вартиру вместе с ним.
   Посмотрим, понюхаем, понаблюдаем.
   Он отставал  от  Сидорина  только  на  один  пролет,  не  спеша  себя
обнаруживать. Сидорин позвонил, дверь открылась, и капитан услышал голос
Потапова Дмитрия Юрьевича, сказавший:
   - Привет, Вовка.
   Потапов? Он и вправду живет у Сурковой?!
   Была некоторая пауза, очевидно, Сидорин к встрече с  Потаповым  готов
не был.
   Потом  Сидорин  пробормотал  что-то   маловразумительное,   и   дверь
захлопнулась.
   Капитан  не  знал,  что  делать.  Он  грыз  ноготь,  чувствуя  локтем
пистолет. Посидеть в машине, ожидая продолжения? Или к концу ожидания он
получит два трупа - федерального министра и его  подружки-одноклассницы?
Брать квартиру штурмом, так и  не  дав  Потапову  возможности  выяснить,
зачем пришел Сидорин? Если министру удастся это выяснить, Никоненко  все
узнает, он был совершенно  уверен.  Недаром  министр  Потапов  с  самого
начала показался ему непохожим на всех остальных министров.
   Позвонить шефу? Сказать, что в квартиру Сурковой  только  что  пришел
Сидорин и он, капитан Никоненко, совершенно растерялся?
   Черт побери.
   Он выскочил из подъезда и побежал вдоль дома,  считая  окна.  Свет  в
квартире горел, но что происходит внутри,  видно  не  было.  Шторы  были
плотные, и никакие тени по ним не бродили. Вечерний мартовский двор  был
оживленным и шумным, поэтому никаких звуков капитан тоже не слышал.
   Постояв под окном, он ринулся обратно в подъезд,  взбежал  наверх  и,
сдерживая дыхание, сунул ухо в дверь квартиры.
   Из этой позиции тоже ничего не было слышно.
   Зачем пришел Сидорин? По его словам, он никогда не дружил с Сурковой.
Она была никакая. Тамара, и та была интереснее, так он сказал.  Что  ему
может понадобиться от нее пятнадцать лет спустя, если он  не  собирается
ее убивать? А если собирается, значит, ему придется  убить  и  Потапова,
который случайно оказался у него на пути.
   Никоненко посмотрел на часы. Прошло двенадцать минут.
   По лестнице кто-то шел, тяжело ступая, и нужно было срочно  отлеплять
ухо от дверной щели. Как раз в эту секунду за дверью произошло  какое-то
движение, капитан отпрыгнул в сторону, в жидкую  темноту  лестницы,  над
которой болталась на шнуре разбитая лампочка. Дверь открылась. Никоненко
сдержанно дышал на лестнице.
   - ...только не завтра. До завтра я не успею, - сказал голос Потапова.
   - Спасибо,  Мить,  -  проговорил  Сидорин  растерянно.  В  лестничном
пролете Никоненко видел его светлую куртку, - а  Мане,  если  что-нибудь
понадобится, в смысле консультации, я готов... всегда...
   - Да, - согласился Потапов. Даже  невидимый,  он  излучал  энергию  и
уверенность в себе, как радиоактивный элемент -  рентгеновские  лучи.  И
как это у него получалось?
   Кажется, Сидорин тоже попал  под  это  излучение,  потому  что  вдруг
приободрился и сказал довольно громко:
   - Спасибо тебе.
   - Пока  не  за  что,  -  ответил  Потапов,  и  дверь  снова  противно
проскрипела, закрываясь.
   Суркову Никоненко не слышал.
   Следом за Сидориным он спустился во двор и проводил его до  соседнего
переулка,  в  котором  был  вход  в  метро.  Светлая  куртка  нырнула  в
раззявленную пасть перехода, и Никоненко остановился.
