Он начал играть в эту игру в тринадцать лет и  не  переставал  играть
никогда. Он играл на работе, играл в высоких кабинетах, в постели с Зоей
и всеми ее предшественницами, у  которых  было  разное  назначение  -  с
одними он получал светский лоск, с другими укреплял позиции, с  третьими
просто развлекался. Играть было  легко  или  трудно,  в  зависимости  от
состава труппы,  но  играть  нужно  было  всегда.  И  только  в  Маниной
квартирке, среди бедных стен и школьных тетрадок ее сына  он  не  играл.
Просто жил. Вернее, у него получалось просто жить.
   Может быть, именно потому, что он знал совершенно точно -  скоро  все
это кончится. Навсегда.
   - Значит, Димочка, - самому себе сказал Потапов, - ну и ладно.
   - Что ладно, Митя? - спросила Маруся осторожно.
   - Ничего, - ответил тот, - не обращай внимания.
 
*** 
 
   - Ты что, - спросил Никоненко настороженно, - ты что, плачешь?
   - Я не плачу, - пробормотала Алина  не  сразу,  как  будто  некоторое
время думала, о чем именно он спрашивает.
   Она лежала, отвернувшись, и в свете уличного  фонаря  он  видел,  как
мерцает длинная узкая спина и худая рука, закинутая  за  стриженную  под
допризывника голову.
   Он не знал, что говорить, и чувствовал себя ужасно.
   Зачем они это сделали? Зачем он это сделал? Он давным-давно  позабыл,
как это трудно - испытывать какие-то  нарочито  усложненные  чувства,  и
напряженно думать о женщине, которая оказалась рядом, и все время видеть
себя  со  стороны,  и  старательно  пыхтеть,  словно  выполняя   сложный
тренировочный комплекс на глазах у приемной комиссии.
   Гимнаст, твою мать!..
   Он бросил курить лет десять назад, когда понял, что еще чуть-чуть,  и
остановиться не сможет, но сигареты в доме держал. Он  встал,  испытывая
острое желание чем-нибудь прикрыться, и кое-как, прыгая на  одной  ноге,
натянул джинсы.
   - Я сейчас, - зачем-то сказал он длинной худой спине, которая даже не
пошевелилась.
   Он курил в форточку, морщился и вздыхал,  как  Буран  у  батареи.  От
сигареты и позднего времени у него слегка шумело в голове.
   Во что он влип, черт  побери  все  на  свете?!  Мало  ей  собственных
стрекозлов,  надо  было  добавить  к  ним  его,  милицейского  стрекозла
Никоненко,  у  которого  взыграли  гормоны   и   мыслительные   процессы
переместись из головы в одно всем хорошо известное место.
   Ничего он не испытал - ни радости, ни освобождения. Это было  слишком
далеко  от  незамысловатых  удовольствий,  которыми   он   привык   себя
потчевать.
   - Я чем-то оскорбила твою офицерскую  честь?  -  спросил  у  него  за
спиной холодный язвительный  голос.  -  Или  спать  со  свидетелем  тебе
запрещает воинский устав?
   - Воинский устав тут ни при чем, - пробормотал он, не оглядываясь.
   - Значит, все дело в твоей тонкой натуре, - резюмировала она, - так я
и знала.
   - Что ты знала? - спросил он  с  раздражением  и  наконец  оглянулся.
Оглянувшись, он внезапно подавился дымом, закашлялся  и  далеко  швырнул
сигарету в окно. Она прочертила в воздухе оранжевую дугу и плюхнулась  в
лужу.
   Совершенно голая Алина Латынина стояла посреди его кухни, в окружении
убогой мебели и грязной посуды, и  допивала  холодный  кофе  из  большой
кружки. Перед тем как их постиг приступ коллективного безумия,  они  как
раз пили кофе. Желтый свет казарменной лампочки под потолком заливал  ее
смуглую кожу и темные блестящие волосы. Из предметов туалета на ней были
только очки.
   Никогда раньше очки не вызывали у него  никаких  сексуальных  эмоций.
Хотелось бы знать, почему?
   - Босиком у нас ходить нельзя, - сказал  Игорь  Никоненко  неприятным
голосом. - У нас полов с подогревом не имеется.
   Она допила кофе, поставила кружку на стол и облизала губы.
   - Ну что? - Она смотрела на него так, как будто сидела  за  столом  в
своем офисе, а не стояла голая у него на кухне. - Ты  еще  долго  будешь
кривляться?
   - Что значит кривляться? - спросил он испуганно.
   - Ты прекрасно знаешь - что. Из-за чего, собственно, ты впал в  такую
панику? Из-за того, что я не выразила восторгов?
