а не был моим другом!
   Никоненко   смотрел   на   Владимира    Сидорина    с    безразличным
превосходством.
   Сидорин был нервный, неуверенный в себе, усталый  человек.  Для  того
чтобы вывести его из себя, достаточно было пару раз  сказать  что-нибудь
вроде "соображайте быстрее, некогда мне тут с вами целый день!", а потом
слегка, вполуха, выслушать, что он скажет.
   По прогнозам Никоненко, Сидорин должен был выйти из себя минут  через
семь. Он вышел из себя через три минуты.
   - Если вы будете мне хамить, -  сказал  Никоненко  лениво  и  вытянул
длинные ноги так, что  ботинки  оказались  прямо  под  носом  у  доктора
Сидорина, - я вас упеку на трое суток.
   Капитану нужно было поддерживать его взъяренное состояние.
   Сидорин послушно взъярился.
   - Что вам от меня нужно, в конце концов?! Я хирург, у меня утром  две
операции, вы что, хотите, чтобы я не смог работать?!
   - Мне наплевать,  сможете  вы  работать  или  не  сможете,  -  заявил
Никоненко. - Отвечайте на мои вопросы.
   - Я отвечаю, - помолчав и взяв себя  в  руки,  сказал  Сидорин.  -  Я
отвечаю  на  все  ваши  вопросы,  но,  черт  побери,  -  он  опять  стал
раскаляться, - вы меня по три раза об одном и том же спрашиваете!
   - Если мне будет нужно, я буду спрашивать вас всю оставшуюся жизнь, -
подтянув к себе ногу, Никоненко хищно почесал щиколотку и вернул ногу на
место. - Во сколько вы пришли на вечер?
   - Я опаздывал. Ну, я же уже говорил, товарищ капитан!.. - Тон у  него
изменился на умоляющий, и Никоненко стало противно. Он не  любил,  когда
люди быстро и беспричинно начинали трусить. - Я  пришел  одновременно  с
Маней Сурковой, которую подстрелили вместо Потапова. Ну, спросите у нее,
мы вместе на крыльцо поднимались!
   - Во что она была одета?
   - Вроде в пальто. По-моему, серое. А что?
   - Вы сразу прошли в вестибюль?
   - Да.
   - Потапова когда увидели?
   Потапова, Потапова... Сидорин задумался.
   Он увидел Потапова из своего укрытия, когда тот подъехал, но не  мог,
не мог сказать милицейскому, что видел его.
   - Когда вы увидели Потапова? -  Никоненко  был  уверен,  что  Сидорин
сейчас соврет.
   И тот соврал:
   - На сцене, в президиуме.
   - Послушайте, Владимир Васильевич, - сказал Никоненко лениво, - врать
нехорошо. Ну что вы врете! Маленький, что ли?
   - Я не вру! - крикнул Сидорин.
   - Врете, - сказал Никоненко безжалостно, - вы курите "Приму",  вон  у
вас уже полна пепельница. "Примой"  был  засыпан  асфальт  за  углом,  с
правой стороны школы. Это вы там стояли? Вы, вы, Владимир Василич! Лучше
соглашайтесь, а то потом туго придется. Зачем вы гам стояли?
   Сидорин смотрел на капитана с ужасом. Сигарета вдруг мелко затряслась
в его руке.
   Боится? Так сильно?
   Хватит у него духу выстрелить в человека, да еще в толпе,  да  еще  в
темноте, да  еще  в  присутствии  профессионального  охранника,  который
сопровождал Потапова?
   Посмотрим. Пока непонятно.
   - Вы хотите сказать, что это... я стрелял в Потапова? - Сидорин сунул
в пепельницу недокуренную  сигарету  и  стремительно  поднялся.  Он  был
высоченный, широкоплечий, зеленая хирургическая роба в плечах  была  ему
тесна. Пальцы длинные и очень красные, странно красные, как лапы у гуся.
У многих хирургов такие пальцы.
   - Я не стрелял в Потапова!
   - Тогда не врите, - посоветовал Никоненко, - что это еще за  школьные
привычки! Говорите правду. Когда вы приехали?
   Сидорин  повернулся  к  окну  и,  согнувшись,  схватился  руками   за
подоконник, как будто собирался его оторвать.
   - Да. Хорошо. Это мои окурки, и за углом стоял именно я.
   - Неужели?
   - Послушайте. Не издевайтесь вы надо мной. Я никого не убивал, я ни в
кого не стрелял, честное слово! Я понимаю, что вам нужно...  на  кого-то
это дело спихнуть, а  я,  наверное,  самая  подходящая  кандидатура,  но
умоляю вас - не делайте поспешных выводов!
