Хоть иногда, хоть изредка очень нужно  почувствовать  себя  героем  и
победителем жизни.
   Дежурство  только  началось,  когда  пришел  капитан  из   уголовного
розыска.
   Завернутый и обвязанный бантами медведь лежал на столе  и  упоительно
шуршал, когда Сидорин до него дотрагивался. Ему очень нравилось до  него
дотрагиваться. Пакет с покупками стоял в  холодильнике,  и  он  гордился
этим пакетом.
   Но капитан пришел, и все эти сентиментальные  штуки  перестали  иметь
значение.
   Владимир Сидорин понял, что должен спасаться. Машка останется одна. И
Нина останется одна.
   Он думал всю ночь и все утро и не смог ничего придумать. Он не  знал,
как скажет об этом Нине, как ухнет ей на плечи еще одну заботу. Ей и без
него забот хватало.
   Он приехал домой под вечер, с серым от усталости и предчувствия  беды
лицом, с шампанским и медведем под мышкой.
   - Папочка приехал! - завизжала за дверью Машка, как только он вставил
в замок ключ. Он почти не бывал дома,  и  не  было  для  Машки  большего
счастья, чем "папочкин" приезд.
   Дверь  открылась,  за  дверью  обнаружилась  Машка,   топтавшаяся   в
предвкушении счастья. Она кинулась к нему,  моментально  забралась,  как
обезьянка, он подхватил ее под  попку,  которая  вся  уместилась  в  его
ладони и даже место еще осталось. Машка тыкалась ему в щеку,  сопела  от
счастья и целовала липкими поцелуями.
   Он должен что-то придумать. Он не может оставить их одних.
   - Подожди, - сказал он дочке, - посмотри, что я тебе привез.
   Он так редко что-то привозил ей, что ее с него как  ветром  сдуло,  и
она уставилась на перетянутый бантами пакет, приоткрыв рот и не  моргая,
как кукла.
   - Держи, - сказал Сидорин и сунул  ей  медведя.  Он  не  умел  дарить
подарки.
   - Это мне? - пролепетала Машка  совсем  по-взрослому  и  взяла  пакет
обеими руками.
   - Что тут у вас за шум? - спросила Нина, появляясь на пороге кухни, и
Сидорин посмотрел на нее с жалостью, как будто его уже упекли  в  тюрьму
на десять ближайших лет. Или на двадцать.
   - Мама, смотри, что мне папа привез!
   От нетерпения у Машки вздрагивал нос, она пыталась  развязать  банты,
но они никак не развязывались, и Нина, взглянув на Сидорина, взяла пакет
у нее из рук.
   - Мам, ну что там такое? Ну, мам!
   Банты были сняты, шелковые покрывала разошлись, и под  ними  оказался
белый медведь, слегка приплюснутый  с  одного  боку,  там,  где  Сидорин
прижимал его локтем.
   - Умка, - прошептала потрясенная  Машка,  которая  как  раз  накануне
смотрела мультфильм про белых медведей, и завизжала:
   - Папа!!!
   Кое-как вдвоем с Ниной они вынесли ураган  Машкиных  эмоций,  и  дочь
помчалась показывать медведю его новый дом и новую - Машкину - кровать.
   - А это... я купил, - сказал Сидорин глупо и  потряс  перед  носом  у
жены пакетом, который так и держал в руках.
   - Володь, что с тобой? - спросила Нина и пакет у него забрала. -  Что
случилось?
   - Ничего, - бойко соврал Сидорин. - Просто... подарки.
   Она заглянула в пакет, посмотрела ему в лицо и засмеялась.
   - Ты что? Стал миллионером?
   - Еще не совсем, - признался он, - но я к этому близок.
   - Это ты сегодня приблизился? - спросила она и звонко поцеловала  его
в щеку. - Вчера что-то я ничего о твоих миллионах не слыхала. Или  когда
мы виделись? Позавчера?