   - Каких еще восторгов?
   - Никаких.
   - Я не цирковая обезьяна, - сказал он холодно,  -  никаких  восторгов
мне не надо, обойдусь. Я просто... курю.
   - А я просто спрашиваю, - заявила она. Некоторое время  они  постояли
молча. Он понятия не имел,  как  теперь  выходить  из  положения.  Взять
подушку и уйти на диван? Сделать вид, что  ничего  не  было?  Произнести
короткую прочувствованную речь о том, что все было прекрасно - хотя  это
ложь, - а теперь пора спать, утро вечера мудренее?
   Его ужасно смущал ее вид, так, что  приходилось  все  время  отводить
глаза,  выискивая,  во  чтобы  такое  их  уставить,  более   или   менее
безопасное.
   Вот вам и герой-любовник. Стрекозел. Стрекозлище.
   Чем дольше затягивалась пауза, тем отчетливее  он  понимал,  что  все
дальнейшее, что будет с ними, зависит сейчас от того, что именно  и  как
он скажет, и это пугало его до смерти. Вернуть бы все назад, в тот самый
момент, когда он привез ее к себе, они поужинали и стали пить кофе, и он
думать ни о чем не мог, только о том, что она сидит напротив  и  в  доме
больше никого нет.
   Вот сейчас,  вот-вот,  через  секунду  придется  что-то  говорить,  и
изменить  после  этого  ничего  будет  нельзя.  Он  даже  зажмурился  на
мгновение.
   Легкие пальцы потрогали его щеку и забрались в волосы на затылке.
   - Отважных милицейских капитанов мучают  комплексы,  -  спросила  она
негромко, - как самых простых смертных?
   - Иди ты на фиг, - пробормотал он и потерся затылком о ее ладонь.
   Она взяла его за уши.
   - У нас глубокие  душевные  переживания  на  почве  секса?  -  И  она
помотала его головой вверх-вниз, как бы соглашаясь. - У нас депрессия? -
Он опять послушно помотал головой у нее в руках, чувствуя себя  идиотом,
но, не предпринимая ничего, чтобы освободиться. - Мы тоскуем? -  Он  все
кивал. - Мы жалеем, что связались с этой заразой?
   Он захохотал и перехватил ее руки.
   - Мы не жалеем! - сказал он и сдернул с нее очки. - Я еще никогда  не
видел голых женщин... в очках.
   - И что?
   - Ничего. Ты меня смущаешь.
   - Хороша бы я была, если бы тебя не смущала. Со мной сложно, господин
капитан.
   - Последняя женщина, с которой мне было  сложно,  была  моя  жена,  -
признался он, - это происходило сто лет назад.
   - Ты был женат, - протянула она удивленно, - да еще сто лет назад?
   - Был. С тех пор все было просто и приятно. До сегодняшнего вечера.
   - Может, со мной и не просто, но уж  точно  приятно,  -  сказала  она
смешным назидательным тоном.
   - Это еще  требует  проверок  и  доказательств,  -  ответил  он.  Его
нервозность странным образом испарилась. - Это еще не факт.
   - Факт, факт, - возразила она и потянула его за руку,  -  пойдем  под
одеяло, пол у тебя и вправду ледяной.
   С этой секунды все изменилось. Он перестал чувствовать себя обязанным
демонстрировать  верх  мастерства  и  исполнительского   искусства.   Он
перестал думать, что она - благородная графиня, невесть как  попавшая  в
рыбацкую избушку. Он позабыл о том, что ему не нужны никакие  сложности,
а Алина Латынина как раз и была "сложностью".
   Все стало легко. Как всегда.
   Только в самой темной глубине мозга вдруг шевельнулось что-то похожее
на страх.
   Все ты врешь, капитан. Ничего не стало легко.
   Параллели  не  пересекаются.  Помнится,  только  Лобачевский  не  был
согласен с этим постулатом и придумал  какие-то  свои  постулаты,  может
быть, вполне логичные для математики, зато совершенно не  пригодные  для
жизни.  Они  не  пересекаются,  а  тебе  до  смерти  охота,  чтобы   они
пересеклись. Вот в этой самой точке, в которой ты лежишь на своем -  как
будто чужом - диване, в своей - как будто чужой - комнате,  и  обнимаешь
ее, и  пытаешься  согреть  ее  холодные  ноги,  и  трешься  щекой  о  ее
изумительные волосы, и слышишь, как она дышит,  и  заставляешь  себя  не
спешить, и перебираешь ее пальцы - по косточке, - как будто не хочешь ее
отпустить, и робко трогаешь ее кожу, мерцающую в ночном свете, и все это
снова, и снова, и как будто перестаешь существовать, и  знаешь,  что  не
выдержишь, что сил больше нет, что ты идешь, идешь туда  сам,  и  выхода
нет, и остается только  одно,  вот  это,  и  с  этим  придется  жить,  а
параллельные не пересекаются.