   Нужно вернуться и поговорить с Потаповым и Сурковой.  Зачем  приходил
Сидорин? Какой он мог выдумать предлог? За что он благодарил Потапова? О
чем его просил? Он не мог знать, что застанет там Потапова, поскольку ни
с ним, ни с Сурковой никогда не общался и тем более не дружил.
   Или  не  спешить?  Дождаться,  когда  министр  сам  позвонит  ему   и
расскажет?
   Он свернул по растаявшей тропинке к дому Сурковой.  Было  так  тепло,
что даже в пол-одиннадцатого  вода  продолжала  бодро  капать  с  крыши.
Тяжелые капли время от времени падали капитану за шиворот и на макушку.
   Они с Бураном очень любили весну. Буран ошалело гавкал  на  грачей  и
пил воду из всех снеговых луж, которые только попадались  ему  на  пути,
хотя в другое время года никогда этого  не  делал  -  брезговал.  Шерсть
сваливалась в сырой грязно-желтый валенок, и Буран становился  похож  на
приблудную корову-недомерка. Игорь  по  весне  непременно  втюхивался  в
какой-нибудь более или менее  бессмысленный  роман,  обретал  внутреннюю
свободу и небывалый размах мысли, к лету постепенно сходившие на нет.
   Нога съехала с дорожки и по щиколотку увязла в ледяной каше,  ботинок
промок моментально и безнадежно. Капитан  выругался,  отчаянно  топая  и
скользя по дорожке, как будто его топанье могло высушить насквозь мокрый
ботинок.
   Что-то вдруг насторожило его, и он замер, так и не  опустив  ногу  на
лед, как Буран, почуявший за забором незнакомую собаку.
   Покосившаяся лавочка и черные столбы  от  другой  на  противоположной
стороне  тротуара,  пятнистого  от   вытаявшего   снега.   Муниципальная
программа "Маленькая Москва" до двора, в котором  проживала  потерпевшая
Суркова, так и не дошла. Кучки собачьего  помета  на  осевших  сугробах.
Жестяной кусок водосточной трубы  с  нелепо  задранным  краем.  Размытый
прямоугольник желтого света из квартиры на первом  этаже  лежит  поперек
дорожки, с  которой  съехал  капитан  Никоненко.  Орет  ребенок.  Стучат
кастрюли. Матерится мужик. Строчит автомат в телевизионной  стрелялке  -
тонкие стены, хилые рамы, все слышно.
   Хрущевки, в которых предполагалось жить при коммунизме.
   "Новое поколение советских людей будет жить  при  коммунизме"  -  так
учили в школе на уроках обществоведения.
   Довольно далеко, под ртутным светом единственного на весь двор фонаря
мелькнула коричневая плащевая спина, и капитан  сообразил  наконец,  что
его насторожило.
   Коричневый плащ.
   Коричневый плащ, твою мать!..
   Он бросился за ним, как Буран, наконец-то распознавший чужую  собаку.
Он знал, что не догонит - плащ был далеко, у самого выхода со  двора,  а
на улице, выходящей к метро, шансов у капитана нет никаких.
   Наверное,  каждый  второй  из  собиравшихся  жить  при  коммунизме  и
застрявших в хрущевках обязательно имел коричневый плащ, символ времени,
так что, может быть, и не стоило  нестись,  поминутно  оскальзываясь  на
скользкой дорожке, но Никоненко знал совершенно точно,  что  это  именно
тот плащ, который был ему так нужен.
   Ему повезло. Выскочив на улицу, он отчаянно завертел  головой  и  еще
раз увидел его - у самого входа в  метро.  Капитан  ринулся  за  ним,  и
какие-то барышни порскнули в разные стороны - он бежал слишком быстро  и
слишком правильно, за автобусом так никто не бегал. В переходе он  попал
в середину потока,  поднимавшегося  из  кромешного  подземного  ада  ему
навстречу.
