не
замеченные в  процессе  обсуждения.  Сделано  это  было  в  очень  мягкой,
предельно вежливой форме, и в конце выступления Шумилов подчеркнул:
   - Но все-таки, повторяю, весьма возможно, что эта идея может  оказаться
чрезвычайно ценной, и ее, безусловно, нельзя сбрасывать со счетов.
   Трудно было понять, говорит Шумилов искренне или нет.
   - На публику работает, - со злостью проворчал Ольф.
   А когда первый же из выступивших  безоговорочно  поддержал  Шумилова  и
бросил несколько  язвительных  фраз  о  самонадеянных  гениях,  пытающихся
"одним махом всех побивахом", Ольф совсем приуныл:
   - Ну вот, теперь начнется...
   И действительно, началось. Выступило  человек  семь,  и  каждый  считал
своим долгом поддержать Шумилова. Ольф прямо зубами скрипел от злости,  но
Дмитрий слушал спокойно, хотя и его неприятно удивило такое единодушие. Он
даже улыбнулся,  когда  кто-то  в  запальчивости  назвал  работу  Шумилова
"превосходнейшей, выполненной на весьма и весьма высоком уровне", и сказал
Жанне:
   - А ведь мы неплохо помогли ему.
   Жанна с недоумением взглянула на него:
   - А чему тут радоваться?
   - Радоваться-то нечему, но и паниковать не надо. Ты заметила, о чем они
говорят? Ведь ничего существенного, все о каких-то  мелочах,  сплошь  одни
эмоции.
   И в самом деле, против их доводов не было сделано ни одного  серьезного
возражения.
   А потом попросил слово Валерий. Дмитрий с недоумением взглянул на  него
- они договорились, что выступать будет только он один. А когда  Мелентьев
нарочито небрежным,  скучающим  голосом  начал  комментировать  не  только
последнее выступление Шумилова, но  и  некоторые  положения  его  доклада,
Дмитрий  обхватил  голову  руками  и  стал  слушать  с  таким  напряженным
вниманием, что Жанна встревоженно спросила:
   - Ты что?
   Дмитрий мотнул головой:
   - Не мешай. Слушай.
   А  Мелентьев  говорил  вещи  поистине  удивительные.  И  не   то   было
удивительно, что после  его  выступления  некоторые  утверждения  Шумилова
выглядели по меньшей мере сомнительно...
   - Решил действовать исподтишка, - со злостью сказал Дмитрий. - Как  вам
это нравится?
   Жанна уклончиво повела головой, а Ольф примирительно сказал:
   - Не рычи,  старик.  Согласись,  что  он  очень  кстати  преподнес  эти
фактики.
   - Ну, еще бы, - сердито буркнул Дмитрий.
   Ольф был прав: факты, сообщенные Мелентьевым, оказались  очень  кстати.
Шумилов не сумел возразить - сказал несколько общих фраз о  том,  что  все
это требует детального изучения, и сел,  видимо,  растерявшись.  Мелентьев
отвесил что-то вроде иронического полупоклона и протянул:
   - О, разумеется... Именно к этому я все и веду.
   И  пошел  на  место,  размахивая  руками.  Дмитрий  встретил  его  злым
взглядом:
   - Доволен?
   - А как же, - ухмыльнулся Валерий.
   Он и в самом  деле  был  очень  доволен  и  не  испытывал  ни  малейшей
неловкости. Дмитрий несколько секунд смотрел на него  и  отвернулся,  стал
слушать.
   Говорил профессор Костин - холеный седой старик  с  крупным  породистым
лицом. Выступления Кайданова и Мелентьева он классифицировал как  дерзкие,
непочтительные и безосновательные. По мнению профессора  Костина,  решение
могло быть только одно: безоговорочно одобрить отчет всеми уважаемого нами
доктора Шумилова, а  неприличную  выходку  молодых  специалистов  осудить.
Костин отечески пожурил доктора Шумилова за излишний либерализм и  выразил
сожаление, что молодые люди потратили  так  много  времени  впустую.  Надо
уделять  пристальнейшее  внимание  воспитанию   молодых   кадров,   сказал
профессор Костин, и просил отметить это в решении Ученого совета.
   Костин сел. Дубровин спросил:
   - Кто еще хочет высказаться?
   Никто не хотел. Члены Ученого совета поглядывали на Дубровина, и кто-то
наконец сказал ему:
   - Может быть, вы скажете?