   Наврал Лобачевский.
   Что-то странным  образом  сместилось  в  голове  у  Игоря  Никоненко.
Никогда его "одноразовый секс" не имел отношения к голове.
   Теперь она лежала поперек него, и животом он  чувствовал  ее  влажную
кожу.
   Спасения нет, подумал он вяло. Она не отпустит  его  на  свободу,  не
даст жить, как раньше.
   Ну и черт с ним, со спасением.
   Он сунул руку  ей  в  волосы  и  потрогал  кончики  странно  коротких
выстриженных  прядей.  Всю  жизнь  ему  нравились  женщины  с   длинными
волосами. То есть он думал, что нравятся.
   Алина приподняла голову:
   - Что надо сказать?
   - Спасибо, - автоматически ответил он и засмеялся.
   Она пошевелилась и даже  не  перелезла,  а  перетекла  через  него  и
устроилась, прижавшись выпуклой, атлетической попкой. Что она ему  тогда
заливала про тренажерный зал и про то, что все мужики рохли и мямли?
   - С чего это ты решила со мной переспать? - спросил он, вспомнив  про
рохлей и мямлей.
   - Что за вопросы в два часа ночи? - пробормотала она сонно и потянула
на себя его руку. Рука была большая и тяжелая. Замечательная рука.
   - Просто так.
   - Ты мне нравишься, - объявила она. - Ну как? Подходит?
   Он промолчал. Ему подходило все.
   - А помнишь, как мы с тобой в больнице подрались, - спросила  она  и,
вывернув его руку, поцеловала в сгиб локтя,  -  а  потом  ты  так  важно
спрашивал, не лесбиянки ли мы с Марусей?
   Тикали часы, и Никоненко жаль было  этой  уходящей  ночи.  Он  совсем
забыл, как это бывает, когда жалко тратить время на сон и хочется, чтобы
утро не приходило. Так было, когда  он  был  влюбленным  мальчишкой.  Во
взрослой жизни - никогда.
   Он дотянулся до часов и сунул их под кучу  одежды  на  полу.  Там  же
лежал и пистолет, который он взял сегодня из сейфа. Интересно, а  джинсы
где?
   - Игорь, - попросила вдруг Алина Латынина, - ты мне  все-таки  скажи,
за что нас с Маней хотят убить? И Лильку убили. За что?
   - Учитывая,  что  ни  у  одной  из  вас  нет  никакого  криминального
прошлого, и не похоже, что это какие-то бандитские разборки, связанные с
твоим бизнесом, - сказал он, задумчиво  перебирая  пальцами  кончики  ее
волос, - я думаю, что все дело в том, что вы просто оказались в ненужное
время в ненужном месте.
   -  Что  это  значит?  -  спросила  она  сердито,  и  выпуклая   попка
отодвинулась от его бока. Ему моментально стало холодно.
   - То и значит. Вы видели или  слышали  что-то,  что  не  должны  были
видеть и слышать.
   - Да ничего мы не видели и не слышали, капитан! Что ты сочиняешь!
   - Я не сочиняю. Просто это единственное оставшееся  объяснение.  -  У
него вдруг изменился голос, стал похож на голос  капитана  Никоненко,  и
Алина быстро приподнялась на локте.
   - Ты нашел его?
   - Не знаю. Думаю, что да. Но это все непросто. У меня доказательств -
никаких. И мотивов я пока не знаю.
   - Ну и что? Пока ты будешь собирать свои доказательства, нас с  Маней
наконец-то прикончат.
   - Не прикончат, - сказал он тихо.  -  Ты  со  мной,  а  твоя  Маня  с
Потаповым.
   - С Потаповым! - сердясь, сказала она. -  Он  уедет  на  какое-нибудь
совещание, а ты пойдешь стрелять своих бандитов, и все? Нам конец?
   - Что ты несешь? - спросил он с досадой. - Завтра я все буду знать. И
тогда все. Приехали.
   - Как - завтра? - оторопела она. - Уже завтра?
   - Уже сегодня, - поправил ее Никоненко. - Сейчас уже завтрашняя ночь.
Послезавтра тебе не нужно будет тащиться со мной сюда. Поняла?
   - Слушай, - сказала она, - давай правда завтра поедем ко  мне?  Я  не
могу больше жить в этой водолазке, и лифчик сушить на твоей батарее  мне
надоело. Поедем?
