ее.
   Смола в желудке зашевелилась и горечью затопила горло.
   Черт побери все на свете.
   Алина отлично знала, в какой палате лежит Маруся, значит,  у  нее  не
было никакой необходимости открывать все двери подряд. Человек,  который
появился в больнице, не знал, в какой  палате  Суркова,  и  именно  звук
открываемых дверей насторожил ту. Кроме  того,  вряд  ли  у  Алины  была
возможность написать записку "Д. Ю.", поскольку в школе ее не было - она
весь вечер провела с Федором.
   Это означает, что или Алина Латынина ни при чем, или записки не имеют
никакого отношения к выстрелу.
   Ну и что именно? Первое или второе?
   Кому пришло в голову тащить на вечер хозяйственную нейлоновую сумку с
луковыми перьями? Зачем  на  празднике  сумка?!  Почему  ее  оставили  в
вестибюле?
   Кто именно был в коричневом плаще? Почему никто не запомнил, кто  это
был? Все более или менее одинаково говорят, кто  где  стоял  и  в  какую
сторону смотрел, но никто не помнит, что за  человек  был  в  коричневом
плаще. Почему? Кто-то совсем посторонний, а потому не запомнившийся?
   Почему происшествие развивалось как будто двумя параллельными линиями
- внутри школы и снаружи? Записки имеют  отношение  к  выстрелу  или  не
имеют никакого? Что за спешка, почему стрелок решился прийти в больницу,
где всегда, даже по ночам, есть люди? Как он собирался ее  убить?  Снова
стрелять?  Вряд  ли.  Какая-нибудь  отрава,  подмешанная  в  капельницу?
Слишком сложно.
   Или не сложно?
   Остались еще Дина Больц-Лескова и Евгений Первушин - из тех, что были
в момент выстрела у ворот. А потом - все по новой.
   Наша песня хороша, начинай сначала.
 
*** 
 
   Дина и вправду оказалась необыкновенной. Правда, в сидоринский экстаз
Никоненко не впал, но смотрел на нее с удовольствием.
   Она была легкая, порывистая, глаза блестели, зубы сверкали,  каблучки
цокали. Она и дома ходила на каблуках.
   - Как там Потапов? - спросила она, когда капитан устроился в  кресле.
Кресел капитан не любил. Во-первых, потому, что из них  невозможно  было
поднять себя красиво, элегантно и с достоинством, а не  животом  вперед,
подтягивая ноги, а  во-вторых,  потому,  что  в  креслах  он  немедленно
начинал засыпать и плохо слушал.
   - Дмитрий Юрьевич чувствует себя хорошо, -  объявил  "Анискин",  -  а
что?
   -  Нет,  ничего,  -  Дина  улыбнулась,  сверкнули   зубы.   Никоненко
показалось, что  они  бриллиантовые  -  такая  была  улыбка,  -  просто,
наверное, ему не слишком весело. Трудно нормально  жить,  когда  в  тебя
стреляют. Хотите кофе?
   За день капитан выпил столько разнообразного кофе, что даже думать  о
нем было противно. Тем не менее он согласился, изобразив удовольствие.
   Пока она варила кофе, он огляделся. Квартира была шикарной  и  новой.
Никаких латунных стремянок, темного  дуба  и  золотых  бомбошек.  Сплошь
белые стены, однотонные ковры, ультрамодные торшеры, как будто изогнутые
в предсмертных судорогах, низкие кресла и авангардные картины.
   Очень современно, очень дорого, очень стильно.
   Через день в такой квартире Никоненко выл бы  волком  или,  на  худой
конец, принял форму сведенного судорогой торшера.
   Небось у той, другой красотки, точно такая же.
   В желудке опять плеснула смола.
   - Вы одна живете? - спросил капитан, когда Дина влетела в  комнату  с
подносом. На подносе был кофейник и две чашки. Ни пирогов,  ни  колбасы,
ни бумажных кружевных салфеток.
   - С мамой и с сыном. С мужем мы разошлись в молодости, а сейчас опять
собираемся жить вместе. Мы тогда были нетерпеливые, молодые, а теперь он
понял, что ему нужна семья. И я не возражаю. Сережка  вырос,  ему  нужен
отец.
   Никоненко согласно покивал.
   Кофе был очень густой и крепкий, как смола, заполнившая его  желудок.
Он хлебнул еще смолы и спросил:
   - Вы часто ходите на школьные встречи?
   - Ну что вы! Конечно, нет! Мне не хочется, да и времени мало.  Зачем?
Столько лет прошло.
   - Но в этот раз все-таки пошли.
   Она засмеялась, тряхнув короткими тугими кудрями.
