и. И я ничего не осматривал. Пришла  уборщица,  принесла
капельницу и стала спрашивать, что это  за  безобразие  такое,  кто  это
инструментарий портит и почему весь пол  кровью  заляпан.  Я  посмотрел,
увидел пуговицу и вспомнил, что больная  все  бормотала,  будто  на  нее
кто-то напал. Мы с главным пошли в палату, там, ясное дело,  никого  уже
не  было,  уборщица  полы  давно  протерла.  Главный  тоже  на  пуговицу
посмотрел и велел вам звонить, а сам на  конференцию  ушел.  -  И  такая
тоска была в его голосе, такая печаль, оттого что главный  подло  бросил
его разбираться с ментами, а сам ушел делать привычное, нормальное  дело
вроде врачебной конференции, что Никоненко стало смешно.
   Никто нас не любит.
   Мы причиняем массу неудобств, беспокойств и неприятностей. Во все  мы
лезем, все нам надо, до всего нам есть дело, особенно до того,  что,  по
мнению нормальных людей, нас вовсе не должно касаться.
   Жены не любят нас за то, что мы ничего не зарабатываем.
   Начальство за то, что работаем плохо.
   Подчиненные за то, что работаем много.
   Простые граждане за то, что у нас есть власть для того, чтобы сделать
с каждым  из  них  что  угодно.  Это  не  правда,  но  менты-взяточники,
менты-придурки, менты-бандиты  давно  уже  стали  обязательными  героями
любого уважающего себя боевика,  где  благородный  разбойник  непременно
должен победить такого мента. Победить или умереть.
   Правда,  в   последнее   время   киношники   всем   стадом   кинулись
ликвидировать "перегибы". Взять, к примеру, "Детектива Дубровского"  или
какую-нибудь клонированную "Убойную  силу-43".  Капитан  Никоненко,  всю
жизнь проработавший в уголовном розыске, смотрел эти веселые картинки  с
большим интересом. Они его развлекали и убеждали  в  том,  что  есть  на
свете профессии еще хуже, чем его собственная. Например,  снимать  такую
ересь и убеждать  себя,  бедного,  что  на  самом  деле  снимаешь  кино.
Капитану по крайней мере ни в чем не приходилось себя убеждать.
   - Вы ее обратно в ту же  палату  загнали?  -  спросил  он  неприятным
голосом. Его раздражало то,  что  возможность  нападения  на  несчастную
Суркову прямо в реанимационной палате он даже не рассматривал,  несмотря
на весь свой профессионализм. И еще ему было жалко ее, хотя это  чувство
к профессионализму тоже не имело никакого отношения.
   - Ну а куда же? Туда же, конечно.
   - Пойдемте посмотрим.
   Она лежала все так  же  высоко  и  неудобно,  и  к  руке  опять  была
примотана капельница, только теперь Суркова неотрывно смотрела на дверь.
   Наверное, боялась, что тe снова придут убивать.
   -  Не  дает  снотворное  уколоть,  -  пожаловался  врач,  -  начинает
метаться, нервничать. Но мы все равно уколем, только пусть чуть отойдет.
   - В прошлую ночь она со снотворным спала?
   - Прошлую... кажется, нет. А что?
   - А то, что она только потому  жива  осталась,  что  без  снотворного
спала, - сказал Никоненко сквозь зубы. - По крайней мере,  так  мне  это
представляется. Где она валялась, эта бывшая капельница?
   - А черт ее знает. Надо у уборщицы спросить, она же  ее  подобрала  и
кровь вытерла.
   Никоненко вздохнул.
   - Во сколько здесь убирают?
   - Часов в шесть. Она отсюда начинает, а потом идет дальше, в  обычные
палаты.
   - Маша, - позвал Никоненко, пытаясь оказаться в поле зрения Сурковой,
- Маша, посмотрите на меня, пожалуйста.
   Она пыталась сфокусировать на нем взгляд.  Прошло  несколько  секунд,
прежде чем ей это удалось.
   - Митя сказал, что вы придете, - отчетливо выговорила она, - я вас не
помнила, но он сказал, что вы придете.
   Никоненко ничего не понял. Какой Митя? Он не знает никакого Мити! Тем
более такого, который бы мог ей сказать, что он придет.
   Впрочем, уж не о Потапове ли речь? О Потапове Дмитрии Юрьевиче?
   - Потапов сказал вам, что я должен прийти?
   - Да, - подтвердила она строго, - сегодня.
   - Расскажите мне, что именно произошло ночью.
   - Погас свет.
   - В вашей палате?
   - Нет, в палате свет не горел. В коридоре. Он всегда горит, всю ночь,
и вдруг погас.
