,
пришлось бы потом отношения выяснять.
   - В каком смысле не так?
   - В том, что я не собирался снова за ней ухаживать! - сказал  Потапов
нетерпеливо. - А она могла решить, что я предлагаю ей именно  это.  Если
бы сообразила, что записка от меня.
   - Она бы сообразила, - заметил Никоненко.
   - И я так решил. - Потапов надел  очки,  перестал  щуриться  и  обрел
прежний самоуверенный вид. - Мне этого не хотелось. В моей  жизни  полно
женщин типа Дины Больц. Больше не хочу.
   - И что?
   - Когда у сцены началась толчея, я ящик тихонько за  штору  задвинул.
Саша, охранник, ко мне вплотную стоял, и моих маневров никто не заметил.
Я решил, что, если его с глаз убрать, Тамара про него точно забудет. Она
и так, бедная, все время в туалет бегала. От нервов, как  это  моя  мама
называет. И точно забыла.
   - Куда бегала? - переспросил Никоненко.
   - В туалет. Не то чтобы я за ней следил, но она все время  попадалась
мне на глаза.
   - Дмитрий Юрьевич,  -  капитан  посмотрел  министру  в  глаза,  -  вы
задвинули ящик за штору до торжественной части или после?
   - После, - сказал Потапов уверенно, - когда все со сцены спускались.
   - А во время торжественной части он был на сцене?
   - Не знаю. Я не смотрел. Наверное. Где еще ему было быть?
   - К сцене кто-нибудь подходил, когда вы там сидели?
   - Конечно. Тамара носилась, как обычно.
   - А еще?
   - Не помню, капитан. Я думал, как бы мне устроить, чтобы  записка  не
попала к Дине. Не вытаскивать же ее на глазах у изумленной публики!
   - Тамара дружила с Диной?
   - Что?
   - В школе Тамара дружила с Диной?
   - Девчонки вообще с ней не особенно дружили, - сказал Потапов,  пожав
плечами, - и Тамара не дружила. За Тамарой ухаживал Вадик  Уваров,  они,
по-моему, сразу после школы поженились, а Динка просто так,  для  смеха,
хотела его отбить. У нее это даже получилось на некоторое  время.  Вадик
за ней потаскался-потаскался и вернулся к  Тамаре.  А  какое  это  имеет
значение?
   Во время торжественной части ящика с записками на сцене  не  было,  а
Потапов его спрятал, когда спускался со сцены. Это значит, что  к  концу
вечера он там появился.
   Следовало немедленно найти Тамару Селезневу,  бывшую  Борину,  бывшую
Уварову.
   И еще красотку Дину.
   - Дмитрий Юрьевич, -  сказал  Никоненко,  поднимаясь,  -  ваши  планы
относительно Сурковой не изменились?
   Лицо у министра по делам печати и информации стало деревянным.
   - Что это означает?
   - Все остается по-прежнему? Днем у нее дежурит сестра, а  по  вечерам
приезжаете вы?
   - Да.
   - Пожалуйста, - тон у капитана был странный, - не оставляйте ее одну.
Ни на минуту. Проследите за этой самой  сестрой,  чтобы  она  никуда  не
отлучалась. И сами вечером не выходите.
   - Все так серьезно? - протянул Потапов.
   - Да, - сказал Никоненко. - Очень.
 
*** 
 
   До Тамары Селезневой, бывшей Бориной и бывшей Уваровой, он дозвонился
очень быстро. Запугать ее грозным голосом и  милицейским  жаргоном  тоже
ничего  не  стоило.  Запуганная  Тамара  поклялась,  что  через  полчаса
приедет, и Никоненко засел за бумаги. Дятлова с Морозовым не было, и  он
понятия не имел, где они могут быть.
   Скверно.
   Он был уверен, что после первого же общего дела они станут  своими  в
доску, и начнется у них плодотворная совместная работа, как в  кино  про
ментов. Ничего подобного не происходило, даже полковник Печорин канул  в
небытие, указаний не давал и  о  работе  не  спрашивал.  Никоненко,  как
пришлый из района, правила  игры  знал  плохо  и  очень  боялся  попасть
впросак.
   С его точки зрения, к этому все шло.
   Он писал долго-долго, вымучивая каждое слово, и  решил,  что  написал
как минимум страниц пять. Оказалось - двадцать три слова. Он  специально
посчитал,  когда  взглянул  на  плоды  трудов  своих.  Плоды   выглядели
неубедительно.
   Ему бы не бумаги писать, а подумать  о  том,  что  уже  известно  или
вот-вот станет известно. Но и думал он совсем не о том.