   - От скуки, Игорь Владимирович. Муж забрал  сына,  и  мне  совершенно
нечем было заняться. Я вспомнила про приглашение и пошла.
   В   объяснении,   произнесенном   довольно   бойко,   была   какая-то
принужденность, замеченная капитаном.
   Нет. Дело не только в скуке.
   - Вы приехали вовремя?
   - Почти, - она опять улыбнулась бриллиантовой улыбкой, - я  вообще-то
всегда опаздываю. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать.
   Она знала о своих недостатках, любила их и сама себе  прощала.  Мария
Суркова о том, что опоздала,  говорила  виновато,  как  будто  она  была
школьницей, а капитан завучем.
   Замечательно.
   - Во время торжественной части вы были в зале?
   - Я чуть от скуки  не  умерла  во  время  этой  торжественной  части,
честное слово! Я даже  пожалела,  что  приехала.  Я  думала,  мы  просто
поговорим с ребятами, вспомним что-нибудь интересное и приятное,  а  нас
всех засадили в  зал  и  заставили  слушать  каких-то  кретинов.  Только
Потапов и был ничего. По крайней мере, говорил он хорошо.
   Дело вовсе не в том, что он хорошо говорил, подумал Никоненко. Дело в
том, что он - "сам  Потапов",  а  не  какие-то  зачуханные  тетки  вроде
директрисы и председательши районе.
   - Что было после торжественной части?
   - Банкет! - объявила  Дина  и  засмеялась.  -  Слава  богу,  я  Вовку
Сидорина увидела и подошла к нему. С ним тоже было довольно  скучно,  но
он хотя бы свой.
   - Вы с ним дружите?
   - С Сидориным? - переспросила  Дина  с  удивлением  и  посмотрела  на
капитана проницательно. - Нет, конечно. Он в меня всю жизнь  влюблен.  И
сейчас влюблен. Вы разве не знаете?
   - Знаю, - согласился Никоненко, - а что? Это всем известно?
   - Ну конечно! - сказал она уверенно. - Это всегда было всем известно.
Ничего тут такого нет. Он даже карьеру из-за меня бросил, - добавила она
с жалостью, - такой хороший мальчик, а так и не состоялся. Жаль.
   - Жаль, - согласился Никоненко.
   Владимир Сидорин состоялся целиком и полностью, только он сам еще  об
этом не знает.
   - С Потаповым вы разговаривали?
   - Конечно. Там больше не с кем было поговорить. Не  с  Сидориным  же!
Тот вообще в моем присутствии  говорить  не  может.  Знаете,  в  десятом
классе мы так развлекались - он выходил к  доске,  я  начинала  на  него
смотреть, и он замолкал. Он больше не мог произнести ни  слова,  молчал,
сопел и получал двойку. Кино.
   - О чем вы разговаривали?
   - Да ни  о  чем.  О  чем  можно  говорить  с  бывшим  одноклассником?
Вспоминали, как он меня у Пушкинского музея ждал, а я опоздала. Он мерз,
мерз, а потом музей закрылся, и он домой пошел. Букетик у  него  замерз.
Господи, это все так смешно!
   - Очень смешно, - подтвердил Никоненко, - больше ни  о  чем  не  было
речи? Только о том, как он вас ждал?
   - Договорились встретиться, - сообщила Дина  и  быстро  взглянула  на
капитана, - созвониться и встретиться в более... спокойной обстановке.
   Устоять передо мной невозможно - вот что означали  все  эти  истории.
Захоти я, и ты  тоже  не  устоишь.  Будешь  молчать,  как  Сидорин,  или
мерзнуть, как Потапов. Только  я  тебя  не  хочу.  Ты  кто?  Милицейский
капитан, крайне низко организованное существо в мятых брюках  и  дешевых
ботинках. Ты мне не интересен. Можешь пока просто  посмотреть  на  меня,
раз уж мне приходится вести с тобой какие-то разговоры.
   - Вы раньше не встречались с Потаповым?
   - Нет. На десятилетии он не был, а я была только в этот раз и  тогда,
на десятилетии.
   - А с Сидориным?
   - Вовка был на десятилетии. Или вы спрашиваете, не встречаемся ли  мы
просто так? В жизни?
   - А вы встречаетесь?
   - Нет. Это просто смешно, Игорь Владимирович. Вы  же  все  понимаете,
правда?
   - Стараюсь, - подтвердил "Анискин" скромно.
   - Ну вот. А почему вы так настойчиво спрашиваете меня  про  Сидорина?
Вы подозреваете его в том, что он мог выстрелить в Митю?
   И по имени она назвала Потапова не случайно.