   - Разумеется, - бросил Дубровин и встал, но не пошел к кафедре,  устало
оперся о стол обеими руками и заговорил резким, неприятным голосом:
   - Начну  с  конца.  Я  думаю,  уважаемый  профессор  Костин  недооценил
серьезности доводов Кайданова и его товарищей. И не только недооценил, но,
совершенно не разобравшись в существе вопроса, высказался  бездоказательно
и де-ма-го-ги-чес-ки, - по слогам отчеканил Дубровин. - Прошу внести это в
протокол, - бросил он  секретарю,  не  обращая  внимания  на  протестующее
движение Костина. -  То  же  самое,  но,  разумеется,  в  меньшей  степени
относится, к сожалению, и к большинству других выступлений...
   Дубровин назвал несколько фамилий и продолжал:
   - Меня удивляет  такая  категоричность  со  стороны  лиц,  недостаточно
компетентных в  рассматриваемом  вопросе.  Доказательства,  основанные  на
каких-то общих положениях и взывающие к здравому смыслу,  в  науке  всегда
неубедительны. И я хотел бы обратить внимание на то,  что  против  доводов
Кайданова  не  было  сделано  ни   одного   сколько-нибудь   существенного
возражения. Это, разумеется, не значит,  что  я  во  всем  поддерживаю  их
выступление. К сожалению, этот вопрос оказался полной  неожиданностью  для
Ученого совета, и я полагаю, сейчас нет  никакой  возможности  определенно
решить его и сделать какие-то выводы. Бесспорно, следует тщательно изучить
все материалы, представленные группой Кайданова, и затем  обсудить  их  на
Ученом совете. Я думаю, следует создать специальную комиссию,  скажем,  из
трех человек, и поручить ей разобраться во всем и доложить Ученому совету.
   Дубровин  помолчал,  вглядываясь  в  бумажки,  сложил  их  и  будничной
скороговоркой закончил:
   - Что  касается  отчета  доктора  Шумилова,  его,  разумеется,  следует
утвердить.
   Оба  предложения  Дубровина  были  приняты  единогласно.  Даже   Костин
почему-то не возражал против создания комиссии.



38

   Электричка, по обыкновению, опаздывала. Я ходил  по  пустой  платформе,
под яркими белыми фонарями, смотрел, как падает  снег,  и  ждал  Асю.  Так
бывало каждую пятницу  вот  уже  полтора  года,  если  не  считать  месяца
прошедшим летом, когда мы ездили на юг, и иногда я спрашивал себя, сколько
это еще может  продолжаться.  Не  знаю  почему,  но  мы  еще  ни  разу  не
заговаривали о том, чтобы как-то изменить положение. Мы все очень спокойно
и деловито обсудили перед тем, как решили пожениться, и мне казалось,  что
мы избрали единственно верный вариант. По крайней  мере,  все  было  очень
логично. У меня была моя физика, у Аси - английская  филология,  и  как-то
само собой подразумевалось, что для обоих работа  -  главное,  и  придется
смириться с тем,  что  большую  часть  времени  нам  суждено  быть  врозь.
(Разумеется, только пока. За это спасительное "пока" мы  ухватились  оба.)
Да и вряд ли мы могли  что-нибудь  изменить,  даже  если  бы  и  захотели.
Долинск - явно неподходящее место для специалиста по английской филологии,
а о том, чтобы мне перебраться в Москву, пока не могло быть и речи.
   Сначала мне даже казалось, что эти вынужденные расставания  пойдут  мне
на пользу, но очень  скоро,  несколько  неожиданно  для  себя,  я  занялся
арифметическими подсчетами. Оказалось, что в неделе сто шестьдесят  восемь
часов - факт сам по себе, разумеется, ничем  не  примечательный.  Но  если
жена приезжает в пятницу в 19:28  и  уезжает  в  понедельник  в  5:34,  то
получается всего пятьдесят восемь часов. Может  быть,  это  и  немало  для
человека, женатого лет этак десять - пятнадцать  и  если  ему  идет  пятый
десяток. Мне же было  двадцать  восемь,  и  женаты  мы  меньше  двух  лет.