   - Кажется, позавчера, - ответил Сидорин, рассматривая ее.
   Когда он в последний раз просто так рассматривал ее?
   У нее было славное молодое лицо, светлые глаза в незаметных  ресницах
и веселый широкий рот. Свитерок был старенький, она  вязала  его,  когда
ждала Машку, и все время расстраивалась, потому что выходило  что-то  не
то. На животе была ухмыляющаяся заячья  морда,  длинные  уши,  связанные
отдельно, болтались свободно. Крошечная  Машка  этот  свитерок  обожала,
особенно уши.
   Он осторожно запустил руку Нине под волосы, погладил теплый затылок и
слегка повернул ее голову, заставляя посмотреть ему в лицо.
   - Нам бы поговорить, - попросил  он,  слушая  приближающиеся  Машкины
вопли.
   - Что случилось? - повторила Нина и взяла  его  за  руку  под  своими
волосами. - Тебя выгнали с работы? Или у тебя кто-то умер?
   Когда у него на столе умирали больные, он становился злым и диким,  и
на несколько дней семья оставляла его в покое.
   - Нет, - сказал он быстро,  -  никто  пока  не  умер.  Но  все  равно
поговорить нам надо...
   - Как же нам говорить, если ты Машке подарил медведя? - Она  вытащила
его руку и поцеловала. - Мы теперь неделю ни о чем говорить  не  сможем!
Машка не даст! Или... - она отпустила его руку, посмотрела внимательно и
зачем-то схватилась за заячьи уши, - или ты решил нас бросить?
   - Ты что, - спросил он обиженно, - с ума сошла?
   Как он может их бросить, если они - все, что у него есть? Как же  она
этого не понимает? Или он просто никогда ей об этом не говорил?..
   - Ну, если не решил, тогда  пошли  ужинать.  Мой  руки.  Маша,  сажай
своего Умку ужинать. Он долго летел с Северного полюса и есть хочет.
   - Мамочка, он мне сказал, что есть он не хочет, он хочет...
   - Он хочет именно есть, - уже из кухни заявила Нина. - Володь,  помой
ей руки.
   - Папочка, а белые медведи моют руки?
   - У них не руки, а лапы, - объяснил  Сидорин,  намыливая  под  краном
пухлые ладошки в еще оставшихся младенческих перетяжках,  -  они  их  не
моют. Лапы у них чистые, потому что на Северном полюсе всегда снег.
   - А снег разве чистый? Мама говорит, что снег есть нельзя, потому что
он очень грязный. В нем бантерии.
   - Не бантерии, а бактерии, - поправил Сидорин свою образованную дочь,
- это в Москве снег грязный, а  на  Северном  полюсе  он  чистый-чистый,
белый-белый.
   На ужин были макароны и толстые, разбухшие от варки сосиски.
   - Нет, - сказал Сидорин, - давайте все сначала. У нас праздник. К нам
с Северного полюса переехал жить Умка.
   Все вышло, как он и хотел, хотя мысли о капитане не оставляли его  ни
на  минуту.   Глотнув   шампанского,   непривычная   к   алкоголю   Нина
раскраснелась, повеселела, как  будто  выпросила  у  жизни  долгожданный
выходной. Стесняясь, она ела мармелад, словно ей было  стыдно,  что  так
вкусно. Вдвоем с  Машкой  они  тискали  медведя  и  даже  поставили  ему
отдельную чашку, и он пил с ними чай "как будто".
   Если капитан всерьез решил  списать  все  на  Сидорина,  выхода  нет.
Хорошо, если его просто посадят,  а  не  расстреляют.  За  покушение  на
министра вполне могут и расстрелять. Жизнь министра  стоит  дороже,  чем
жизнь обычного человека.  Или  сейчас  не  расстреливают?  Что-то  такое
Сидорин слышал про отмену смертной казни.