   Для капитана из уголовного розыска он был министр и "сам Потапов",  а
для Дины Больц - Митя, капитану следовало об этом знать.
   - А он мог выстрелить? - поинтересовался Никоненко.
   -  Кто?  Вовка?  -  Дина  засмеялась,  откинув  голову  и   показывая
безупречную длинную смуглую шею. - Он слабак. Сла-бак. Хотя когда-то  он
был способен на поступок.
   -  На  какой  именно  поступок?  -   спросил   Никоненко   мягко.   -
Героический?
   - На поступок вообще, - объяснила Дина, - только потом он весь как-то
расквасился.  Однажды  они  с  Женькой  Первушиным  утащили  у  Потапова
теннисную ракетку. Потапов ее искал, искал, не нашел и рыдал за  школой.
Сидорин был страшно горд, что он так унизил  соперника,  -  я  пришла  и
увидела, что Потапов рыдает, и больше он  за  мной  не  ухаживал.  Вовка
избавился от него очень ловко.
   Сидорин сказал: "Мне до сих пор стыдно". Дина сказала:  "Сидорин  был
страшно горд".
   - Да, - согласился Никоненко,  -  это  действительно  поступок,  Дина
Львовна.
   Тон у него был странный, и Дина посмотрела с удивлением. Может, он не
так низко организован, как ей показалось сначала?
   Что-что, а соображала  она  всегда  хорошо,  особенно  во  всем,  что
касалось мужчин.
   - Вы видели на сцене ящик с записками?
   Она подумала немного.
   - Не помню. Вроде был какой-то ящик, но точно не знаю.
   - Вы никому не писали записок?
   - Нет, - ответила она быстро. - Хотите еще кофе?
   Капитан подождал, когда она спросит, о каких записках идет  речь,  но
не дождался. Она ни о чем не спросила.
   - С кем вы еще разговаривали, кроме Потапова и Сидорина?
   -  Немножко  с  Тамарой.  Это  такой  танк  в  оборках,  она  все   и
организовала. Ее фамилия... Ну вот. Я не помню.
   Было бы странно, если бы помнила, подумал Никоненко.
   - Ее фамилия Селезнева, а была Борина.
   - Точно! Потом с Димочкой Лазаренко. Он приглашал меня  на  выставку.
Он стал неплохим художником, у него выставка в Манеже.  Я  обещала,  что
приду. Да, мы еще собирались в ресторан после того, как  закончится  вся
эта школьная бодяга.
   - Вы - это кто?
   - Димочка, Женя Первушин, Павлик Михальский и я.
   - Сидорина не приглашали?
   - Сидорина? - опять удивилась Дина. - Нет. Не  приглашали.  А  почему
все-таки вы все время спрашиваете про него? Он в чем-то виноват?
   Пожалуй, если  бы  Никоненко  сейчас  объявил,  что  Сидорин  пытался
пристрелить Потапова, потому что пятнадцать лет  назад  ревновал  его  к
Дине Больц, она бы нисколько не удивилась. Она бы поверила.
   Зачем еще стрелять в Потапова? Только от ревности.
   К ней, к Дине.
   -  Кого  вы  видели  на  школьном  дворе,  Дина  Львовна?   Вспомните
хорошенько, это очень важно. Вот вы вышли и идете к  воротам.  Где  была
Суркова, где был Потапов, где были Лазаренко, Первушин, Сидорин,  Тамара
Борина?
   - Понятия не имею, - сказала она весело. - Маню я вообще не видела. Я
вряд ли бы даже ее узнала, если бы увидела. Маня у нас была никакая. Ну,
то есть совсем никакая. Я не помню, как она выглядела. Честное слово, не
смейтесь. С Первушиным мы поговорили на  крыльце,  и  он  пошел  вперед,
по-моему, в машину. Я его видела, он потом впереди мелькнул. Вовка курил
у забора. Потапов с охранником шел прямо к воротам, и  я  подумала,  что
неплохо было бы его тоже пригласить. Вряд ли бы он поехал, но пригласить
стоило.
   - Пригласили?
   - Не стала, - ответила она и улыбнулась. - Мы  же  договорились,  что
вдвоем куда-нибудь сходим.
   - Тамару не видели?
   - Нет. Но, понимаете, я же не смотрела специально. Да, еще из другого
класса какие-то ребята курили, я их тоже не разглядела, и кто-то  шел  в
таком ужасном коричневом плаще, знаете, в каких бабки на базар ходят, но
я не знаю, кто именно. Наверное, кто-то не наш.  Может,  сторож?  -  Она
легко пожала узкими плечиками. - Ну вот.  А  потом  выстрел,  и  все.  Я
уехала домой.