   - Гляди, куда прешь, козел!.. - Здоровенный поддатый мужик пхнул  его
в плечо, так, что пришлось схватиться  за  влажные  виниловые  перильца,
старуха  оглянулась  с  неудовольствием  и  покрепче  перехватила  тощую
сумчонку. Девушка посторонилась, уступая дорогу,  подросток  поправил  в
ухе плеерную затычку.
   Он воспринимал все окружающее, как волк - так остро,  что  звенело  в
ушах и резало глаза.
   Да где ты, черт тебя возьми?! Ты должен попасться мне навстречу, если
зашел с той стороны, где вход, а не пер напролом, как я!
   Волк видел и слышал гораздо острее, чем человек, и волк засек его.
   Коричневая спина была у самого эскалатора,  за  грязными  стеклянными
дверьми с судьбоносной надписью "Нет выхода".
   Выхода действительно нет. Нет. Нет.
   Пот тек по спине и скатывался за ремень джинсов.
   Продравшись через толпу,  капитан  ринулся  к  эскалатору,  оттолкнул
эскалаторную  бабульку,  всколыхнувшуюся  ему  навстречу,   прыгнул   на
ребристую ленту, слыша за спиной отчаянную ругань и свистки оскорбленной
бабульки. Коричневой спины впереди не было. Чуть не падая, он  вывалился
с  движущейся  ленты  и  понял,  что  опоздал  -  поезд,  покачиваясь  и
характерно гудя, набирал скорость, и прямо перед никоненковским носом за
стеклом синих дверей мелькнула вожделенная коричневая спина.
   Капитан выматерился и вытер пот, застилавший глаза.
   - Да вот он, вот этот самый!.. Ну вот, вот!..
   Капитан  выдохнул  остатки  азарта  и  собственное  разочарование   и
медленно обернулся.
   Оскорбленная  в  лучших  чувствах  эскалаторная  бабулька  возмущенно
тыкала  в  него  пальцем,  за  ней  телепался   лопоухий   сержантик   с
грозно-равнодушным лицом.
   - Документы ваши, - скучливо сказал он, подойдя, -  давайте,  давайте
документы!
   Никоненко достал из внутреннего кармана удостоверение.
   А может, и не тот плащ... Мало ли их, плащей этих!
   Мог Сидорин вернуться из  метро  или  нет?  Зачем  он  тогда  уходил?
Подозревал слежку? Где переоделся? В руках у него ничего не было. Может,
под курткой?
   - Извините, товарищ капитан.
   - Да ладно...
   - Помощь не нужна?
   Какая там помощь!
   - Спасибо, сержант.
   Он выбрался из метро и пошел к своей машине.
   Упустил ты зверя, капитан. И не утешай себя тем, что плащ вполне  мог
оказаться безобидным и к делу непричастным.  Так  же,  как  и  ты,  плащ
увидел, что в подъезд входит Сидорин, и так же, как и  ты,  решил  визит
отложить.
   Два вопроса.
   Первый: засек ли он капитана?
   Второй: мог ли это быть все тот же Сидорин?
   Мотивов по-прежнему никаких.
   Никоненко дошел до своих "Жигулей", уселся и, морщась, подвигал ногой
в мокром ботинке. И ноге противно, и  на  душе  погано.  К  Сурковой  он
сегодня не пойдет.
   Он вставил ключ в зажигание, и  тут  в  его  кожаную  спину  уперлось
что-то твердое, и бестелесный голос прошелестел за спиной:
   - Не пугайтесь.
 
*** 
 
   - А если бы я вас застрелил  к  чертям  собачьим?!  А?!  Что  еще  за
фокусы?! Что вы себе позволяете на самом деле?! Что вы о себе возомнили,
вашу мать?! Что вам все можно?!
   Он бушевал так уже довольно долго,  распаляя  себя  и  не  зная,  что
именно скажет, когда бушевать станет уже бессмысленно.
   Он орал, а она смотрела в окно, только костистый кулак подрагивал  на
черной обшивке сиденья.