   Он думал, что вечером должен  непременно  забрать  Алину  Латынину  с
собой в Сафонове. Никак нельзя ей в  Москве  оставаться.  Чем  уже  круг
поиска, тем сильнее опасность.
   Никоненко оставалось сделать еще один шаг - и он оказался бы у  цели.
Слишком многое отвлекало его по пути,  сбивало  с  нужного  направления,
поэтому он так замешкался. Оставался только один шаг, и капитан  боялся,
что сделать его не успеет.
   Доказательств у него нет. С мотивами тоже пока худо.
   Работал, работал, вот вам и наработал.
   Был бы на месте Морозов, он бы хоть спросил у него, что там с опросом
Алининых соседей, не видел ли кто часом человека в коричневом плаще. Ну,
если и видел, дальше что?
   И еще. Он так и не мог понять,  зачем  убивать  обеих?  Если  капитан
думает правильно, Алина Латынина ни при чем. Не может быть при чем.  Она
не знает никого из бывших одноклассников Сурковой.
   Он проверил даже институты - никто из них с ней вместе не учился.
   Тогда зачем?!
   И какого  хрена  он  ел  вчера  вместе  с  ней  жареную  картошку,  и
выслушивал ее откровения на тему "все мужики - козлы", и утром хватал ее
за руку!
   Теперь не может нормально думать.
   Он снял трубку и набрал номер, который уже выучил наизусть.
   - Не вздумай домой поехать, - сказал он, как только  ответили,  -  за
штанами или за зарядником для телефона. Поняла?
   Она помолчала. Вряд ли кто-то из ее стрекозлов позволял себе говорить
с ней в таком тоне.
   - Алина Аркадьевна, вы меня слышите или вы меня не слышите?
   - Слышу, - сказала она холодно, - по правде  говоря,  я  домой  и  не
собиралась. Зачем вы звоните? Что-то случилось?
   - Ты своей подруге звонила? - спросил он, налегая на слово "ты".
   - Звонила. Игорь, мы утром обо всем договорились.
   Они и вправду обо всем договорились утром, и непонятно было, зачем он
звонит.
   Они договорились, что она позвонит Марусе  и  придумает  какой-нибудь
предлог, чтобы пока к ней не приезжать. Они договорились,  что  за  весь
день Алина и носа из своего офиса не  покажет.  Они  договорились,  что,
если кто-то будет звонить ей и приглашать в школу, в больницу, в зоопарк
или еще куда-нибудь, она первым делом перезвонит капитану Никоненко и  с
места не тронется. Они условились,  что  вечером  он  заедет  за  ней  и
отвезет к каким-нибудь знакомым, у которых она сможет переночевать.
   Он знал совершенно точно, что этими самыми "знакомыми" как раз  будет
Игорь Никоненко.
   Вчера, проводив ее спать, он немедленно почувствовал себя  Адамом  до
грехопадения, и ему стало смешно. Если бы утром или даже три часа  назад
кто-нибудь сказал ему, что Алина Латынина будет ночевать в его  доме,  а
он в это время будет маяться от  сознания  собственной  добродетели,  он
плюнул бы лгуну в лицо. Тем не менее, она ночевала, а он маялся.
   Утром на полке в ванной он увидел ее очки и зачем-то взял их в  руки.
Они были невесомые, стильные  до  невозможности,  с  сильными  стеклами,
которые искажали действительность, уменьшая ее в несколько  раз.  А  он,
грешным делом, думал, что очки она носит  просто  так,  для  форсу.  Они
пахли  вчерашними  духами,  от  которых  у  капитана  судорогой  сводило
позвоночник.
   Едва высадив ее у дверей офиса, он стал строить  планы,  как  вечером
привезет ее к себе.
   Купить, что  ли,  какой-нибудь  благородной  еды,  вроде  этих  самых
креветок?
   - Игорь, - спросила она, - что ты молчишь?
   Не мог же он сказать ей про креветки!
   - Я не молчу. Я  просто  еще  раз  предупреждаю  тебя,  чтобы  ты  не
выходила из офиса.
   - Я и не собиралась, -  и  она  повесила  трубку.  Вот  зараза!  Даже
говорить не хочет. А он пускал  над  ее  очками  младенческие  пузыри  и
думал, чем именно станет ее кормить.
   Позвонили из проходной. Тамара Селезнева прибыла на пять минут раньше
срока,  и  Никоненко  моментально  позабыл  об  Алине  и  своих  сложных
переживаниях.
   На этот раз Тамара была не в белых, а в  голубых  бантах  и  оборках.
Банты украшали ее бюст, плечи и живот. Выглядела  она  так  внушительно,
что капитан невольно поежился и призвал на помощь Анискина.