   - Почему не стали ждать милицию?
   Дина вздохнула и чуть подвинулась на кресле в сторону капитана.
   - Зачем? Я плохой свидетель, невнимательная очень, и сказать мне было
нечего.
   - Потапов тоже плохой свидетель, - зачем-то сообщил Никоненко.  -  Он
без очков ничего не видит, я узнавал. И ему сказать  тоже  было  нечего.
Тем не менее, он вашу одноклассницу  дотащил  до  своего  "Мерседеса"  и
повез в больницу.
   Возникло некоторое молчание.
   - Я должна устыдиться? - помолчав, спросила Дина Больц  доверительно.
- Ну хорошо, мне стыдно, я малодушная. Крови  не  выношу.  Даже  Сережке
коленки всегда мама заклеивает. Вы меня за это посадите?
   - Непременно, - пообещал Никоненко галантно.
   Как это хирурга Сидорина угораздило? Ну, в десятом классе -  понятно.
В десятом классе любовь - это адреналин, гормоны и обязательный разлад с
окружающим миром. Нет, не так: гормоны, адреналин и разлад, вот как. А в
тридцать с лишним-то чего идиотничать?
   Никоненко одним глотком допил вязкую холодную жидкость со  дна  своей
чашки и посмотрел по сторонам.
   - Какие у вас изумительные картины, Дина Львовна! Вы знаток?
   Дина тоже посмотрела по сторонам, как  будто  проверяя,  есть  ли  на
стенах картины.
   - Я просто люблю качественную живопись. Это - качественная живопись.
   - Это кто-то знаменитый?
   - Ну, в определенных кругах это  очень  известное  имя.  Это  Арнольд
Шеффер. Он недавно умер. К сожалению.
   - Вы были с ним знакомы?
   Она неожиданно замялась.
   - Мы встречались с ним как-то, но  не  дружили.  Тянет  соврать,  что
дружили, поскольку он знаменитость, но не стану.
   Бриллиантовая улыбка засияла между совершенными  розовыми  губами,  и
капитан опять подумал: бедный Сидорин.
   - Я покупала его картины, но не у  него,  а  через  посредников.  Вот
видите? Это называется "Кошка на радиаторе".
   Кошка была похожа на тушу в рыночном мясном ряду, а радиатор и  вовсе
ни  на  что  не   был   похож.   Тем   не   менее,   Никоненко   покивал
многозначительно.
   Теперь следовало смотреть во все глаза и не  просмотреть  того,  ради
чего он и затеял весь этот изящный диалог об искусстве.
   - Вас с ним Лазаренко познакомил?
   Этого она не ожидала. Чашка  стукнула  о  блюдце.  Никоненко  смотрел
внимательно.
   - Что, простите?
   - Вас с этим самым Шеффером познакомил Дмитрий Лазаренко? -  повторил
Никоненко отчетливо.
   - Я... не помню, - сказала она. - Какое это имеет значение?
   - Вы не помните, кто именно вас познакомил со знаменитым художником?
   - Игорь Владимирович, это было давно.  Я,  правда,  не  помню.  Кроме
того, к выстрелу Арнольд Иванович отношения не имеет. Он  умер  десятого
февраля. Почему вы меня о нем спрашиваете?
   Потому что Лазаренко читал какую-то записку и спрятал ее. Потому  что
ты сама сейчас сказала, что  не  писала  никаких  записок,  но  даже  не
спросила меня, о каких именно записках  идет  речь,  хотя  на  вечер  ты
опоздала и, следовательно, не слышала, как Тамара объявляла об  игре  "в
почту". Потому что ты ходила вместе с Димочкой в  художественную  школу,
об этом знал и помнил влюбленный Сидорин. Потому что у тебя нет  никаких
точек соприкосновения с  одноклассниками,  они  все,  кроме  Потапова  и
Лазаренко, для тебя на одно лицо - незаметные серые мыши, однако Потапов
не ходил с тобой в художественную школу, а Лазаренко ходил.
   Если Лазаренко получил записку на вечере, а не  принес  ее  с  собой,
значит, скорее всего, ее написала Дина Больц.
   - В том году, - завел историю "участковый уполномоченный Анискин",  -
у нас в Сафонове одного художника чуть не убили. Он, конечно, пил сильно
и все такое, но рисовал отлично. В Доме культуры две стены его картинами
завешаны. Красота такая - и моря, и горы, и реки, все на  свете.  Я  это
дело когда расследовал, много всяких книжек про искусство читал. У  них,
у художников, совсем другая жизнь, не то, что у нас, обыкновенных людей.