   Он очень боялся и ненавидел себя за то, что так боится.
   Тряпка, а не мужик.
   Ничтожество. Червяк.
   Если разрубить  червяка  пополам,  одна  половинка  поползет  в  одну
сторону, а другая - в другую. В какую сторону ползти  червяку  Сидорину,
чтоб его не разрубили пополам?
   Нина взяла его обеим руками за уши и повернула к себе.
   - Володя.
   Он старательно не смотрел ей в глаза.
   - Володя, черт тебя возьми.
   - Сейчас, - попросил он виновато, - только Машку уложим. Я  не  хочу,
чтобы она...
   Кое-как удалось пристроить Машку спать, и они  засели  на  кухне.  Из
кармана куртки Нина принесла ему сигареты,  чего  не  делала  никогда  в
жизни. С куревом она всегда гоняла его на лестницу.
   - Давай. Рассказывай.
   И он рассказал.
   Про школьный бал, про свои окурки на  асфальте,  про  выстрел  и  про
визит капитана из уголовного розыска.
   Только про Дину не стал рассказывать.
   Нина слушала молча. Щеки  у  нее  горели,  и  время  от  времени  она
прикладывала к ним ладони.
   - Я должен как-то доказать им,  что  это  не  я  стрелял,  понимаешь?
Как-то так, чтобы они поняли, что ничего у них  не  выйдет,  и  оставили
меня в покое. Или он меня посадит. Он  должен  найти  преступника,  этот
самый капитан, и он его уже нашел. То есть меня.
   - Володь, а ты не можешь ему сказать, что у тебя никогда в  жизни  не
было пистолета и что тебе совершенно незачем было  стрелять  в  этого...
как его? Потапова?
   - Потапова. Сказать я могу все, что угодно,  но  мне  нужны  какие-то
железные доказательства, что это сделал не я. Ты же знаешь, как работает
милиция.
   - Нет, - сказала Нина, - я понятия не имею, как работает милиция. То,
что ты говоришь, - ужасно.
   - Ужасно, - согласился Сидорин. - И я не знаю, что мне делать.
   - Ну, во-первых, еще ничего не  случилось.  Пока  что  это  все  твои
домыслы.
   - Это не домыслы! Не просто так он ко мне пришел.
   - Он пришел потому, что ты был на месте преступления.  Ты  свидетель.
Он же не сказал тебе, что ты обвиняемый или подозреваемый, или  как  это
называется? Дай мне сигарету, Володька.
   - Ты что, - спросил он недоверчиво, - куришь?
   - Курю, - сказала она нетерпеливо.
   Он протянул ей пачку.
   - Только  они  дерьмовые,  -  предупредил  Сидорин,  глядя,  как  она
закуривает. Пламя от зажигалки до дна высветило ее светлые зрачки.
   - Нинка, когда ты начала курить? - вдруг спросил он с  изумлением.  -
Ты же никогда не курила!
   Она отмахнулась от него.
   - Нина!
   - Когда я поняла, что испортила тебе  жизнь,  -  сказала  она.  -  Ты
знаешь, я ведь сильно тебя любила. Мне  очень  хотелось,  чтобы  ты  был
счастлив со мной. А ты был... несчастлив.
   Сидорин смотрел на свою жену чуть не разинув рот.
   - Что ты сказала?
   - Ничего такого я не сказала. Так все и есть. Если бы не мы с Машкой,
ты бы занимался своей наукой, защищал свои диссертации, создавал научные
школы и так далее. А мы навязались тебе на шею. Нас надо кормить, поить,
одевать. И я тебе ничем не помогаю. Работаю кое-как,  зарабатываю  мало.
Ребенка в сад, ребенка из сада, на больничный, с больничного,  какой  из
меня работник!..
   - Нина, ты что?!