   - Дорогая Тамара Петровна, - начал "Анискин" задушевно,  -  позвал  я
вас для того, чтобы выяснить некоторое  обстоятельство,  которое  вы  от
меня скрыли.
   - Скрыла? - перепугалась Тамара.
   - Скрыли, - подтвердил "Анискин" отеческим тоном, - совершенно  точно
скрыли, уважаемая  Тамара  Петровна.  Почему,  когда  мы  в  первый  раз
разговаривали,  вы  мне  ничего  не  рассказали  про  всю  катавасию   с
записками?
   - Ка...какую катавасию? - запнувшись, спросила Тамара и вытаращила на
капитана  черные  глазищи.  Глазищи  были   очень   правдивые.   Излишне
правдивые.
   - Тамара Петровна, что именно происходило с ящиком,  в  котором  были
записки? Почему он все время куда-то перемещался?
   - Ку...да перемещался? - и Тамара моргнула.
   - Вот я и спрашиваю - куда?
   - Что - куда?
   - Тамара Петровна, -  сказал  Никоненко  нетерпеливо,  -  не  валяйте
дурака. Все ваши одноклассники рассказывали мне,  что  вы  исключительно
активная и умная дама. Давайте по порядку. Вы придумали игру "в почту" и
поставили на сцену ящик для записок. Все, кто хотел,  писали  записки  и
кидали их в ящик. Что произошло потом? Зачем вы во  время  торжественной
части отнесли этот ящик в  туалет,  какую  именно  записку  вы  из  него
достали и сожгли на лестнице в банке из-под маслин?
   Тамара изменилась в лице, как будто капитан предъявил ей обвинение  в
убийстве.
   - Откуда вы... вы что... как вы...
   - Да никак, - Никоненко махнул  рукой.  -  В  начале  вечера  ящик  с
записками стоял на сцене. В конце вечера тоже стоял. А в середине  ящика
не  было.  Если  бы  его  утащил  кто-то  посторонний,  это  обязательно
кто-нибудь заметил бы - все сидели в зале, скучали и от  скуки  смотрели
по сторонам, пока на сцене произносили речи. На вас  с  ящиком  в  руках
никто не обратил внимания - вы и так  с  ним  весь  вечер  носились.  На
лестнице что-то жгли, и  туда  легко  попасть  из  женского  туалета.  В
коридоре, который ведет к лестнице с другой стороны, свет не горит и нет
окон. Нет никакого резона ковыряться в темноте, когда можно пройти через
туалет. Потапов сказал, что, сидя на сцене, видел,  как  вы  то  и  дело
посещали это заведение. -  Он  помолчал.  -  Давайте,  Тамара  Петровна.
Рассказывайте.
   Тут она залилась слезами. Слезы были крупные,  искренние,  падали  на
банты и оставляли круглые мокрые пятна. Никоненко смотрел равнодушно.
   - Я не знаю, зачем я... я просто так... я потом испугалась очень...
   Он дал ей немного порыдать, а потом сказал строго:
   - Хватит, Тамара Петровна. Из-за  ваших  выходок  я  столько  времени
потерял! Давайте-давайте, рассказывайте.
   - Дина писала записку, -  сказала  Тамара  Селезнева  и  вытащила  из
рукава носовой платок  в  голубых  кружевах,  напоминавших  почему-то  о
дамских подштанниках, - я стояла как  раз  за  ней  и  видела,  как  она
писала. Она Димочке писала, Лазаренко. Что именно, я не  видела,  только
фамилию. Вы знаете Дину?
   - Знаю, - кивнул капитан.
   - Я  ее  всю  жизнь  ненавижу,  -  сказала  Тамара,  и  слезы  у  нее
моментально высохли, как будто их и не было. - Ух,  как  ненавижу!  Меня
Вадим из-за нее бросил, понимаете?
   - Который за вами в школе  ухаживал?  -  проявил  капитан  невиданную
осведомленность.
   - Мы потом поженились, - сказала она с  ненавистью,  -  нам  было  по
восемнадцать лет. Я его очень любила, а  он  мне  каждый  день  говорил:
посмотри на себя, какая ты дура, зачем я тогда от Динки к тебе вернулся!
Она и красавица, и умница, и  стройная,  и  сексуальная,  а  ты  корова,
бомбовоз в юбке! Однажды он дома не ночевал, а когда вернулся,  объявил,
что переспал с ней, и она волшебная, совсем  не  такая,  как  я.  Ну,  я
собрала вещи и вернулась к родителям.
   - При чем здесь записка, которую она писала Лазаренко?