   - Я не могу, - сказал он сухо, -  у  меня  животное.  Ты  видела  мое
животное?
   Дело было вовсе не в Буране. Не зря он сунул часы подальше.
   Кончится ночь, кончится это невозможное дело, и параллели  больше  не
пересекутся. Она  вернется  в  свою  жизнь,  в  свою  квартиру,  в  свою
"Тойоту", и все станет так, как и должно быть. Возможно,  она  еще  пару
раз приедет на его ковровый диван и даже останется на выходные,  и  все.
Он знал это так же твердо, как если бы она сама ему сказала.
   Ну что ж. Плакать не станем. Переживем.
   - Ладно, - произнесла Алина, зевая, -  тогда  я  заберу  какую-нибудь
одежду и приеду. И без машины мне тошно. Я не умею жить без  машины.  Ты
мне скажешь, когда я снова смогу получить свободу передвижений.
   - Скажу, - пообещал он и улыбнулся.
   Черт их разберет, эти параллели. Может, прав был именно  Лобачевский,
а капитан Никоненко не прав?
 
*** 
 
   - Присаживайтесь, пожалуйста, - вежливым тоном, от которого  замерзла
бы вода в вечно теплой реке Нил, сказала секретарша, -  Дмитрий  Юрьевич
просил немного подождать. Кстати, куртку можно повесить сюда.
   Она распахнула тяжеловесную дверь шкафа, прямо  в  глаза  сверкнувшую
благородной  полировкой.  Сидорин  поежился.  Внутри  шкафа  внушительно
располагались какие-то веши, и он потерянно оглянулся на секретаршу.
   - Сюда, пожалуйста. - Видя его замешательство, она ловко и  незаметно
выдернула куртку у него из  рук,  сделала  какое-то  движение,  от  чего
внутри оказались деревянные плечики, и убогая сидоринская куртка повисла
в шкафу, тоже обретя нелепую значительность.
   - Садитесь.
   Он покорно сел в кожаное кресло и тут  же  пожалел  об  этом.  Колени
моментально оказались приблизительно на уровне глаз, ботинки, которые он
на днях забрал из починки, выдвинулись далеко вперед, брюки задрались, и
он даже не мог посмотреть, не торчат ли из-под них голые ноги.
   Примерно в двенадцать часов ему  в  больницу  позвонили  из  приемной
Потапова, и официальный мужской голос сообщил, что "Дмитрий Юрьевич ждет
к двум часам".
   - Успеете? - спросил голос, как бы сомневаясь.
   Сидорин уверил, что успеет. Телефон  стоял  в  ординаторской,  трубку
сняла медсестра Марина Ильинична, и ей, очевидно, первым делом  сказали,
что звонят из приемной Потапова, потому что к концу короткого  разговора
вокруг Сидорина стоял практически  весь  трудовой  коллектив,  бросивший
ради такого случая больных и работу.
   - Ты к Потапову поедешь, Володечка? -  придушенным  голосом  спросила
молодая врачиха, которую в отделении называли исключительно Верунчик.  -
Он тебе звонил?
   - Мне звонили из его приемной, - сказал Сидорин рассеянно.
   Потапов  обещал  узнать  о  планах  капитана  Никоненко  относительно
сидоринской судьбы, и вызов в его приемную мог означать все, что угодно.
   Например, что мосты сожжены и отступать некуда.
   Главный моментально разрешил "отъехать", узнав, что отъезжать нужно к
"самому Потапову".
   - Вы с ним  дружбу  водите,  Владимир  Васильич,  -  спросил  главный
проницательно, - или просто знакомы?
   - Мы с ним вместе в школе учились, - пояснил Владимир,  понимая,  что
создает себе невиданную славу.
   -  Понятно,  -  протянул  главный,  как  будто   Сидорин   наконец-то
признался, что он отпрыск британской королевской семьи.
   Он не стал звонить Нине  из  ординаторской  -  достаточно  уже  народ
потешился - и добежал до автомата на первом этаже.
   - Он пригласил тебя к себе? - переспросила Нина,  и  ему  показалось,
что она тоже ожидает самого худшего. - А зачем, не сказал?
   - Нет, конечно, - ответил он,  раздражаясь,  -  я  вообще  не  с  ним
разговаривал, а с кем-то из его ассистентов.
   - Тогда езжай, - сказала Нина,  и  голос  у  нее  дрогнул,  -  ты  не
опоздаешь?
   - Не должен.
   - Володь, позвони мне, как только сможешь, хорошо?
   - Я не знаю, когда смогу.
   - Вот когда сможешь, тогда и позвони.  Машка  кричит,  что  она  тебя
любит. Она поит Умку чаем.