   - И я всегда знала, что ты меня не любишь, и знала, что мы  испортили
тебе жизнь. До нас у тебя еще был шанс все наладить, а  с  нами  у  тебя
никаких шансов не осталось. Может быть, в конце концов ты уговорил бы ту
женщину, и все у тебя стало бы хорошо.
   - Какую женщину? - спросил Сидорин тупо.
   - В которую ты всю жизнь влюблен.  Я  же  знаю.  Конечно,  ты  бы  ее
уговорил. Ты замечательный мужик, сильный, умный, непьющий... Она  стала
бы с тобой жить, и все у тебя было бы по-другому.
   Кто стал бы с ним жить? Дина?! Зачем?!!
   - Нин, - сказал он осторожно, - ты придумываешь  какую-то  ерунду.  Я
тебе вовсе не об этом говорю.
   - А я тебе - об этом! - отрезала Нина и закурила следующую  сигарету.
Руки у нее чуть-чуть дрожали, Сидорин заметил.
   Молчание, нависшее над ними облаком табачного дыма, лезло в уши  и  в
ноздри, раздражало, мешало думать.
   - Господи, - сказала вдруг Нина, - как  это  вышло,  что  я  об  этом
заговорила?!
   - Я не умею об этом разговаривать, - пробормотал Сидорин раздраженно,
- как это у вас, у баб, получается, не знаю!
   - Что получается?
   - Ты сказала, что сильно меня любила, - сказал Сидорин  мрачно,  -  я
должен понимать это так, что теперь ты меня уже разлюбила?
   - Я тебя не разлюбила, - помолчав, ответила Нина, - вряд ли я  вообще
смогу разлюбить тебя, Володя. Для меня есть только один человек. Ты. Все
остальные для кого-то другого. А для меня ты. Жалко только,  что  у  нас
это так... не совпадает.
   - Ну вас к черту! - вдруг в бешенстве крикнул Сидорин. - Совпадает  -
не совпадает, любовь - не любовь, какие-то слюни, сопли, вопли!  Слушать
не желаю!
   - Не слушай, -  сказала  Нина  и  улыбнулась.  Он  посмотрел  и  тоже
улыбнулся.
   Она ткнула в пепельницу сигарету, стремительно поднялась  и  с  силой
поцеловала его в губы.
   Целоваться  было  очень  неудобно,  Сидорину  приходилось  закидывать
голову, а Нине придерживать рукой его затылок.
   В голове у него вдруг стало темно  и  горячо,  и  все  трудные  мысли
скукожились и  потемнели,  как  осенние  листья  в  костре.  Среди  этих
скукожившихся мыслей  была  только  одна,  по-настоящему  важная  -  еще
чуть-чуть, и он непременно упадет с хлипкой табуретки. Упадет  вместе  с
Ниной, которая прижималась к нему с необыкновенной силой.
   Если они упадут, никакого продолжения не будет. Они разбудят Машку  и
погасят это свирепое темное пламя, которое бушевало в голове у Сидорина.
   Больше всего на свете ему хотелось, чтобы оно продолжало бушевать.
   Как там она сказала?
   "Для меня есть только один человек. Ты".
   "Я?! Господи помилуй, неужели я?"
   Кое-как Сидорину удалось поднять себя с  табуретки,  и  он  подхватил
Нину, как давеча Машку.
   Ее шея оказалась очень близко, и он впился в нее как вампир. Он  даже
чувствовал  себя  вампиром.  Ему  непременно  нужно  было  получить  ее,
напиться ею, иначе настанет день - и ему придет конец.
   - Володька, синяки останутся, - из дальнего далека произнесла Нина.
   Черт с ними. Черт с ними, с синяками.
   Он никогда не оставлял на ней синяков. Придурок.
   Ее шеи было  мало.  Он  должен  был  получить  ее  всю  -  целиком  и
немедленно. Если он ее получит, может быть, у него появится шанс.
   Она сказала, что не разлюбила его. Она сказала, что разлюбить его  не
сможет никогда.