   Никоненко вопросительно посмотрел на врача. Тот кивнул.
   - Света действительно не было. Я подумал, что это уборщица  выключила
или кто-то случайно нажал...
   "Нажал тот, кто знал, что не довел дело до  конца,  и  пришел,  чтобы
закончить его, - подумал Никоненко, - и нажал явно не случайно".
   - И шаги. И ручка щелкала.
   - Как щелкала?
   - Как будто кто-то заглядывал в двери. Я встала,  дошла  до  стены  и
стукнула капельницей. Наугад. Ничего не было  видно.  А  потом  вышла  в
коридор, под дверью был свет, и я пошла туда, где свет.
   Она сделала движение, как будто  собиралась  прикрыть  глаза,  но  не
прикрыла.
   - Я боюсь, что он меня  все-таки  убьет,  -  вдруг  пожаловалась  она
шепотом. - А если я буду спать, когда он придет в следующий раз?
   Хороший вопрос, подумал Никоненко мрачно.
   - Маша, у вас есть подозрения, кто может быть заинтересован  в  вашей
смерти?
   - Нет, - сказала она, - никто. Я никому  не  нужна,  кроме  Федора  и
Алины.
   - У вас плохие отношения с матерью?
   Она помолчала и подышала, чуть приоткрыв рот.  У  нее  были  красивые
зубы - ровные и очень белые. Пожалуй, это единственное, что было  у  нее
красивым.
   - У нас почти нет отношений. Спросите у Алины, она вам расскажет.
   Она уже рассказала. Хорошо бы  теперь  ты  сама  рассказала.  Или  ты
можешь повторять только то, в  чем  тебя  убедила  всесильная,  умная  и
деловая Алина?
   - А отец Федора? Он вам помогает?
   Она заволновалась. Совершенно точно, теперь она заволновалась.
   - При чем тут... его отец? Мы с ним никак  не  связаны.  Он  про  нас
ничего не знает и не должен... Я не хочу...
   - Он ваш одноклассник?
   Она вдруг покраснела. Ей-богу,  она  покраснела,  эта  забинтованная,
зеленая, одетая в серую посконную рубаху в ржавых пятнах высохшей крови,
нечесаная и неумытая тетка!..
   Кто там смеет говорить, что хорошо разбирается в женщинах?
   -  Кто  вам  сказал?  -  спросила  она  трагическим  шепотом  и  даже
покосилась на врача, как будто тому было  дело  до  того,  кто  отец  ее
ребенка!
   - Алина, - сказал Никоненко. Пусть знает,  что  при  малейшем  нажиме
"дорогая подруга" может выболтать любой ее секрет.
   - Да, - пробормотала Маруся, - конечно. Она Димочку терпеть не может.
Она за нас с Федором жизнь готова отдать.
   Ну конечно!
   Она  вертит  вами  как  хочет,  управляет,  решает,  ругает  вас  или
поощряет, и ей это доставляет удовольствие. Ни при чем здесь  готовность
отдать жизнь, дорогая Суркова Мария.
   - На вечере вы разговаривали с ним?
   - Да, - сказала она и отвела глаза, как  барышня,  которую  вогнал  в
краску лихой гусарский ротмистр.
   - О чем?
   - Да так... О  том,  что  давно  не  виделись.  О  том,  что  у  него
выставка...
   "Маня,   надо    же,    ты    совсем    не    изменилась!    -    Тон
снисходительно-добродушный, вид ласковый и веселый. -  Все  такая  же...
свеженькая. Видела у Манежа афиши? Ты приходи. Это хорошая выставка. Как
ты живешь? Работаешь? Я пропадаю от работы. Заказов стало так много,  не
успеваю справляться. Альбом  оформляю,  пару  книг,  портреты...  Машину
купил.  "БМВ",  конечно.  Хорошая  машинка,  очень  сексуальная.  Я   же
художник, Мань, я так чувствую эти веши. Ты водишь машину?"
   - Вы пытались наладить с ним отношения, когда родился ваш сын?
   - Наладить? - переспросила она удивленно. -  Нет.  Он  ушел  от  меня
задолго до его рождения, и ушел совершенно определенно. Окончательно. Он
даже и не ушел, он просто бросил меня, и все. Он ни в чем не виноват.  Я
была... эпизодом, и всегда об этом знала. Даже десять лет назад.
   - Он не собирался проводить вас домой из школы?
   Она ужасно удивилась:
   - Нет, ну что вы!
   - Маша, вы никому не писали записок? Ну, в  ящик,  который  стоял  на
сцене, ничего не бросали?
   - Я не писала. Я не видела никакого ящика.