   Он не хотел никаких домашних подробностей. Он не знал, что его  ждет,
а эти подробности расслабляли.
   В потаповской приемной Сидорину стало еще хуже. Он никогда не бывал в
таких  местах,  и  все  его  угнетало,  давило  на   плечи,   заставляло
сутулиться, чтобы как-нибудь вдвинуться поглубже в дурацкое  кресло,  не
попадаться никому на глаза, исчезнуть.
   Он думал о Машке, которая поит чаем своего Умку, и о  Нине,  которая,
наверное, волнуется  и  ходит  по  квартире,  потягивая  за  уши  зайца,
вышитого на свитере. Почему ему никогда не приходило  в  голову,  что  у
самой обыкновенной, ничем не замечательной женщины,  которой  он  привык
считать жену, не может  быть  свитера  с  заячьей  мордой  и  связанными
отдельно, болтающимися ушами?
   Он никогда не замечал ее, думая только о Дине. Он не замечал ее, даже
когда делал предложение. Это он тогда Дине делал предложение, а  не  ей.
Он увидел ее, только когда пришел страшный капитан Никоненко, и  Сидорин
понял, что жизнь его кончилась.
   Зачем ему Дина? Когда она была? Как прошла  молодость  -  в  думах  о
Дине? Какое ему дело до нее? Какое отношение к Дине имеет  его  -  их  с
Ниной - жизнь?!
   Он не знал.
   Вошла сказочной красоты молодая дама, мельком глянула на  Сидорина  и
перевела недоуменный взгляд на секретаршу, как будто спрашивая, что  это
за чучело. Секретарша, честь ей и хвала, на взгляд не ответила,  и  дама
объявила:
   -  Почта.  Все  как  обычно.  Сверху  правительственная,  и  еще  для
Сотникова. У него в приемной никого нет. Передадите?
   - Передадим, - пообещала секретарша холодно, и дама удалилась.
   Телефоны звякали негромко и приятно, секретарша отвечала как-то  так,
что слов было почти  не  разобрать.  Необыкновенное  растение,  раскинув
мясистые тропические листья и чуть подрагивая, как  будто  наблюдало  за
Сидориным, сжавшимся в своем кресле.
   Представительный молодой мужик внес себя  в  приемную,  и  секретарша
сдержанно улыбнулась.
   - Вернулись, Андрей Петрович?
   - Утром. А что сам? Не принимает?
   - У него сегодня на целый день, - сообщила секретарша доверительно, -
даже докладывать не буду. Или у вас что-то срочное?
   -  У  нас  всегда  срочное,  -  согласился  представительный   Андрей
Петрович, - но я подожду. Пока не горит.
   И все это, думал Сидорин тоскливо, крутится вокруг  Митьки  Потапова,
того самого  Митьки,  который  рыдал,  потеряв  свой  знаменитый  мешок,
который всем давал списывать английский, который так  трясся  над  своей
характеристикой, что над ним смеялся весь класс!..
   А теперь от него зависит, что будет дальше с доктором Сидориным. Ведь
вызвал же он его зачем-то...
   - Проходите, пожалуйста,  -  повинуясь  какому-то  невидимому  знаку,
вдруг пригласила  его  секретарша  и  поднялась  из-за  стола,  -  сюда,
пожалуйста.
   И открыла тяжелую дверь.
   За первой  дверью  оказалась  вторая,  такая  же  глухая  и  тяжелая,
открывавшаяся с неторопливой важностью, а за ней - стол, а за  столом  -
Потапов.
   - Привет, Вовка, - сказал министр, - проходи. Да,  что  ты  будешь  -
кофе, чай?
   - Чай, - ответил Сидорин, - спасибо.
   Дверь тихо притворилась за ним, напрочь отрезав  телефонные  трели  и
голоса в приемной. Ковер поглощал звук шагов.
   - Садись, Вовка.
   Сидорин выдвинул  кресло  и  тут  только  заметил  с  другой  стороны
длинного стола молодого, странно  знакомого  мужика.  Мужик  смотрел  на
Сидорина внимательными, очень темными глазами.
   - Добрый день, - пробормотал Владимир. Мужик кивнул, но вслух  ничего
не сказал.
   Все-таки он был очень знакомым, и то, что он не может его узнать, еще
добавило Сидорину неуверенности. Зачем Митька его пригласил? Или он  при
нем хочет разбирать сидоринские уголовные дела?
   - Нам чай  и  кофе,  -  сообщил  Потапов  своему  столу,  и  Владимир
вытаращил на него глаза, не сразу сообразив, что он говорит в  селе