   Вдруг это правда? Вдруг так бывает?
   Неожиданно он обнаружил, что она стянула с него  свитер  и,  повиснув
головой вниз, расстегивает ремень на его джинсах.
   Черное пламя из головы непостижимым образом распространилось  вниз  и
во все стороны. Ему показалось странным, что от его кожи  не  идет  дым.
Должен был бы идти.
   - Давай закроем к Машке дверь, - попросила она, и он ничего не понял.
   Какую дверь? Зачем закроем? Она  вдруг  куда-то  делась,  и  он  даже
зарычал от горя, тычась во все стороны.
   - Я здесь, - сказала она, - я дверь закрыла. Пошли.
   Древний диван жалобно хрюкнул, когда они на него упали, и протестующе
затрясся  тщедушным  поролоновым  тельцем,  когда  они  стали  по   нему
кататься.
   - Нина, - попросил он. - Нина!..
   Все было как будто в первый раз, и ничего, кроме них двоих; не  имело
значения - ни милицейские капитаны, ни три работы, ни загубленная жизнь,
ни провалившаяся карьера.
   Все было так, как и должно быть, и все в мире вдруг стало на место.
   Навсегда, понял Сидорин, когда начал соображать.
   Кажется, совсем  недавно  он  говорил  кому-то  про  женщин,  которые
навсегда. Почему он говорил, если сам не знал, что это такое?
   Он приподнялся на локтях и посмотрел на Нину. Она улыбалась так,  как
не улыбалась никогда в жизни. Или это ему показалось? Или он не замечал,
как именно она улыбается?
   - Как ты думаешь, - вдруг спросила она, - мы все-таки сломали диван?
   И потерлась носом о его щеку.
   - Просто он  никогда  не  подвергался  таким  испытаниям,  -  объявил
Сидорин и застеснялся, услышав самодовольство в  собственном  голосе.  -
Ничего. Привыкнет.
   Нина  серьезно  посмотрела  на  мужа,  но  он  больше  не  боялся  ее
серьезности.
   Как это он раньше не догадался, что все так просто?
   Он перекатился на спину, но Нину не  отпустил.  Некоторое  время  они
полежали молча, как бы привыкая друг к другу.
   - Теперь самое главное, - задумчиво сказал Сидорин, - чтобы  меня  не
упекли в кутузку.
   - Чтобы тебя не упекли в кутузку, - ответила Нина, - ты должен  пойти
и поговорить со своим Потаповым.
 
*** 
 
   Евгений Петрович Первушин собирался на  работу,  когда  ему  позвонил
какой-то капитан из уголовного розыска и попросил  задержаться.  Евгений
Петрович с некоторым недоумением сообщил, что должен быть на  работе.  У
него с утра совещание, и  вообще  день  очень  напряженный.  Неизвестный
капитан заговорил с настойчивой любезностью, и Первушин пригласил его  к
себе на работу, хотя делать этого ему  не  хотелось.  Пойдут  разговоры,
слухи. Репутация у Евгения Петровича  была  безупречной  и  должна  была
такой оставаться. Он очень хорошо помнил притчу о человеке,  попавшем  в
неприятную историю. Всю оставшуюся жизнь тот был типом,  который  то  ли
сам украл галоши, то ли у него украли.
   Подумав,  капитан  согласился  приехать.   Первушин   назначил   было
обеденное время, когда в здании никого не оставалось,  но  тут  капитан,
моментально перестав быть любезным, сказал,  что  приедет  к  десяти,  и
положил трубку.
   Наглецы.  Обрадовались,  что  нынешнее  руководство  державы   сплошь
выходцы из спецслужб, и совсем распустились.
   Совещание  пришлось  отменить.  Секретарша  сунулась  было   выяснить
причину, но Евгений Петрович посмотрел на нее так, как  на  него  самого
смотрел когда-то декан факультета  международных  отношений.  Секретарша
моментально заткнулась и убралась восвояси.