   Не  такая  уж  ты,  матушка,  Снежная  Королева.  Морда  ледяная,   а
кулачок-то дрожит.
   - Выметайтесь из моей машины, - приказал он, внезапно  остановившись,
- у вас своя есть.
   - И вам не интересно, зачем я влезла в вашу? - спросила она холодно.
   - Представьте себе, нет, - любезно ответил  он,  -  хотите  признание
написать, приходите на Петровку. А теперь выметайтесь, живо!
   - Игорь Владимирович, - проговорила Алина спокойно и в первый раз  за
все время посмотрела на него, - давайте уже поговорим. Считайте,  что  я
прочувствовала  всю  глубину  вашего  гнева   и   осознала   собственное
ничтожество. Теперь вы должны спросить  меня,  что  именно  мне  от  вас
нужно.
   От ее тона он рассвирепел снова, теперь уже по-настоящему.
   - Я никому и ничего не должен. Особенно тем, кто проходит у  меня  по
делу о стрельбе и убийстве. Вылезайте, я еду домой.
   Она не шелохнулась.
   От злости он плохо соображал, но в эту минуту он  так  ненавидел  ее,
что, пожалуй, мог бы вышвырнуть на асфальт. Он даже представил себе, как
она плюхнется в грязную  талую  воду,  прямо  на  живот,  на  щегольскую
норковую тужурочку, и очки слетят с высокомерного носа  и,  может,  даже
разобьются. Если повезет.
   Он дернул зажигание. Мотор взвизгнул и  затих.  Он  дернул  еще  раз,
вдавил газ, так что его бросило назад и в сторону, и вылетел  со  двора,
как лихой летчик на новом истребителе. Непривычная к  такому  обхождению
машина тяжело плюхнулась в лужу, выкарабкалась  и  понеслась  по  пустой
улице. Грязная вода веером летела из-под колес.
   Никоненко молчал, и она молчала тоже.
   Будешь  знать,  как  лезть  в  мою  машину,  думал  он,  в  бешенстве
выкручивая руль. Думаешь, раз у тебя очки за пятьсот  долларов,  значит,
тебе все можно. Дверь как-то открыла,  пальчиком  в  спину  тыкала,  еще
просила не  пугаться,  зараза,  сука!..  Вот  сейчас  сдам  в  ближайшее
отделение  за  попытку  угона  машины,  посидишь  ночку  в  обезьяннике,
посмотрим утром, какая ты оттуда выйдешь!..
   Сажать ее в обезьянник он не стал.
   Выехав  на  Ломоносовский  проспект,  он  стал  быстро  остывать,   и
любопытство его разбирало - зачем он ей понадобился?  Какого  рожна  она
его караулила? Или караулила она вовсе не его,  а  идея  засесть  в  его
машине родилась у нее, так сказать, экспромтом?
   Интересно, что она станет делать, когда  он  довезет  ее  до  ночного
Сафонова и бросит? Пешком в Москву пойдет? Или кинется такси вызывать?
   Ее упорное ледяное молчание теперь  вызывало  у  него  уважение.  Она
смотрела в окно и сидела совершенно спокойно, как в  собственном  офисе,
не задавая ни одного вопроса.
   Надо же, какая девка! Кремень. Скала. Сталь. Броненосец "Потемкин".
   От того, что из-за позднего времени в городе было  пусто,  и  еще  от
злости он доехал до своей деревни на удивление быстро.
   У низкого от наваленных сугробов собственного забора он  притормозил,
ткнул машину мордой в ворота, вышел и бахнул  дверью.  Просто  так,  для
порядка. Чтобы она знала, как он зол.
   Он был чертовски зол, как писал в своих романах Голсуорси.
   Почему-то фамилия английского классика опять привела его в бешенство.
   Сидела бы лучше в своей суперквартире, почитывала Голсуорси, попивала
кофеек из  чашки  китайского  фарфора,  покачивала  ногой  и  помахивала
пахитоской.