   - Я ее вытащила! - гордо сказала Тамара. - Я вынесла ящик  в  туалет,
открыла, нашла записку для Димочки и положила себе в  сумку.  Я  решила,
что если она ему свидание назначает, то  пусть  он  об  этом  ничего  не
узнает, а она решит, что он не хочет, понимаете?
   - Пытаюсь, - сказал Никоненко.
   - А вместо той записки я написала другую. Я написала  какую-то  чушь:
берегись, мол, пощады не будет  и  все  такое.  И  положила  в  ящик.  И
поставила его на сцену.
   - А потом?
   Тамара  улыбнулась  и   расправила   на   обширном   колене   голубые
платочно-подштанниковые кружева.
   - Потом я решила, что  все  это  такие  глупости.  И  то,  что  я  ей
угрожала, и ненавидела ее, и Димочкину записку утащила,  как  в  седьмом
классе. Стыдно мне стало и противно. И я решила, что лучше мы совсем эти
дурацкие записки раздавать не будем. Кстати, и  ящик  куда-то  делся.  Я
даже не знаю, где вы его потом нашли? Ну вот. А с Диной в конце вечера я
даже поговорила. Просто так. И на Уварова мне наплевать. У меня  хороший
муж, две дочери, и они все меня любят, несмотря на то, что я... бомбовоз
в юбке.
   - Понятно, - сказал Никоненко, - дальше что?
   - А когда... все это случилось, я вспомнила, что  у  меня  в  кармане
Динина записка. Кстати, она странная была, я потому про нее и вспомнила.
Не было там приглашения на свидание, там была какая-то вроде инструкция,
что ли.
   - Какая именно?
   - Я не помню. Кажется, там было написано: "Теперь уезжай и больше  ко
мне не подходи, потом все обсудим". А подробнее  я  не  помню.  Ну  вот.
После того как Потапов Марусю увез и мы милицию вызвали, я решила,  что,
если скажу про записку, меня сразу в тюрьму посадят и  ни  одному  моему
слову не поверят. Я пошла на лестницу и сожгла ее. А потом вы  приехали.
Я за вами в щелку подсматривала. Из туалета.
   - Я знаю, - сказал капитан. - Почему вы сожгли ее на лестнице,  а  не
на улице, например?
   - На улице неудобно, - удивилась его недогадливости Тамара, - окна из
учительской и директорского кабинета выходят во двор, почти на  крыльцо.
И сторож сразу в дверях встал, чтобы, значит, никого не  впускать  и  не
выпускать. На лестнице в самый раз было...
   - Черт бы вас побрал, Тамара Петровна, - сказал Никоненко ворчливо  и
потянул к себе ее пропуск, - нужно было сразу говорить как есть.
   - Я боялась, - прошептала  Тамара  и  улыбнулась  улыбкой  пятилетней
девочки-шалуньи. Никоненко улыбнулся ей в ответ.
   Вовсе она не была дурой. Она была добрая и  "активная",  и  Никоненко
был рад, что ее любят дочери и муж. Не Уваров, а Селезнев.
   Оставалась еще красотка Дина, но тут все было сложнее, и он не  хотел
торопиться.
   Он  не  знал,  что  день  уже  назначен.  Послезавтра  работа   будет
выполнена. На этот раз - до конца.
 
*** 
 
   К середине  дня  Никоненко  удалось  переговорить  с  полковником,  и
разговор этот вышел не слишком приятным.
   - Ну тебя к аллаху, Игорь Владимирович, - сказал полковник,  выслушав
Никоненко, - что-то ты крутишь. У нас, знаешь ли, в одиночку  бегать  не
принято, тут тебе не райотдел в Сафонове. Я понимаю, конечно,  что  тебе
до смерти охота все лавры загрести, и это простительно для первого дела,
но на будущее говорю тебе серьезно - ты свои суперменские замашки брось.
А то одни навоз разгребают, а другие в чистом  поле  ветра  ловят.  Оно,
конечно, в чистом поле бегать приятнее,  но  в  навозе  тебе  все  равно
сидеть придется, это ты учти.
   - Учту, - сказал капитан. Ладони у него вспотели, и  он  боялся,  что
полковник заметит, что он злится, как школьник.
   Повыдвигав по очереди все ящики стола, полковник  выудил  из  нижнего
толстый, кривой, и несколько почерневший банан, очистил его до  середины
и откусил.
   - Хочешь? - спросил он, пожевав немного.
   - Никак нет.
   -  И  правильно,  -  развеселился  полковник,  -  нечего   начальство
объедать.