   Вот в чем дело. Хирург Сидорин уверен, что его сию  минуту  упекут  в
СИЗО. Он, видите ли, самая подходящая кандидатура.
   - Вы насмотрелись второсортных детективов, Владимир Василич, - сказал
Никоненко холодно, - согласно сценарию вы должны сейчас воскликнуть: "Не
шей мне дело, начальник!" Ну? Что же вы?
   Сидорин повернулся от окна и посмотрел на Никоненко с изумлением.
   - Итак, что именно вы делали за углом школы, да еще так долго?
   Сидорин  снова  отвернулся   и   схватился   за   подоконник.   Лицо,
отражавшееся в темном оконном стекле, стало совсем несчастным.
   Батюшки-светы, жалостливо подумал "Анискин", эк его разбирает. Что за
печаль такая, жуткая, могучая?
   - Я ждал Дину, - отчетливо выговорил Сидорин, как будто признавался в
том, что за углом школы он потихоньку расчленял трупы.
   - А? - переспросил Никоненко, не ожидавший такого сюрприза. - Что  вы
там делали?
   - Я ждал Дину, - мужественно повторил хирург, - Дину Лескову.  Больц.
Я... я... Мы когда-то...
   Никоненко смотрел с интересом и помогать ему не собирался.
   - Я был в нее влюблен. Сильно.  Она...  потрясающая.  Вы  с  ней  уже
встречались?
   Никоненко отрицательно покачал головой. Сидорин  даже  не  обернулся,
чтобы посмотреть, - он был уверен, что если бы капитан с ней встретился,
то моментально бы спятил от любви, как он сам.
   - Я прихожу на эти вечеринки всю свою жизнь. Дина за все  время  была
дважды. Она стала даже лучше, чем раньше, она...
   Так, сказал себе Никоненко, стоп.
   "Ты стала даже лучше, чем была. Возраст тебе идет. И как  всегда,  ты
не замечаешь того, что происходит вокруг тебя. Посмотри  получше.  Может
быть, что-нибудь увидишь".
   Записку  написал  Потапов.  Это  Никоненко  установил  сразу.  Почему
Сидорин в точности повторяет те же слова?
   - Мы с  ней  почти  не  разговаривали.  На  десятилетии  она  у  меня
спросила, как дела. А в этот раз подошла. Я ее потерял, когда Маруся  за
меня схватилась на крыльце, и в зале никак не  мог  найти,  а  она  меня
окликнула, когда все кончилось, - от  воспоминаний  Сидорин  зажмурился.
Никоненке стало смешно. - Знаете,  есть  женщины,  которые...  навсегда.
Дина - это навсегда.
   - О чем вы разговаривали на этот раз?
   - Она просила проводить ее на банкет. В спортзале был накрыт стол,  и
после того, как кончились речи, все потянулись в спортзал. Я думал,  что
она уедет, а она попросила меня  ее  проводить.  Я  даже  не  ожидал.  Я
никогда и никуда ее не провожал. Она не  разрешала.  Только  когда  я  в
девятом классе стал комсоргом, она...  немножко  смягчилась.  -  Сидорин
счастливо улыбнулся. - Ей всегда нравились успешные мужчины.  Она  сама,
знаете, не только красавица,  но  и  редкая  умница.  Многого  добилась,
ребенка одна вырастила.
   - А у вас детей нет? - неожиданно спросил Никоненко.
   - Что? - переспросил Сидорин и моргнул. - Чего нет?
   - Детей. У вас нет детей?
   - У меня дочь, - настороженно ответил он, - а что?
   - Взрослая?
   - Четыре года. А что?
   - Как ее зовут?
   - Машка.
   Значит, зовут не Дина. Ошибся капитан. И  жалостливый  Анискин  Федор
Иванович ошибся тоже.
   - А почему  вас  интересует  моя  семья?  Они-то  уж  точно  к  этому
происшествию не имеют никакого отношения!
   - Кто они?
   - Моя  жена  и  моя  дочь,  -  Сидорин  снова  начал  распаляться,  -
послушайте, товарищ капитан, вы, конечно, можете  со  мной  сделать  что
угодно. Я все отлично понимаю. Только никаких чистосердечных признаний я
писать все равно не буду. Пока в  сознании  -  не  буду.  И  подписывать
ничего не буду, ясно? У вас, конечно, методы воздействия, о которых всем
известно, но я все равно не стану ничего подписывать! Я не желаю,  чтобы
Машка выросла дочерью преступника.
