ла  жизнь.
Кто-то из них?
   Узнать все о Дмитрии Лазаренко. Поговорить  с  ним.  Узнать,  что  за
квартиру оставила в наследство Сурковой мифическая бабушка, объявившаяся
через восемнадцать лет.  Узнать  условия  завещания.  В  управлении  его
засмеют.
   До машины было не близко, черт бы побрал эти офисы в  центре  "старой
Москвы".
   Он перешел Рождественский бульвар - на той стороне была  припаркована
его машина. Рядом с ней, не слишком новой и грязненькой, сияла широкая и
вся как будто  облитая  воздухом  гладкая  и  эротичная  "Тойота"  Алины
Латыниной. Он посмотрел и быстро отвел глаза.
 
*** 
 
   Кошмар начинался сразу, как только Маруся закрывала глаза. Весь  день
она старалась их не закрывать, но к вечеру держать их открытыми не  было
сил. Под веками было горячо и сухо и как будто присыпано песком.
   Она была уверена, что больше никогда в жизни не сможет заплакать.  Ей
казалось,  что  это  такое  счастье  -  заплакать.  Глаза  сразу  станут
прохладными и чистыми. Маруся откроет их и  поймет,  что  она  дома,  на
своем диване - средняя подушка немножко ниже двух других.  Федор  всегда
скакал  на  ней,  когда  смотрел  телевизор,  и  продавил  ее  так,  что
изогнулись жесткие ребра.
   Когда он смотрел телевизор, то всегда скакал и ел сухари.  Он  держал
по сухарю в каждой руке и кусал попеременно то от одного, то от другого,
и диван  оказывался  засыпанным  крошками.  Эти  крошки  потом  каким-то
образом попадали на простыню, кололись и мешали Марусе спать.
   Голова была намного больше,  чем  обычная  человеческая  голова,  она
почти не умещалась на подушке, но все  равно,  то,  чему  положено  быть
внутри головы, было еще больше, теснилось внутри, лезло  наружу,  давило
на виски, на кости, на горячие и сухие глаза.
   Нужно было попросить, чтобы сделали укол. Но сестра сказала  сегодня:
"Может, вы попробуете уснуть без  снотворного?",  и  просить  Маруся  не
решилась. Ей и так было очень неудобно, что она  доставляет  им  столько
хлопот. Врачам - один был  совсем  молодой,  и  Маруся  его  стеснялась,
второй постарше, очень сердитый. Еще был главврач, к которому обращались
по имени-отчеству, он тоже заходил регулярно. Сестрам - их было много, и
Маруся никак не могла их запомнить. Одна из них не умела делать уколы, и
Марусе было страшно, что сейчас откроется дверь и войдет она. В руках  у
нее будет блестящая ужасная железная коробка со шприцами и еще какими-то
пыточными  инструментами,  которые  звякают  внутри   с   отвратительным
металлическим звуком, и она станет колоть ими Марусю, а ей будет больно,
больно...
   Больно было везде - в голове, в животе, в спине,  внутри  и  снаружи.
Боль нигде не начиналась и нигде не заканчивалась, она заполняла ее всю.
Теперь она была Марусей, и нужно было уговаривать себя потерпеть  -  еще
минуту, только минуту, всего одну минуту, а потом еще одну.
   Ночь  наваливалась  на  нее  как  ловчая  сеть  на  глупую  птицу   -
стремительно и безнадежно.  До  утра  было  не  дожить.  Все  начиналось
сначала - школьный двор, освещенный синим светом  единственного  фонаря,
ртутный блеск воды  на  черном  асфальте,  голоса,  как  с  того  света:
"Ребята, кто пойдет в бар? Мы же собирались, время еще детское...  Дина?
Она разве пойдет? А Димка Лазаренко? Он тоже хотел?"
   Алинина машина  остановилась  прямо  посреди  улицы.  Федор  закричал
"Мама!", и в толпе она увидела его куртку  и  каштановую  головенку.  Он
нырял между людьми  -  вон  Вовка  Сидорин  в  светлой  куртке,  Дина  в
полушубке и еще кто-то в  коричневом  старомодном  плаще.  Где  же  Митя
Потапов? Митя, с которым ей так нужно было поговорить, а она  так  и  не
решилась подойти к нему!..
   Федор бежит, она смотрит только на  него  -  сейчас  они  встретятся,
обнимутся и поедут домой, и все у них хорошо, и никто им не нужен  -  ни
Димочка Лазаренко, ни всесильный Потапов, которого она так ни о чем и не
попросила.
   Потом наступала тишина. Бездонная черная тишина.