   - Как не видели? - поразился Никоненко. - Ящик для игры в почту стоял
на краю сцены. Слева, если стоять к сцене лицом.
   - Не видела, - повторила она жалобно. - Когда  я  сидела,  мне  сцену
было почти не видно. Я  только  Потапова  видела  в  президиуме.  Я  еще
подумала, что он говорит хорошо, не  как  все  остальные  начальники.  А
когда все кончилось, и мы встали, там не было никакого ящика. Хотя  я  и
не смотрела. Ко мне Димочка подошел.
   Здрасте вам! Не было ящика! Где же он был?
   Когда капитан прибыл на место происшествия,  ящик  стоял  как  раз  в
левом углу сцены.
   - Маша, вы точно помните, что ящика не было?
   - Нет. Не точно. Я не смотрела. По-моему, не было.
   - А потом вы не видели его?
   - Когда потом?
   - На банкете?
   - Нет. Не видела.
   - Вы думаете, что убийца спрятался в ящике для записок? - поддел  его
врач, до этого благородно помалкивавший. Никоненко махнул на него рукой.
   - Маша, вы пришли к началу вечера?
   - Я опаздывала. Я бежала, споткнулась  на  крыльце  и  схватилась  за
Вовку Сидорина. Он тоже опаздывал.
   - Он спешил, так же, как и вы?
   - Наверное. Нет, он не бежал, как я. Он шел  медленно.  Когда  я  его
схватила, он отдернулся, как будто я ему больно сделала.
   - Вы разговаривали с ним?
   - Пока входили в школу.  Потом  он  куда-то  пропал.  Наверное,  Дину
искал. Он всю жизнь был влюблен в Дину. Она... очень красивая. Как была,
так и осталась.
   Мария Суркова говорила, как совершенно нормальный человек, -  исчезла
неестественная громкость и четкость речи и сумасшедший блеск  пропал  из
темных  глаз.  Оказалось,  что  она   самая   обыкновенная   женщина   -
страшненькая от пережитой операции, потери крови и сегодняшнего  ночного
потрясения.
   Кому она нужна так, что убить  ее  решились  прямо  в  больнице,  где
всегда есть люди - охрана, дежурные врачи, ночные сестры?! Откуда убийца
знал, в каком она состоянии?  Почему  был  уверен,  что  она  не  сможет
встать? Не поднимет шум?
   Он знал, что ей колют снотворное. Он знал, что она очень слаба.
   Выходит, он приходил к ней?
   Или это - она?
   Больше всего на свете он боялся, что это именно она.
   - Маш,  вы  не  помните,  кто-нибудь  из  гостей  принес  с  собой  в
раздевалку сумку с луком?
   Она помолчала, как будто не сразу смогла понять, о чем речь.
   - Какую сумку?
   - Обыкновенную сумку. Серо-коричневую. С перьями лука.
   Она еще подумала.
   В голове, которая сегодня была почему-то намного меньше, чем вчера, и
там даже обнаружилось место для нормальных человеческих мыслей, медленно
заклубилось какое-то воспоминание.
   Действительно, была сумка с луком. Точно была. Но где? В  раздевалке?
Или на крыльце? Или в  овощном  магазине  напротив  работы,  где  Маруся
покупала огурцы для Федора?
   - Я не помню. Была какая-то сумка, только я не помню где. А  как  вас
зовут?
   - Меня зовут Игорь. Игорь Владимирович Никоненко.
   - Вы думаете, он меня все-таки убьет, Игорь Владимирович?
   - Я не знаю, - сказал Никоненко честно, -  но  я  постараюсь  сделать
все, чтобы вы остались целы.
   Ты уже два дня старался.
   Будешь дальше так же стараться, ее как пить дать укокошат.
   Охрану к ней, конечно, никто  и  не  подумает  ставить.  Это  вам  не
Потапов Дмитрий Юрьевич. Это  дело  президент  под  личный  контроль  не
возьмет. И Генеральному прокурору до потерпевшей Сурковой  дела  столько
же, сколько мне до вождя племени зулусов из Центральной Африки.
   - Хватит, - сказал врач решительно, - вы ее уже успокоили.
   - Постарайтесь не бояться, - попросил Никоненко. Душевный тон,  когда
на помощь не приходил Анискин, давался ему плохо. - Сюда он больше точно
не придет. А там посмотрим.
   - Мне нельзя, - сказала она серьезно, - у меня Федор.
   - Вы что? - спросил врач грубо, когда они вышли в коридор. - Не могли
ей сказать, что это все ерунда?
   - Не мог, - отрезал Никоненко.
   - Почему?
   - Потому что это не ерунда.