   Никоненко смотрел на него с интересом.  Представление  Сидорин  давал
высококлассное, трагическое "до жути", как это  называла  никоненковская
сестра Ирина.
   Заодно кое-что можно и выудить из него, из этого представления.
   - Если я решу на вас  давить,  -  сказал  Никоненко  лениво,  -  ваша
драгоценная Машка даже никогда не узнает, что случилось с ее папашей,  и
дело я через два дня закрою. Так что разговаривайте со мной так,  как  и
положено разговаривать с органами правопорядка - трепетно и почтительно.
   - Я стараюсь изо всех вил, - пробормотал Сидорин язвительно.
   - Что?
   - Ничего.
   Он боялся капитана, и ему было стыдно, что он так его боится.
   - Вы писали кому-нибудь записки?
   - Какие записки?
   - Бросьте, Сидорин. На сцене стоял ящик, в  который  кидали  записки.
Играли в почту. Тамара потом их раздавала.
   - Я не помню, что Тамара  раздавала  какие-то  записки,  -  удивленно
сказал Сидорин. - Хотя, может, и раздавала. Я не писал записок.  Димочка
действительно читал какую-то записку, но я не понял, что это... играли в
почту.
   - Какой Димочка? - встрепенулся капитан. - Лазаренко?
   - Лазаренко, - кивнул  Сидорин.  -  Он  читал  записку,  когда  мы  с
Диной... Вернее, когда Дина  ко  мне  подошла,  и  мы  пошли  в  сторону
спортзала. Мы... она  остановилась  возле  Димочки.  Он  читал  какую-то
записку и сунул ее в карман. Дина еще пошутила, что  записка,  наверное,
очень секретная. А сам я никаких записок не писал.
   Лазаренко тоже сказал,  что  он  не  писал  никаких  записок.  Однако
какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. И на  лестнице  в  банке
из-под маслин, заменяющей пепельницу, капитан  нашел  горстку  бумажного
пепла. Вот чудеса-то.
   - С кем из ваших одноклассников вы дружите?
   - Ни с кем.
   - А с Марией Сурковой?
   - С Маней? - удивился Сидорин. - Нет. С ней мы  никогда  не  дружили.
Она такая...
   - Какая?
   - Неинтересная совсем. Серая такая. Тамара, и та была  интереснее.  И
веселее. Маня с Потаповым чем-то похожи. Потапов тоже был... никакой.  -
Хирург Сидорин улыбнулся. У глаз  собрались  мелкие  морщинки.  -  Мы  с
Женькой Первушиным у него мешок стащили. С ракеткой. Он так плакал,  что
мне до сих пор стыдно. Это мы  уже  здоровые  были.  Классе  в  седьмом,
наверное.  Кому  понадобилось  в  него  стрелять?  Он  же  не   директор
"Норильского никеля", а так, чиновник.
   То же самое, только в других  выражениях,  Никоненко  говорил  и  сам
Потапов. Или Сидорин очень  хорошо  осведомлен  о  том,  чем  занимается
министр, или они обсуждали покушение. Сидорин уверяет, что  с  Потаповым
он не общается и раньше никогда не дружил. Врет? Зачем?
   - Потапов не был влюблен в вашу Дину?
   - В нее все были влюблены, - сказал Сидорин с принужденной улыбкой. -
И Потапов тоже.
   - А Лазаренко?
   - Я не знаю. У  него  всегда  какие-то  загадочные  истории  были.  -
Сидорин закурил и помахал  растопыренными  красными  пальцами,  разгоняя
дым. - Дине он нравился,  это  точно.  Она  даже  одно  время  ходила  в
художественную школу  на  Моховой.  Из-за  него,  из-за  Димочки.  Потом
перестала. Она считала, что должна  делать  все  только  превосходно,  а
рисование у нее не шло.  Ну,  то  есть  средненько  шло.  Она  этого  не
выносила. И ушла. Она гордая. И умная.
   Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку и записывать,
но тут все-таки не выдержал, достал и записал: "Художественная школа  на
Моховой. Больц и Лазаренко".
   - Они ходили к одному и тому же преподавателю?
   - Я не знаю, - сказал  удивленный  Сидорин.  -  Дина  вообще  недолго
училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.
   - Во что вы были одеты в тот вечер?
   - Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.
   - Куртка какого цвета?
   Сидорин  подошел  к  шкафу  и   распахнул   его.   Куртка   оказалась
светло-бежевой, не новой, но чистой.
   - У вас есть плащ?
   - Какой плащ? - не понял Сидорин.
   - Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовыми пуговицами.
   - Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она... зимняя.
   - Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумку с луком?
   - Кто-то принес, - сказал Сидорин задумчиво, - точно кто-то нес сумку
с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще  до  приезда  Потапова.
Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках  у  него  была
сумка с луком.
   - Было темно, - перебил Никоненко резко, - вы не могли видеть никаких
сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашего угла вам
виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?
   - Нет, - быстро отказался Сидорин, - я был без сумки.
   - Тогда у кого вы видели сумку?
   - Я же вам говорю, что не разглядел!
   -  Вы  сказали,  что  вы  не  помните,  а  теперь  говорите,  что  не
разглядели! Так не помните или не разглядели?!
   - Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был с сумкой, а из
сумки торчал лук.
   - Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!
   Дверь открылась,  заглянула  девушка  в  коротком  халатике.  Сидорин
оглянулся затравленно, а  Никоненко  так  рявкнул,  что  девушку  просто
вынесло его рыком обратно в коридор.
   - Вы на вечер поехали с работы?
   - Да. С этой работы.
   - Что значит - с этой?
   - У меня несколько работ, - сказал Сидорин со сдержанной злобой. -  Я
еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей. И еще
в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре.  Я  когда-то
был его любимым учеником. Подавал большие надежды.
   - Мне нет дела до вашего героического прошлого, - отрезал  Никоненко.
- Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?
   - Потапова. Димочку  Лазаренко.  Борьку  Мамонтова  из  параллельного
класса. Какого-то типа в коричневом пальто. Женю Первушина.  Потом  Дину
увидел, чуть-чуть в стороне. Они все собирались в кафе или  в  ресторан.
Продолжать.
   - Вы собирались с ними?
   Сидорин посмотрел хмуро.
   - У меня нет денег на рестораны. Им даже  в  голову  не  пришло  меня
пригласить. Да я бы и сам не поехал.
   О том, что он едва выцарапал из семейного бюджета жалкие  сто  рублей
"на банкет", вспоминать было унизительно. Еще унизительнее было то,  что
его никто и не подумал звать с собой "продолжать".
   Вот как все обернулось. А раньше с ним все дружили. Он  был  комсорг.
Умница. Душа.
   В какой момент жизни у него не стало души?
   Пожалуй, когда выяснилось, что он - никто. Средний  врач.  Муж  Нины.
Никто.
   - Почему вы работаете на трех работах?
   - Потому что у меня семья, - сказал Сидорин  мрачно,  -  на  зарплату
врача с семьей жить нельзя. На три  зарплаты  врача  жить  тоже  нельзя,
разве только не умереть с  голоду.  Можно  подумать,  что  вы  этого  не
знаете.
   Никоненко промолчал.
   - Вы не видели, как кто-нибудь из  ваших  одноклассников  выходил  на
черную лестницу?
   Сидорин моргнул, словно пытаясь сообразить, о чем его спрашивают.
   - Куда? А... Нет. На нее из зала выйти нельзя, только через  девчачий
туалет. А в то крыло, где дверь, я не ходил.
   - С какой стороны сцены стоял ящик с записками?
   - Я не знаю. Честно. Я не видел никакого ящика.  Просто  внимания  не
обратил. Я все время...
   - Понятно, - перебил Никоненко, -  вы  все  время  высматривали  свою
пассию, вам ни до чего не было дела.
   - Она не пассия!
   - Да бросьте вы! - Никоненко внезапно и сильно разозлился.
   Черт возьми, почему они все так его злят? И Потапов, и гремучая  змея
Алина, и теперь вот Сидорин! Какое ему до них дело?
   - Бросьте, Владимир Василич,  -  повторил  он,  -  сколько  вам  лет?
Шашнацать? - Он так и сказал "шашнацать", глядя в  покрасневшее  гневное
докторское лицо. - Что вы слюни  пускаете?  Слушать  тошно.  Вам  больше
заняться  нечем?  Демонстрируете  мне  страсти,   Гамлета   изображаете,
обойденного судьбой! Я все про вас знаю. Мне полчаса хватило, чтобы  все
про вас узнать. Вы профессионал экстра-класса. Медсестры,  когда  о  вас
говорят, закатывают глаза. Ваш главный на  вас  молится,  только  одного
боится, что вы наконец узнаете  себе  цену  и  бросите  эту  больницу  к
чертовой матери, а люди,  чтобы  у  вас  оперироваться,  на  год  вперед
записаны! Чего вам не  хватает?  Дины  Больц,  что  ли?!  Вам  четвертый
десяток, а вы все в африканские страсти играете!  Сходите  в  зоопарк  с
ребенком, самое вам там место, среди макак!