   В этой тишине не было ничего живого и  близкого  -  не  было  Федора,
запаха улицы и сигарет, сырого асфальта, человеческих голосов. В ней был
коридор, узкий и безнадежный, как вечность.  Он  никуда  не  вел.  Стены
наваливались, мешая дышать. Сухой воздух становился все горячее - в  нем
нельзя было существовать, в нем можно было только захлебнуться, выдохнув
из горящих легких все прохладное и свободное, что там  еще  осталось.  И
все. Все.
   Глаза распахнулись - оказывается, они были закрыты. Сухим векам  было
горячо и больно.
   Окно, за окном желтый свет. Кусок света лежит  на  полу,  под  окном,
блестит в хромированной ноге диковинного прибора, в стакане, из которого
Марусе давали попить. Пить было неудобно, вода залила  серую  больничную
рубаху, и Марусе стало жаль - она ведь могла выпить эту  воду,  попавшую
на рубаху - во рту было так сухо, что казалось, напиться вдоволь она  не
сможет никогда. Капельница с наполовину пустым  баллоном  -  сегодня  ее
впервые не поставили, но Маруся все равно боялась пошевелить  рукой,  ей
казалось, что иголки все еще там, в вене, примотанные пластырем.  Пустая
высокая кровать со снятым матрасом, такая же, как у  Маруси,  в  темноте
похожая на гроб на колесах. Зачем гробу колеса? Незачем.
   Значит, это не гроб.
   Вчера - или сегодня? - пришел Федор. Она не видела,  как  он  вбежал,
увидела только у самой кровати. Он стоял и смотрел, глаза  у  него  были
очень темными от горя.
   "Мам! - позвал он, как будто не верил, что это  она,  Маруся.  -  Это
ты?"
   Маруся сказала, что это она, и попыталась сесть,  и  сестра  проворно
подложила ей под спину подушку.
   Федору было страшно, и она видела, что он боится ее, а не за нее.
   "Федор, - сказала она, - ты не переживай. Все наладится,  и  я  снова
буду похожа на человека".
   Он был такой, как всегда, - худой, высокий,  с  длинными  нескладными
руками и волосами, которые торчали в разные стороны на круглой башке.  И
пахло от него как всегда - улицей, машиной и ее, Марусиным, ребенком.
   Он все мялся в нерешительности, потом оглянулся  на  кого-то  и  взял
Марусю за руку.
   "Мам, - сказал он решительно, - ты не бойся. У нас все в порядке,  мы
с Алиной все уроки сделаем, и английский проверим. Это я только  сегодня
в школу не пошел, потому что мы всю ночь не спали.  А  завтра  я  пойду,
мам, ты не думай. Слушай, а  ты  так  и  будешь  теперь  с  этой  штукой
ходить?"
   К Марусиной  руке  была  прикреплена  капельница.  "Нет,  -  ответила
Маруся, - ее потом отцепят. С ней неудобно в троллейбус садиться".
   В отдалении кто-то совершенно  определенно  хмыкнул,  и  она  скосила
глаза, чтобы посмотреть кто, хотя песок в глазах царапал  и  задевал  за
веки.
   И увидела Митю Потапова. Ног у него не было, он вырастал из  огромной
цветочной корзины и  был  так  чужд  этому  унылому  больничному  аду  -
умеренно свеж и  румян,  умеренно,  в  соответствии  с  положением  дел,
расстроен, умеренно бодр и немного озабочен.
   Она ничего не поняла.
   "Меня привел Дмитрий Юрьевич, - сказал Федор, старательно выговаривая
имя-отчество, - ему разрешают к тебе входить. А Алине не разрешили. Меня
Дмитрий Юрьевич до ее работы довезет на "Мерседесе".
   Она опять ничего не поняла, но на выяснения не было сил. Она смотрела
на Федора, и этого ей было достаточно, чтобы ночной коридор не сомкнулся
над ней и горячий воздух не разорвал легкие. Федор  есть,  он  на  самом
деле есть, и Маруся нужна ему, хотя бы для того, чтобы защитить.
   Потом Федор ушел, а Митя Потапов почему-то остался. Ему было неловко,
он все никак не мог пристроить корзину с цветами так,  чтобы  Маруся  ее
видела и чтобы она не  путалась  под  ногами  у  врачей.  И  говорил  он
неловко, как будто с трудом подбирая слова. Сказал зачем-то, что милиция
ищет человека, который подстрелил ее, и что капитан, который был у  нее,
завтра зайдет снова.
   Маруся не помнила никакого капитана.