   Из ординаторской он позвонил Печорину.
   - По крайней мере, - сказал полковник недовольно, - это подтверждает,
что стреляли действительно не в Потапова. Нам от этого только плюс. Если
всю комбинацию не придумали для отвода глаз.
   Никоненко промолчал. Он был совершенно уверен, что дело тут вовсе  не
в "отводе глаз", и полковник знал его точку зрения.
   - Дятлов  с  Морозовым  свидетелей  опрашивают.  Тебе  бы  тоже  этим
заняться, Игорь Владимирович.
   - Разрешите навестить Дмитрия Лазаренко и Больц?
   - Ищешь, где погорячее? - спросил полковник то ли с осуждением, то ли
с одобрением.
   - Никак  нет.  -  За  окном  сияло  солнце,  мокрый  асфальт  сверкал
нестерпимо. Неужели все-таки весна?  -  Собираюсь  допросить  мать  и...
подругу.
   Язык неожиданно зацепился за слово "подруга", и поэтому  выговорилось
оно нечетко. Полковник ничего не заметил.
   - Валяй, -  сказал  он  свое  любимое  слово.  -  Вечером  подъезжай,
поговорим. А с записками надумал чего?
   - Пока нет, - соврал Никоненко. - Пока думаю.
   Он положил трубку, подошел  к  окну  и  распахнул  форточку.  Плотный
влажный воздух, в котором совершенно осязаемо плескалась весна, вломился
в затхлое помещение, стукнул деревянной рамой, сквозняком дернул дверь.
   Надо ждать, когда она очухается, и начинать все сначала - что  у  нее
за работа, что за семья, что за квартира, что за зарплата, что за мужики
присутствуют в  ее  жизни.  Нужно  поднимать  все  связи  ее  подруги  и
выяснять, что за выгода может быть той от смерти этой.
   Совсем  близко  ревело  Садовое  кольцо.  Ревело  тоже  как-то  очень
по-весеннему, настырно, весело, освобождение, и птаха кричала  ошалевшим
от  весны  голосом,  и  вода  капала,  лупила  по  жестяному   крашеному
подоконнику.
   Капитан вздохнул и прикрыл форточку, выгнав весну на улицу.
   Он должен работать. Он должен правильно думать, и тогда, может  быть,
эта самая Суркова,  владеющая  капельницей,  как  фехтовальщик  рапирой,
останется жива.
   Думать ему не хотелось. Работать было лень.
   Вздохнув так, что что-то пискнуло то ли в груди, то ли в желудке,  он
пролистал записную книжку и нашел телефон.
   У полковника  мобильный  имеется,  подумал  он,  рассматривая  желтую
допотопную трубку, а нам не положено. Не заслужили. Скажите спасибо, что
в Москву взяли, а то сидел бы в сафоновском райотделе до пенсии.
   Вот будет пенсия, куплю новый гамак и заведу... пасеку.
   Почему именно пасеку, Никоненко не знал, мед  с  детства  терпеть  не
мог, просто  слово  было  хорошее.  Такое...  летнее,  пахнущее  липовым
цветом, лугом, влажным речным песком и ромашками.
   Вдвоем с Анискиным они были слегка сентиментальны.
   В трубке щелкнуло, гудки прервались, и значительный, "бархатный", как
пишут в романах, голос сказал Никоненко в ухо:
   - Алло.
   - Здравствуйте, Дмитрий Степанович, - заговорил Никоненко, - это  вас
из уголовного розыска беспокоят. Нам  бы  поговорить  с  вами.  Недолго,
Дмитрий Степанович!
   - Но я уже разговаривал. Со мной разговаривали. Все, что знал, я  уже
изложил.
   -  Это  все   понятно,   понятно,   Дмитрий   Степанович,   -   запел
Никоненко-Анискин, - вы  человек  занятой,  особенный,  творческий,  так
сказать, человек, но без вашей помощи, Дмитрий Степанович, никак мне  не
обойтись.
   - Вы хотите, чтобы я к вам приехал?
   - Не смею, не смею настаивать! - вскричал "Анискин". - Я сам подъеду,
только скажите адресок, чтобы я записал.
   Адрес был не тот, что в его записной книжке.
   - Я у родителей, - пояснил значительный голос, - приезжайте.
   Никоненко положил трубку и пообещал телефону:
   - Сейчас приеду.
 
*** 
 
   Дверь ему открыла пожилая женщина с  уютным  кукишем  седых  волос  и
полными белыми руками в нелепых коротких рукавчиках. Фартука  в  оборках
на ней не было, однако сразу было понятно, что это домработница.