   - Какое право вы имеете... - начал совершенно ошарашенный Сидорин.
   - А никакое! - бросил в лицо ему Никоненко и  вышел,  сильно  стукнув
дверью.
 
*** 
 
   Решив, что с Диной лучше всего встречаться сразу  после  разговора  с
Ромео-Сидориным, Никоненко позвонил из вестибюля сидоринской больницы  и
поехал в "тихий центр", где жила Дина.
   Под вечер, в полном соответствии с законом подлости,  пошел  снег,  и
пробки были такие,  что  капитан  сначала  тихо  матерился,  потом  стал
подпевать  приемнику,  потом  выключил  его,   решив,   что   от   песен
всенепременно тронется умом, и задумался.
   Никаких мотивов.
   Столько дней, и все еще никаких мотивов.
   Полковник снимет с него скальп,  особенно  если  Дятлов  с  Морозовым
что-то вынюхали. Дятлов опрашивал школьных работников, которые  были  на
вечере, а Морозов жителей двух соседних домов - не видел ли кто чего.
   Итак, что мы имеем в "сухом остатке", как говаривал учитель  химии  в
сафоновской школе.
   Дмитрий Лазаренко, который, по  его  словам,  не  писал  и  не  читал
никаких записок. Тем не менее выяснилось, что все же какую-то записку он
читал, и это видел Сидорин. Когда-то крутил любовь с Сурковой, но  очень
быстро ее бросил. У нее от него ребенок. Она могла шантажировать Димочку
или его родителей, требовать денег. Лазаренко эгоист  до  мозга  костей,
она ему надоела, и он  решил  от  нее  избавиться.  С  первого  раза  не
получилось, поэтому, нарядившись в коричневый плащ, он приходит в  Склиф
и...
   Вот с этого самого "и" у капитана начались путаница и разногласия. На
бабулином плаще, который  капитан  видел  в  лазаревской  квартире,  все
пуговицы были целы, а Суркова своей капельницей одну пуговицу оторвала -
пуговица лежала теперь у капитана в кармане. Вряд ли у Лазарева есть еще
один коричневый плащ с оторванной пуговицей.
   Значит, плащ и пуговица  не  сходятся,  зато  имеются  хоть  какие-то
мотивы. Пусть хлипкие и неопределенные, но мотивы.
   Владимир Сидорин, застрявший в первой  любви,  как  муха  в  варенье.
Мотивов никаких. Никто не  подтверждает,  что  он  как-то  или  когда-то
интересовался Марией Сурковой. Он никем никогда не интересовался. Всегда
только Диной. Записок не писал и не читал,  за  углом  школы  стоял  два
часа, караулил приезд красавицы и курил "Приму". Суркова сказала, что на
крыльце, когда она за  него  схватилась,  он  как  будто  испугался  или
рассердился.  Почему?  Потому,  что  она  оторвала  его  от   созерцания
"предмета"; или потому, что могла почувствовать под курткой пистолет?
   Тамара Селезнева - Борина, Уварова, -  которая  почему-то  так  и  не
раздала записки из ящика "с почтой". Почему  она  их  не  раздала?  Куда
девался ящик? Ни Лазаренко, ни Сидорин, ни Суркова  ящика  на  сцене  не
видели. Где он был во время торжественной части и  откуда  возник  после
нее, когда Никоненко взял его  с  левого  края  сцены?  Кому  адресована
записка "Д. Л. Ты всем приносишь только зло"? Дине? Димочке? Когда  туда
положили записку "Д. Ю." с угрозами? "Д. Ю." -  это  может  быть  только
Потапов, инициалов Д. Ю.  больше  ни  у  кого  нет.  Записка  совершенно
бессмысленная и могла служить только для отвода  глаз,  пока  считалось,
что покушались на Потапова. После ночного происшествия  в  больнице  она
потеряла всякое значение. Покушались не на министра.
   Алина Латынина. При мысли о ней у капитана заболел желудок, как будто
туда залили  смолы.  У  нее  вполне  могли  быть  мотивы.  Она  жесткая,
решительная и холодная. Лучшая подруга. Ее основной мотив - Федор. Алина
его обожает, но он ей  не  принадлежит.  Именно  она  уговорила  Суркову
оставить ребенка, именно она помогала его растить,  это  ее  ребенок,  и
родная мать в этой схеме совсем лишняя. Вряд ли  Алина  могла  заставить
Суркову отдать ребенка ей, значит, оставалось только пристрелить