Какое-то время я думал, что в конце концов привыкну к этим разлукам. Может
быть, я еще и  в  самом  деле  привыкну,  если  это  будет  и  дальше  так
продолжаться. Ведь полтора года -  не  бог  весть  какой  срок.  Когда  мы
отправлялись на юг, я думал, что потом, после этого  месяца,  будет  легче
переносить расставания, ведь нам предстояло так много дней, когда мы будем
все время вместе, с утра до вечера и все ночи. Я считал себя  реалистом  и
знал - не помню уж откуда, наверно из книг,  -  что  беспрерывное  общение
неизбежно утомляет  людей  и  расставаться  время  от  времени  не  только
полезно, но и просто необходимо. Может быть, я даже думал - сейчас уже  не
помню, - что мы немного надоедим друг другу и с  удовольствием  разъедемся
на те сто десять часов, что будут с утра понедельника до  вечера  пятницы.
Так обстояло дело с теорией, а  на  практике  получилось,  что  я  начинал
отчаянно скучать, даже если Ася уходила всего на час в  парикмахерскую.  И
когда, приехав в  Москву,  мы  расстались  до  очередной  пятницы,  я  уже
понимал, что мне будет не легче, а труднее,  но  все-таки  не  думал,  что
будет так трудно.
   Особенно тяжело было по ночам. Мне так часто снилось, как Ася  спит  на
моей руке и обнимает меня во сне, что когда она наконец-то  приехала  и  я
просыпался среди ночи и слышал ее дыхание, то не сразу верил, что  это  не
во сне, и дотрагивался до нее...
   Электричка с грохотом подкатила к платформе. Я стоял на обычном месте -
Ася садилась всегда в четвертый вагон, - и когда  двери  открылись,  сразу
увидел ее. Ася поставила на платформу тяжелую хозяйственную  сумку,  одной
рукой обняла меня и засмеялась:
   - Ну, здравствуй.
   Я прижал ее к себе. Ася поправила сбившуюся шапочку, сняла  перчатку  и
провела ладонью по моей щеке, стирая следы помады.
   - Ну, идем...
   - На губах еще осталось, - сказал я.
   Ася засмеялась.
   Близоруко прищурившись, она оглядывала заиндевевшие березы и говорила:
   - Тишина-то какая... Даже в голове шумит. Я уже с понедельника  начинаю
мечтать о том, как приеду сюда и наслушаюсь этой тишины...
   - Только из-за этого? - спросил я.
   Ася удивленно взглянула на меня и даже не нашла что ответить.
   - Как ваше заседание? - спросила вдруг она, не спуская с меня глаз.
   - Нормально, - небрежно сказал я, перехватывая сумку в другую  руку.  -
Ты что, кирпичей туда наложила? Зачем ты таскаешь такие тяжести?
   - Что значит нормально?  -  продолжала  допытываться  Ася,  не  обращая
внимания на мои вопросы.
   - Это значит, что  будет  создана  комиссия,  которая  рассмотрит  наши
предложения и решит, стоят ли они чего-нибудь.
   - И все?
   - Ну, милая моя, это не так уж и мало.
   - Я не о том... Что еще было?
   - А, нашла о чем спрашивать... Обычная говорильня. Потом расскажу.
   Наверно, мне плохо удавался мой небрежный тон, и Ася заподозрила что-то
неладное. Но мне не хотелось сейчас говорить ей о своих  неприятностях,  и
Ася не стала расспрашивать меня.
   Мы пришли домой, я помог  Асе  раздеться,  и  она  прошла  на  середину
комнаты и стала оглядывать ее. Я подошел сзади и  обнял  ее.  Ася  покорно
отдавалась моей ласке, прижавшись коротко остриженной головой к моей щеке.
   - Хорошо у нас, правда? - вполголоса сказала она, не оборачиваясь.
   - Да...
   - Ты очень голодный?
   - Угу...
   - Сейчас я такой ужин сделаю...
   - А я уже приготовил.
   - Ну вот, - огорченно сказала Ася, высвобождаясь из моих  рук.  -  А  я
накупила всего.
   Я засмеялся:
   - Ну и что? У нас еще  целых  два  дня  впереди,  все  съедим.  Мне  не
хотелось, чтобы ты готовила сегодня. Ты же устала.
   - А ты нет?
   - Ну, я сегодня вообще весь день бездельничал. Даже на работу не ездил.
   - Почему?
   - Да так... Не хотелось.
   Я отвел взгляд. Ася сказала:
   - Димка, у тебя какие-то неприятности. В чем дело? Давай выкладывай.
