мы думали, что стреляли в вас.  Я
слишком долго ковырялся в этих деталях.
   - Да уж! - сказал Потапов хмуро.
   - Потом мы выяснили, что стреляли не в вас,  а  в  Марию  Суркову,  и
после второй попытки убийства стало ясно, что убить ее нужно  как  можно
быстрее.
   - Подождите, я не понял ничего. Почему надо было стрелять на глазах у
всех, когда можно спокойно стрелять в какой-нибудь подворотне?
   - Человека, стреляющего в толпе, чаше всего найти вообще  невозможно.
И еще он был хорошо замаскирован, ваш Евгений Петрович.
   - То есть как замаскирован? Бороду, что ли, приклеил и усы?
   - Нет, Дмитрий  Юрьевич.  Человек  надевает  какую-нибудь  невзрачную
одежду, сутулится, шаркает ногами - и готово дело. Это  очень  известный
прием. Вы видели человека в коричневом плаще, и вам  даже  в  голову  не
пришло, что это ваш одноклассник Евгений Петрович Первушин,  собственной
персоной. Ваш одноклассник имел значительную фигуру,  длинное  пальто  и
представительный  вид.  Человек  в  плаще  был  мелкий,   незаметный   и
совершенно неинтересный. Его все видели, и никто, никто не увидел в  нем
Евгения Петровича. Он выстрелил,  все  шарахнулись,  побежали,  он  снял
плащ, остался в пальто, превратился в Евгения Петровича и спокойно уехал
домой. Суркова осталась жива, и он решил добить ее, побыстрее. Времени у
него было в обрез, как он считал. В больнице она его оглушила  и  добыла
нам пуговицу от его плаща.  Я  потом  с  этой  пуговицей  во  все  шкафы
заглядывал - и у Лазаренко, и у этой вашей Дины. Пистолет у него  был  в
сумке с луком. Под луком лежала плоская  открытая  коробка,  чтобы  было
легко достать.
   - Почему не в кармане?
   - В кармане могли остаться следы. Масло или что-то в  этом  духе.  Мы
стали бы проводить экспертизу и нашли бы. Он очень... серьезный человек.
Он не хотел осложнений. Да и сумка - это отличная часть маскарада. Потом
он убил домработницу Алины Латыниной. Алину он в  лицо  почти  не  знал,
убил женщину, которая вошла в ее квартиру в похожей по стилю  одежде.  И
снова неудачно. Теперь ему нужно было действовать наверняка и прикончить
сразу обеих. Алину он выманил очень легко. Один укол, и  она  готова.  И
Марусю так же.
   - Почему не убил сразу?
   - Где?! Возле офиса? В больничном сквере? В шприце у него был состав,
парализующий центральную нервную систему, но идти-то они могли! Никто не
обратил внимания - ну идет кто-то под ручку  с  дяденькой  в  коричневом
плаще, и все дела. А в машине не убил - не хотел кровью пачкать сиденья.
   - Шприц, яд, центральная нервная система,  -  сердясь  от  страха  за
Маню, сказал Потапов,