Вот я и спрашиваю. Потому что интересуюсь.
   Дина смотрела на него во все глаза, но, кажется, успокаивалась.
   Нет, не могла она так ошибиться. Этот капитан простак и  недоучка,  а
вовсе не холодный, трезвый, выжидающий охотник, каким он на  секунду  ей
показался.
   Все  обойдется.  Она  вне  опасности.  Она   полностью   контролирует
ситуацию, и никто не сможет ей помешать. Особенно милицейские недоумки.
   - Может, еще кофе? - спросила она и снова улыбнулась. Она знала,  как
действует на мужчин ее улыбка.
   Капитан от кофе отказался и стал прощаться.
   Прощался он долго и с энтузиазмом. В просторной  прихожей  тоже  было
несколько картин.
   Снег на улице  валил  отвесной  стеной.  В  свете  автомобильных  фар
сыпались белые хлопья, возникали ниоткуда и пропадали никуда,  за  свет.
Метались прохожие и ревели машины, не трогаясь с места. Пейзаж был похож
на декорации к фильму "Санитарный день в аду". Сегодня  впервые  в  роли
черта - капитан Никоненко. Спешите видеть.
   Дел больше нет, и до управления он доберется как раз часу в  десятом,
а до Сафонова по таким пробкам - рукой подать. К утру будет.  Хорошо  бы
Буран с голоду не умер.
   "Кошка на радиаторе", мать ее...
   К концу дня Владимир  Сидорин  совершенно  ясно  понял,  что  капитан
приходил не просто для того, чтобы узнать, что именно он видел или  чего
не видел. У капитана была определенная цель, и Владимир был уверен,  что
эта цель - он сам.
   Он никогда не любил детективы и всегда был уверен, что и работы такой
не существует - искать  и  сажать  в  тюрьму  преступников.  Эту  работу
придумали те, кто больше ничем не может и  не  умеет  заниматься.  Вроде
этого наглого капитана, который сунул ему под нос свои ботинки, а  потом
расспрашивал его о Дине и Машке с таким оскорбительно скучающим видом.
   Зачем  искать  каких-то  мифических  преступников,  когда  в   каждом
конкретном случае есть свой, вполне подходящий Владимир Сидорин? Капитан
явно нацелился именно на него, и Сидорин отлично  понимал,  что  сделать
его козлом отпущения ничего не стоит.
   Он был на месте происшествия, он  видел,  как  Маня  упала,  он  даже
видел, как Потапов кинулся к ней,  следовательно,  на  роль  преступника
вполне подходит.
   Дочь Машка останется одна.
   Вчера он купил ей в "Детском мире" белого медведя.
   Медведь стоил бешеных денег.  Он  присмотрел  его  несколько  месяцев
назад  и  все  время  копил  деньги,  пересчитывал  их,  как  пятилетний
мальчишка монетки из кошки-копилки, и все не хватало. Третьего  дня  ему
на голову неожиданно свалился гонорар за давнюю  статью,  о  которой  он
позабыл, и он помчался в "Детский мир".
   Он мчался и больше всего на свете боялся, что  именно  этого  медведя
там не окажется. Кончились, всех распродали.
   Медведи  сидели  на  широкой  деревянной   полке,   свесив   мохнатые
белоснежные морды, которые  хотелось  погладить.  У  них  были  карие  с
золотистыми точками глаза и живые кожаные носы,  и  Сидорин  представлял
себе, как счастлива будет  Машка,  у  которой  никогда  не  было  такого
медведя.
   Он долго ходил вдоль деревянной полки,  не  торопился,  выбирал.  Ему
нравилось выбирать Машке медведя, и он чувствовал себя богачом.
   Он даже попросил упаковать его, и медведя завернули в шелковую бумагу
и навязали на него бантов. И деньги у него еще остались.
   Конечно, следовало бы отдать эти деньги Нине, но не зря он чувствовал
себя богачом. Немножко он отложил на какой-нибудь самый черный  день,  а
на остальные купил две бутылки шампанского, икру, какой-то сок,  большой
кусок желтого дырчатого сыра, твердую  палку  сухой  колбасы,  шоколадку
"Слава", орехов и мармелада. Когда-то Нина любила мармелад, и Сидорин об
этом помнил.
   У них будет праздник, и не станет  он  ждать  лета  и  Машкиного  дня
рождения, чтобы подарить ей медведя! Он  отдаст  его  завтра  же,  после
дежурства, и они будут пить шампанское,  и  есть  колбасу,  и  орехи,  и
шоколад. Машка будет визжать от счастья и тискать медведя,  и  он  будет
чувствовать себя героем и победителем жизни.