   Первушин усмехнулся. Он долго тренировал  такой  взгляд  и  преуспел.
Научился.
   Капитан оказался  высоким  молодым  человеком  в  джинсах  и  кожаной
куртке. Первушин рассматривал его, пока он шел  к  столу.  Почему-то  он
думал, что капитан прибудет в форме и бронежилете веселенького  зеленого
цвета, как у гаишников на шоссе.
   Впрочем, Евгений Петрович о капитане особенно не думал.
   - Что за срочность такая, Игорь Владимирович?  -  спросил  он,  когда
капитан уселся, вытянув длинные ноги. - Неужели не нашли?
   - Пока нет, - сознался Никоненко, - пришли у вас помощи просить.
   Его забавляло, что все время его кидает из стороны  в  сторону  -  из
сидоринской больницы с облупившимися стенами в квартиру  Дины  Больц,  и
еще в потаповский "Мерседес", и в Алинин офис, а теперь вот в  еще  один
офис, где все по-государственному, по-чиновничьи надежно и  тяжеловесно:
темные паркетные полы, зеленые шторы, громадный стол и неудобные кожаные
стулья с рядами медных кнопок на спинках.
   - Спрашивайте, - разрешил Евгений Петрович, - чем смогу, помогу.
   Кофе он капитану не предлагал. Очевидно, здесь это было  не  принято.
Впрочем, капитану вполне хватило вчерашнего кофе.
   - Я вот о чем хотел  спросить  вас,  Евгений  Петрович,  -  заговорил
"Анискин" ласково, - беда у нас. Никто ничего  не  видел,  и  получается
так, как будто стрелять было и некому. Может быть, вы видели?
   Евгений Петрович пожал консервативными пиджачными плечами.
   - Так ведь на то оно и  заказное  убийство,  чтобы  никто  ничего  не
видел, а труп исполнителя потом в Москве-реке нашли.  Разве  нет?  Кроме
того, наши  правоохранительные  органы  пока  что  испытывают  известные
трудности с раскрытием заказных убийств.
   Никоненко моргнул. К словесным пируэтам Первушина он готов не был.
   - Всякое бывает, - сказал он, собравшись  с  силами.  Федор  Иванович
Анискин от красоты и гладкости первушинской речи забился куда-то в угол.
Никоненко нашел его и выдвинул в авангард:
   - Только вы не правы, не правы, дорогой Евгений Петрович! Никакое это
не заказное убийство, а самое что ни на есть обыкновенное, пошленькое  и
простенькое покушение на  никому  не  известную  особу  по  имени  Мария
Суркова, кстати, вашу одноклассницу. Вспоминаете такую?
   - Как - одноклассницу? - даже несколько обиделся Евгений Петрович.  -
Позвольте, ведь стреляли-то в Потапова!
   - Нет! - радостно воскликнул "Анискин". -  Ни  при  чем  наш  дорогой
министр! Все дело в Сурковой!
   - Вы ошибаетесь, - значительно  изрек  Первушин,  -  уверяю  вас,  вы
ошибаетесь.
   - Почему же? Вы сами стреляли бы исключительно в Потапова?
   Евгений Петрович Первушин несколько дрогнул и посмотрел на капитана с
отвращением.
   Капитан забавлялся от души.
   Раз  Первушин  одноклассник  Потапова,  Сурковой  и  всей   остальной
компании, значит, сейчас ему  года  тридцать  три,  тридцать  четыре,  а
держится он так, как будто ему по меньшей мере шестьдесят и в  недалеком
прошлом он занимал пост секретаря политбюро. Он был солидный,  важный  и
весь,  с  головы  до  ног  "государственный"   -   озабоченный   работой
правоохранительных органов, к примеру, хотя органы эти непосредственно к
нему никакого отношения не имели.
   Но у них, у государственных мужей - и жен! - все по-другому.