   Потапов еще потоптался и пропал,  и  Маруся  снова  осталась  одна  -
мучиться от боли внутри  и  снаружи,  от  сухости  в  воспаленных  чужих
глазах, от того, что голова стала больше подушки и все равно не  вмещала
того, что было внутри.
   -  Завтра  переведем  вас  в  обычную  палату.  Пора,   пора.   Можно
переводить. Молодец, хорошо держитесь. Вот  молодость!  Все  пройдет,  и
следа не останется.
   В то, что все пройдет, Маруся не верила.
   Жаль, что у нее нет часов. Если бы у нее  были  часы,  она  могла  бы
смотреть на них, и время не казалось бы ей бесконечным. Длинная  стрелка
тихонько двигалась бы, приближая  утро,  и  может  быть,  все  и  впрямь
обошлось бы.
   Из-под белой двери выползал желтый свет - в коридоре горели лампы,  и
один раз кто-то прошел, решительно и мягко ступая.
   Федор  спит  сейчас  в  Алининой  квартире,  в  кровати,  которую  ее
сумасшедшая  подруга  на  себе  притащила  из  Лондона.   Кровать   была
миниатюрной  копией  настоящего  паровоза  -  с  красными  лакированными
боками, черной трубой, желтыми колесами, угольной платформой и  латунным
номером, набранным старинным шрифтом. Спать нужно было внутри  паровоза.
Федор  эту  кровать  обожал,  и  предусмотрительная  Алина   уже   нашла
краснодеревщиков, которых  придется  пригласить,  когда  кровать  станет
Федору мала и ее придется как-то удлинять.
   Свет под дверью исчез.
   Маруся повернула на подушке огромную,  неимоверно  тяжелую  голову  -
света не было. Обычно он горел всю ночь. И днем горел тоже.
   Плотно закрытая оконная  рама  вздохнула,  как  будто  от  сквозняка,
звякнула задвижками. В коридоре  открылась  и  закрылась  дверь,  Маруся
слышала, как, закрываясь, тихонько щелкнула ручка.
   Кто-то вышел из коридора и зачем-то погасил свет.
   Или вошел?
   Маруся вслушивалась в тишину так, что  у  нее  тоненько  зазвенело  в
ушах. То большое и лишнее, что было внутри ее  головы,  мешало  слушать,
давило на уши.
   Почему она перепугалась? Подумаешь, свет погас!.. Алинка сказала  бы,
наверное, что это Чубайс добрался до института Склифосовского и выключил
электричество за какие-нибудь долги.
   Она слушала, приподнявшись на локтях,  и  бинт  сильно  давил  ей  на
живот. Марусе показалось даже, что он немного промок.
   Нельзя вести себя, как полоумная истеричка, строго сказала она  себе.
Швы разойдутся, и тебя придется заново зашивать  -  и  все  оттого,  что
кто-то экономный выключил в коридоре свет.
   Двигаться она  почти  не  может.  Она  даже  не  пробовала  двигаться
после... выстрела. Убежать она уж точно не сможет.
   Куда бежать?! Зачем?! От кого?!
   На лбу выступил пот, и кулак, в котором она  сжимала  простыню,  тоже
стал мокрым, пальцы скользили.
   Может, все-таки вызвать врача? Свет  из  окна  казался  теперь  очень
ярким, гораздо ярче, чем был раньше. Вывернув голову, Маруся  посмотрела
на стену у  себя  за  спиной.  Лампочки  не  было  -  зачем  больному  в
реанимации  лампочка!  -  зато  была  какая-то  кнопка.  По  тому,   как
безнадежно она была замазана несколькими слоями голубой масляной краски,
Маруся поняла, что она, конечно же, не работает.
   В коридоре послышался  шорох,  тихий,  как  будто  крыса  просеменила
лапками по полу, проскрипела дверь, щелкнула язычком.
   Ушел?
   Пойти посмотреть?
   Страх  был  совершенно  необъяснимый,   острый,   похожий   на   осу,
приготовившуюся ужалить. Раньше она не  знала,  как  выглядит  страх,  а
теперь поняла.
   Свесив с кровати босые ноги - они не  доставали  до  пола,  -  Маруся
села, придерживаясь рукой за холодное металлическое изголовье.
   Может, ей показалось? А если не показалось?
   Может, это кто-то из врачей зашел?
   Врач не станет гасить свет и выжидать. Это пришли за ней.
   Тот, кому почему-то не удалось убить ее на школьном дворе, пришел  за
ней.
   Снова крысиный шорох, щелчок замка, необъяснимо осторожное царапанье.