   - Проходите, пожалуйста! -  сказала  она  приветливо  и  отступила  в
сторону, чтобы прикрыть за Никоненко дверь. Очевидно, так было  положено
- горничная закрывает дверь за гостем,  -  но  непривычный  к  горничным
капитан моментально почувствовал себя неловко.
   - Проходите, пожалуйста, - повторила она, выскальзывая из-за  него  с
неожиданной грацией. - Дима вас ждет. Нет, обувь снимать не нужно.
   - Грязно на улице, - пробормотал Никоненко, покраснев как  рак.  Один
ботинок он уже снял, второй только расшнуровывал. Горничная  стояла  над
ним и ждала, когда он кончит возиться с ботинком. - Да  и  у  вас  ковры
такие...
   Она посмотрела на пол, как будто впервые увидела.
   На полу был солнечный желтый и коричневый ковер, а дальше, в  дверном
проеме, начищенный светлый паркет, и книжные полки от пола до потолка, и
креслице выглядывало - изогнутая спинка, зеленое сукно, - и стремянка на
латунных, обтянутых резиной колесах, и  малиновая  портьера  с  золотыми
бомбошками  по  краю.  И  портрет!  Потрет   значительного   седовласого
господина, с лицом одухотворенным  и  даже  несколько  возвышенным,  над
каминной полкой.
   Интересно, камин настоящий или поддельный?
   - Это отец Димы, Степан Петрович, - пояснила горничная,  увидев,  что
гость застыл, так и не  сняв  ботинка,  -  известный  художник,  лауреат
государственных  премий,  его  работы  выставляются   в   Манеже   и   в
Третьяковской галерее. - Она говорила тоном экскурсовода, который  любит
свою работу и гордится своими экспонатами. - Портрет  написал  Александр
Шилов.
   Точно! Шилов! Никоненко не был знатоком  художественных  направлений,
но этого самого Шилова он все же где-то видел. Все картины  были  такими
же,  как  портрет  хозяина  дома,   -   слащавыми,   многозначительными,
увесистыми. Красотища лезла на передний план, за ней было не  разобрать,
хороша картина или плоха. А может, и разбирать было нечего.
   - Сюда проходите, пожалуйста, - пригласила горничная, когда Никоненко
наконец разогнулся. Без башмаков он чувствовал  себя  идиотом,  а  тапки
она, конечно же, не предложила.
   Комната с портретом была громадной - зал, а не комната. Еще  капитана
поразил бильярдный стол с выложенным треугольником костяных шаров.  Стол
стоял в глубине комнаты под висячим белым шатром  абажура,  и  казалось,
что никакое третье тысячелетие не наступало, что до  него  еще  лет  сто
пятьдесят спокойной, прочной,  устойчивой  и  понятной  жизни  с  медным
самоваром,  изящной  чайницей,  привезенной   знакомым   дипломатом   из
британских колоний,  с  китайской  коробочкой  с  цаплей  на  крышке,  с
пасхальным звоном колоколов, с тонкой белой шалью на округлых плечах,  с
"Боже, царя храни..." по праздникам, с начищенной бляхой городового, что
всегда стоит на углу Поварской.
   - Дима, к тебе пришли, - постучав в темный дуб, сказала  горничная  и
распахнула дверь. Солнце ударило Никоненко в глаза так, что пришлось  на
секунду зажмуриться.
   - Спасибо, Люся, -  где-то  внутри  этого  света  произнес  бархатный
голос, - ты теперь нам чаю подай.
   - Желаете чаю? - спросила Люся, пропуская капитана в комнату. -  Или,
может быть, кофе?
   - Чаю, - пробормотал Никоненко.
   - Сахар? Лимон? Молоко?
   - С сахаром и с  лимоном,  -  сказал  он  тоном  ломового  извозчика,
которого "потчуют за услугу".
   - Может быть, подать бутерброды?
   - Подай что хочешь. Не обращайте на нее внимания.  Она  привыкла  нас
кормить и считает, что все, кто приходит, являются именно поесть.
   Из солнечного света материализовался молодой  красавец,  и  Никоненко
моментально  понял,  почему  Мария  Суркова,  не  слушая  свою  подругу,
таскалась на него смотреть.
   Он был хорош.
   Не американской киношной красотой, где все  одинаково  красивое  -  и
задницы, и лица, - а красотой настоящей, очень мужской и в то  же  время
очень одухотворенной. У Дмитрия Лазаренко было тонкое  лицо,  породистый
нос, веселые глаза, пшеничные чистые и  густые  волосы.  В  плечах,  как
положено, косая сажень.
   Федор очень на него похож, подумал капитан отстранение.
   - Садитесь, - предложил Лаза