   Снежная Королева, блин!..
   Он потрепал подсунувшуюся мокрую морду Бурана, спросил строго, чем он
целый день занимался, и распахнул ворота - одна створка как  створка,  а
вторая еще с прошлого года покосилась. Тогдашняя  дама  его  сердца  под
игривое настроение выезжала с участка и с непривычки задела ворота.  Еще
зеркала на его машине снесла и крыло оцарапала. Так  он  и  не  собрался
створку приладить как следует. Дамы сердца давно уж нет, а  створка  все
болтается.
   Впрочем, сердце в его "дамских делах" никогда не участвовало.  К  ним
имели отношение совсем другие части тела.
   Он вернулся в машину, внутри которой царили настороженное молчание  и
дорогие духи. После уличной влажной весны, запаха талой  воды  и  мокрой
собачьей шерсти духи по-змеиному вползли ему в мозг, в висок, и в  горле
стало сухо, а в позвоночнике холодно.
   Ну и что дальше? Как долго она собирается сидеть?
   -  Я  приехал,  -  сообщил  капитан  Никоненко  скучным  голосом,   -
вылезайте. На ночь машину я закрываю.
   Он не видел, как она выходила, но по тому, что стукнула задняя дверь,
понял, что вышла.
   - Буран, на место! - скомандовал он собаке.  -  К  станции  по  улице
налево,  Алина  Аркадьевна.  Километра  полтора.  Вот  прямо  пойдете  и
упретесь в станцию.  Может,  на  последнюю  электричку  еще  успеете,  -
добавил он с некоторым злорадством.
   - Благодарю вас, но в Москву я не поеду, - сообщила она из-за машины.
   - Да ну? - удивился капитан. - Ну, как хотите. Спокойной ночи.
   И пошел по дорожке к крыльцу.
   - Игорь Владимирович, - позвала она негромко.
   Расчет  был  верен.  Киношный  прием  -  "этих  отвести  во  двор   и
расстрелять" - всегда срабатывал безотказно.
   - Да-да, Алина Аркадьевна, - откликнулся он учтиво.
   Она выбралась из-за машины и подошла к нему. Он стоял и смотрел,  как
она подходила.
   - Давайте на этом закончим, - сказала она уверенно, - хватит. Я еще в
Москве сказала, что оценила ваш гнев по достоинству. Мне  нужно  с  вами
поговорить.
   - Говорить не хочу, - он повернулся, чтобы идти к дому, - я  за  день
наговорился. Мне с утра опять работать. До свидания, Алина Аркадьевна.
   - Мне позвонили, - сказала она быстро, - уже под вечер,  было  темно.
На время я не смотрела. Мне позвонили  и  сказали,  что  Федор  в  школе
сильно  упал,  ушибся  и  его  забрала  "Скорая".  Нужно   подъехать   в
Морозовскую больницу.  Я  перепугалась,  быстро  собралась  и...  -  она
перевела дыхание, и он отчетливо услышал, как с сосулек торопливо капает
вода и вздыхает Буран, - и... тогда...
   - Да, - сказал он нетерпеливо, - что?
   - Позвонила мама. Мы уже три раза созванивались, и она  вообще-то  не
должна была звонить, но почему-то позвонила.
   Ей трудно говорить, понял  догадливый  капитан  Никоненко.  Трудно  и
страшно. Что-то произошло такое, отчего говорить ей трудно.
   Она была совершенно спокойна, когда в ее  квартире  осматривали  труп
домработницы. Или казалась спокойной? Что могло произойти,  что  так  ее
напугало?
   - Что случилось с вашей мамой?