   По  виску  проползла  отвратительная  холодная  капля,  скатилась  на
рубашку. Маруся посмотрела  вниз,  пытаясь  определить,  сможет  ли  она
встать на ноги. На животе, как на фотографии, болтающейся в  проявителе,
проступали неровные черные пятна.
   Кровь, поняла Маруся. Почему так много?
   Опять шорох, немного ближе.
   Он заглядывает в двери. Он не знает, за какой она  дверью.  Он  ищет,
открывая все двери по очереди.
   Сколько в этом коридоре дверей и которая по счету ее? Если впереди их
еще хотя бы пять, у нее есть шанс.
   Пол был чужой и холодный. За несколько  дней  Марусины  ноги  отвыкли
ходить. Держась за шаткую капельницу, она пыталась приноровиться к своим
ногам,  заставить  их  сделать  шаг,  а  потом  еще  один...  Капельница
предательски тряслась, свет перекатывался в хромированных щупальцах.
   Надежды на нее не было никакой.
   "Господи боже,  спаси,  сохрани  и  помилуй  меня,  грешную.  Не  дай
пропасть, господи!.."
   Да что такое она выдумала?! Что ей в  голову  взбрело?!  По-одумаешь,
свет погас! Пробки вылетели! Сейчас придет пьяненький добродушный монтер
по имени дядя Коля, починит пробки, и снова будет свет.
   Капельница, за  которую  судорожно  цеплялась  Маруся,  тряслась  все
сильнее.
   Крысиный шорох, короткое  царапанье,  щелчок  ручки.  Близко.  Совсем
близко.
   Сколько же дверей в этом коридоре? Как  скверно,  что  она  была  без
сознания, когда ее сюда привезли!
   Если она сейчас же, в эту самую секунду  не  сообразит,  что  делать,
сознание ей будет ни к чему.
   Железная  спинка  кровати,  за  которую   она   ухватилась,   пытаясь
приладиться к непослушным ногам, была холодной и реальной.
   Вот окно, в окне уличный свет. Будь проклят этот свет, он выдаст  ее,
даже если она умудрится куда-нибудь спрятаться. Куда? Под  кровать?  Она
высокая и узкая, под ней все видно,  под  ней  тоже  лежит  кусок  этого
проклятого света. Больше прятаться было негде, разве что в розетке.
   Марусю начало подташнивать,  и  холодная  спинка  кровати  больше  не
помогала.
   Следующая дверь скорее всего ее.
   Дверь.
   Куда она открывается, наружу или внутрь? Когда заходит сестра, звякая
своими пыточными коробками, она тянет дверь на себя. На себя.
   Маруся отдала бы сейчас все на  свете,  только  бы  вошла  эта  самая
сестра!
   Если добраться до стены и прижаться к ней как можно плотнее,  вжаться
в самую штукатурку, в ледяной бесчувственный бетон, может быть...  Может
быть, он увидит ее не сразу, и у нее будет секунда. На что?!!
   Ждать дольше было нельзя. Маруся отцепилась от  изголовья  кровати  и
налегла на капельницу.
   "Держись! - попросила она ее. -  Не  сломайся!"  Подтянув  ноги,  она
подвинула капельницу на шаг вперед и, ухватив руками поудобнее,  шагнула
еще раз. До стены было далеко, как до Балтийского моря.  Ну  еще  шажок,
еще один, только один шажок!.. Снова шорох, и непонятно, то  ли  это  ее
капельница шуршит по полу, то ли там, в коридоре, кто-то подбирается все
ближе и ближе.
   И еще шаг, и нельзя громко дышать, а тихо  дышать  невозможно,  и  по
животу льется кровь. Маруся никогда не думала, что  она  такая  горячая.
Как кипяток.
   Федор любит очень горячий чай.  Он  всегда  основательно  усаживается
пить чай, слизывает крупные сахаринки  с  ванильных  сухарей  и  любовно
осматривает запасы - стаканчик вишневого йогурта и бутерброд  с  розовой
докторской колбасой. Он любит докторскую колбасу и свежий черный хлеб.
   Стена  приблизилась,  до  нее  можно  было  достать   рукой.   Маруся
отцепилась от капельницы и прижалась лбом к холодной и гладкой  масляной
краске. Она добралась. И что дальше? Скосив  глаза,  она  посмотрела  на
дверь. Ручка чуть-чуть шевельнулась, как будто тот, кто стоял за дверью,
проверял, не заперто ли.
   Добежать до людей она не сумеет. Как только она себя обнаружит, он ее
убьет.
   "Господи, помоги мне!.. Помоги мне сейчас, господи, и я больше  ни  о
чем тебя не попрошу!.."