   -  Ну  ладно,  -  сказал  он   через   некоторое   время   и   метнул
распластавшуюся в воздухе кожуру в мусорную корзину. Никоненко  проводил
ее глазами, - шут с тобой. Валяй.  Только  если  кто-то  из  них  начнет
ногами сучить, я тебя отмазывать не стану.  Ты  мне  пока  никто,  Игорь
Владимирович. Пустое место. Улавливаешь?
   - Так точно.
   - Ну вот и действуй, исходя из того, что ты пустое место.
   - Понял.
   Полковник шумно вздохнул, вылез из-за  стола  и  хлопнул  ладонью  по
кнопке чайника.
   - Ты, Игорь Владимирович, лучше не обижайся. Это занятие бесполезное.
   - Есть не обижаться.
   - Тогда свободен.
   Он вышел из полковничьего кабинета в прокуренный коридор, пошел  было
в сторону своей комнаты, но остановился у окошка и посмотрел вниз. Внизу
был сугроб. В середину сугроба была воткнута лопата с длинной ручкой.
   Зачем ему дали это хреново повышение, если его работа здесь никому не
нужна?  Зачем  полковник  полчаса  возил  его  мордой   по   столу?   Из
удовольствия, что ли?
   Глупо было стоять у окна и растравлять  свои  раны,  но  он  стоял  и
растравлял, понимая, что это очень глупо. Скорее всего полковник во всем
прав, и правил  игры  Никоненко  по-прежнему  не  знает,  следовательно,
постоянно наступает всем на больные мозоли. А полковнику стоять за  него
горой  нет  никакого  смысла.  Он  никто.  Чужак,  пришедший  с   другой
территории.
   Весь его многолетний милицейский опыт говорил,  что  обижаться  никак
нельзя, недаром на стене в кабинете у  Дятлова  висит  популярный  нынче
плакатик о том, что "подчиненный перед начальствующим должен  иметь  вид
лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство".
   Никоненко вместо лихого и придурковатого  принял  вид  всезнайский  и
умный, за что и получил по шее.
   Все правильно.
   Так говорил опыт, и к нему стоило прислушаться. Но все,  что  было  в
Игоре  Никоненко  мальчишеского,   азартного,   школьного,   оскорбленно
сопротивлялось, задирало гордую башку, помахивало гривой - он прав, и  в
этом все дело!
   Он прав, а эти столичные профессионалы не  правы  и  знают  об  этом!
Нельзя бегать в одиночку, видите ли! Да он в  одиночку  набегал  больше,
чем весь отдел, мать его!.. Вот и злится полковник, вот и крутится,  как
уж на сковородке, вот и возит его мордой по столу!
   Капитан изо всех сил хлопнул по подоконнику, так что загудели ладони,
и пошел в кабинет.
   Дина согласилась на  встречу  легко  и  быстро,  а  подающий  надежды
художник Лазаренко долго мямлил, стараясь отвертеться,  но  капитан  ему
такой возможности не дал. Никоненко  назначил  ему  встречу  на  полчаса
позже, чем Дине, съел в столовой невкусный обед и сел подумать.
   Если сейчас он сыграет правильно, к вечеру вся история  с  записками,
художниками и "кошками на радиаторе" станет ясной и понятной. Плохо, что
он пока до конца не знает, имеет это отношение к стрельбе или нет.
   Если нет, не видать ему следующих погон как  своих  ушей,  а  капитан
Никоненко,  несмотря  на  почти  родственные  отношения   с   участковым
уполномоченным   Анискиным,   который   вполне   довольствовался   ролью
деревенского детектива, был честолюбив. Очень редко - вот как  сейчас  -
он мог себе  в  этом  признаться.  Недаром  Алина  Латынина  так  его...
задевала. Она была  совсем  из  другого  класса,  в  котором  нет  места
милицейским капитанам, а он хотел, чтобы у него оно было, это место.
   Он не мог тратить время на такие мысли и все-таки тратил.
   Нет никакой видимой связи между  подругами  Сурковой  и  Латыниной  и
многочисленными сурковскими одноклассниками. Тем  не  менее,  в  Суркову
стреляли именно на школьном дворе.
   Даже если видимой связи нет, это не означает, что  ее  не  существует
вовсе.
   "У вас нет такого же, но без крыльев? - вспомнилось ему. - Нет? Будем
искать!"
   Раздумывая, он снял трубку и набрал номер.
   - Маша, это капитан Никоненко. Как вы себя чувствуете?
   - Спасибо, - ответила она довольно бодро, - уже лучше.  Митя  сказал,
что вы вчера собирались зайти. У вас ко мне какие-то вопросы?
   Митя, надо п