   - С мамой ничего не случилось, слава богу, - она сняла очки  и  снова
надела. - Мама сказала, что отец повел Федора  в  "Кодак",  на  какой-то
фантастический фильм. Он привез  его  из  школы,  они  выучили  уроки  и
поехали в кино. Только что. Я разговаривала с ней и выходила из офиса  и
даже  махнула  охраннику.  Я  ничего  не  поняла.   Переспросила.   Мама
повторила. Я была уже в двух шагах от подворотни, в  которой  стоит  моя
машина. Там было совсем темно, и я вдруг поняла совершенно точно, что до
машины не дойду. Что человек, который мне звонил, - там. И ждет меня.
   - Вы никого не заметили? - спросил он быстро.
   - Нет. Было совсем темно, и я вдруг очень испугалась, просто  ужасно.
Я побежала обратно на работу, вызвала такси  и  поехала  к  Мане.  Около
Маниного дома я увидела вас и решила, что должна с вами поговорить, а вы
куда-то помчались. Ждать вас на улице мне было страшно. Я открыла  дверь
и села. Потом вы вернулись и стали на меня орать.
   - Как вы открыли дверь?
   - Рукой, - она усмехнулась, - вы ее не заперли. Я села и  заперла  ее
за собой.
   Он молчал, и она вдруг заволновалась.
   - Вы можете мне не верить, конечно, но это все правда. И домой  я  не
поеду. Ни за что. Он меня убьет. Я теперь  знаю  совершенно  точно,  что
убьет. Как Лилю убил. И я не понимаю, не понимаю, - вдруг  крикнула  она
ему в лицо, - что происходит!!
   Он объяснил бы ей, если бы мог.
   - Пойдемте, Алина Аркадьевна. Поедим чего-нибудь.
   - Что? - переспросила она.
   - Поедим, - повторил он, - очень хочется есть.
   Он поднялся на деревянное крыльцо, засиженное мокрым собачьим  задом,
открыл обе двери и зажег свет в тесном коридоре.
   - Проходите.
   В доме было тепло и ничем таким не воняло, он специально  принюхался.
Пахло его утренними сборами на работу -  кремом  после  бритья,  кофе  и
блинами быстрого приготовления, которые он жарил, когда время от времени
впадал в гурманство и уставал от яичницы с колбасой.
   Он зажег свет в кухне и  с  наслаждением  стянул  мокрые  башмаки.  И
оглянулся.
   Алина Аркадьевна Латынина по-прежнему стояла в дверях,  и  невозможно
было придумать ничего более  неуместного,  чем  Алина  Латынина  в  доме
капитана Никоненко.
   Дом не  принимал,  выталкивал  ее  вместе  с  ее  плоским  ридикюлем,
лаковыми штиблетами, распахнутой норковой тужуркой, стильными очочками и
ногами невиданной длины.
   Она  была  лишней,  чужой,  вызывающей,  как  бронза  Микеланджело  в
коллекции банок из-под пива.
   - Не стойте столбом, - буркнул он себе под нос,  раздражаясь  оттого,
что ее вид смущал его, - проходите.
   Она шагнула  и  наклонилась,  снимая  ботинки.  В  их  лаковых  носах
поочередно взблескивал свет. Распрямилась и посмотрела на него.
   - Можете где-нибудь сесть, - сказал он мрачно, - не бойтесь,  тут  не
заразно.
   Хлопнула дверь, она дернулась, прыгнула и  спряталась  за  него.  Это
было так неожиданно и так не шло ей, что он засмеялся.
   - Что вы? Это Буран.
   Буран вперевалку вошел в дом, хлопнув и второй дверью. Задрал башку и
посмотрел  по  очереди  на  хозяина  и  незнакомую  девицу.  Ухмыльнулся
презрительно, но с пониманием, как показалось Алине, и протрусил куда-то
за угол.
   - Сохнуть пошел, - объяснил  Никоненко,  -  в  ванную.  Это  странно,
конечно,  но  у  нас  тут  уже  известен  водопровод,  и  кое-где   даже
используется электрическая энергия. Видите, выключатель и  лампочка  под
потолком?
   Он ничего не мог с собой поделать.
   Он стыдился свое