   Дверь  стала  открываться,  медленно  и  неохотно,  из  проема  текла
могильная  коридорная  чернота,  и  в  этом   медленном   движении   был
сосредоточен весь ужас, который только есть на свете.
   Ей ничего не кажется. Это на самом деле происходит с ней.
   Капельница стояла прямо перед ней.  Хромированная  нога  и  несколько
щупальцев.
   Дверь открывалась все шире.
   Осталась последняя возможность.
   Вцепившись в металл, Маруся ждала. Ошибиться было нельзя.
   Дверь остановилась, и из коридорной тьмы вылепился  черный  силуэт  и
шагнул внутрь. Шагнув, он оказался в нескольких сантиметрах от Маруси  и
ее капельницы.
   Она размахнулась, мертвенный свет блеснул в глаза, и ударила изо всех
сил. Грохот показался ей ужасающим,  она  даже  не  поняла,  что  именно
загрохотало - ее орудие или тот, кого она ударила.
   Не взглянув, держась руками за стену, она вытащила  себя  в  коридор.
Слева, в торце, была дверь. Под дверью был свет.
   Может, через час, а может, через пятнадцать секунд она  добралась  до
этой двери и потянула ее.
   Свет больно ударил по глазам.
   За  белым  столом  сидел  врач,  тот  самый,  молодой,  которого  она
стеснялась.
   Он вытаращил на Марусю глаза.
   - Вы что? - спросил он и поднялся из-за стола. - С ума сошли?!  Зачем
вы встали?!
 
*** 
 
   - Я не стал бы вам звонить, потому что был уверен, что это или  бред,
хотя вроде у нее нет температуры, или... лунатизм, что ли, но...
   Капитан смотрел то ли равнодушно, то  ли  устало,  и  это  раздражало
врача. Он терялся и не  мог  найти  правильные  слова,  хотя  и  слов-то
никаких от него не требовалось.
   - Короче говоря, я сейчас вам покажу.
   Он зашел за ободранный белый шкафчик и выволок  из-за  него  какую-то
согнутую железную палку.
   - Это что? - спросил Никоненко. - Кочерга?
   - Это капельница, - пояснил врач без тени улыбки, -  это  капельница,
которой наша больная якобы ударила по голове того, кто ночью влез к  ней
в палату. Я не знаю, как  она  встала,  а  уж  как  смогла  этой  штукой
шарахнуть, это вообще загадка, а потом еще дойти  до  поста!..  Три  шва
заново накладывали. Сегодня опять под капельницей лежит. - Он  с  трудом
сдержался, чтобы не выругаться. У него были свои проблемы. - Конечно,  в
палате мы никого не нашли.
   - Это я понял, - перебил капитан.
   В ночное нападение он верил не очень. Мало ли что может  померещиться
женщине, которая три последних дня провела в реанимационном отделении на
обезболивающих и транквилизаторах!
   - Но эта штука откуда-то взялась! Вот посмотрите. Врач поднес  бывшую
капельницу к  самому  носу  капитана.  Между  металлическим  стержнем  и
круглым обручем непонятного назначения была зажата пуговица.
   Самая обыкновенная коричневая пуговица,  из  которой  торчали  нитки.
Пуговица была выдрана с мясом.
   Милицейский  капитан  был  так  ошарашен,  что  моментально  перестал
изображать усталость  и  разочарование  в  жизни.  Врачу  это  доставило
удовлетворение.
   Не верил мне? Скучал? Ножку на ножку закидывал? Вот получи "вещдок" и
делай теперь с ним что хочешь - сочиняй новые теории, подтверждай старые
и знай, что если б не расторопность этой самой  Сурковой,  расторопность
необъяснимая, поразительная, осматривал бы ты сейчас трупик  и  бормотал
растерянно: "Кто бы мог подумать"!
   - А точно это та самая капельница, которая?..  -  начал  Никоненко  и
остановился.
   Вопрос был глуп.
   Конечно, это та самая капельница,  и  у  врача  нет  никакого  резона
ничего такого придумывать. Он очень раздосадован тем, что  ему  пришлось
переделывать  собственную,  хорошо  сделанную  работу  из-за  того,  что
больной  на  третью  ночь  после  операции  вздумалось   стукнуть   этой
капельницей кого-то по голове.
   - Вы сразу осмотрели ее палату?
   - Да нет, конечно! -  фыркнул  врач.  -  Она  притащилась  по  уши  в
кровище, стала закатывать глаза и бормотать, что у нее в  палате  кто-то
есть и что ее только что чуть снова не убили. Я  ее  не  слушал.  Мы  ее
быстро на стол и...
   - Когда вы осмотрели палату?
   - Когда зашил