   Я рассказал ей о заседании Ученого совета и разговоре с Дубровиным.
   - И что же теперь будет? - спросила Ася.
   - Откуда я знаю... Обойдется как-нибудь.
   Ася вздохнула:
   - Ладно, давай ужинать.
   После ужина мной вдруг овладело какое-то смутное беспокойство. Я не мог
и самому себе объяснить, чем оно вызвано. Может быть,  что-то  насторожило
меня в тоне Аси,  в  ее  взглядах,  а  потом  было  мгновение,  когда  мне
показалось, что лицо у нее стало точно такое же,  как  позапрошлым  летом,
когда она сказала мне, что не может поехать со мной.
   ...Это было нелегкое для нас обоих время неопределенных  отношений.  Мы
оба понимали, что надо как-то решать нашу судьбу, и очень хотели и в то же
время страшились последнего шага. Я  уже  сделал  ей  предложение,  и  она
откровенно сказала, что ей и самой хочется выйти за меня замуж. Даже очень
хочется, сказала Ася, но она боится, что это не очень-то хорошо будет  для
нас обоих, особенно для меня, и предлагала подождать.  К  счастью,  мы  не
скрывали друг от друга своих сомнений; может быть, это в  конце  концов  и
оказалось решающим. Я хорошо представлял, что  пугало  ее,  и  не  мог  не
признать  основательности  ее  доводов.  Это  было  связано  с  ее  первым
замужеством. Ася вышла замуж, когда ей было двадцать, и я помнил ее мужа -
высокого, стройного, очень красивого. Выйдя за  него,  Ася  перевелась  на
заочное и уехала с ним на Урал. А через три месяца  она  ушла  от  него  и
вернулась в Москву, и я очень хорошо понимал, почему она сделала  это,  но
только потому, что никогда не мог понять, как она  могла  выйти  за  этого
смазливого ребенка. Потом Ася с искренним удивлением говорила мне,  что  и
сама этого не понимает, и делала вид, что  не  придает  никакого  значения
этому "эпизоду". К сожалению, это было совсем не так, иначе я ничем не мог
объяснить ее непреодолимого отвращения к замужеству  вообще.  Но  если  бы
только это мешало нам... В то лето мы оба то приходили в полное  отчаяние,
то безудержно стремились друг к другу, считая часы и минуты, оставшиеся до
встречи. А причина была такая, что  говорить  о  ней  было  мучительно.  Я
долгое время делал вид, что причины этой и вовсе  не  существует,  но  Ася
сама догадалась. И однажды ночью, когда мы молча лежали рядом,  измученные
и опустошенные, боясь прикоснуться друг к другу, она спросила:
   - Дима, тебе это очень тяжело?
   - Что? - спросил я, еще не понимая, что она обо всем догадалась.
   - То, что я физически не удовлетворяю тебя, - неожиданно прямо  и  даже
как-то грубо прозвучал ее ответ.
   Я хорошо помню, что очень испугался тогда. Испугался того, что она  все
поняла и решила, что с этим ничего нельзя сделать и нам лучше  расстаться.
Был у нас тогда долгий, откровенный разговор,  и  мне,  казалось,  удалось
убедить  Асю  в  том,  что  ничего  страшного  нет,  она  слушала  меня  и
соглашалась, но смотрела как-то виновато...
   И вот сейчас когда мы сидели после ужина и  говорили,  мне  показалось,
что на какое-то мгновение лицо Аси стало таким же беспомощным и виноватым,
как в тот вечер. Я спросил:
   - У тебя все нормально? Никаких неприятностей нет?
   - У меня? - удивилась Ася. - Нет, все хорошо.
   Но я уже окончательно уверился, что она что-то скрывает от меня.
   Ася сказала об этом в воскресенье вечером, когда мы лежали в постели.
   - Дима... - сказала она, и голос у нее был такой отчаянный, что у  меня
сразу сильно забилось сердце.
   Я ждал, когда она наконец скажет, но она молчала и только крепче обняла
меня.
   - Что? - наконец с трудом выговорил я.
   - Меня посылают в Англию.
   Ну вот, подумал я, но еще не понимал, что это означает, и спросил:
   - Надолго?
   Я был уверен, что командировка будет самое большее на  два-три  месяца,
но Ася сказала упавшим голосом:
   - На год.
   Она тихо лежала рядом, прижавшись  ко  мне  всем  телом,  а  я  молчал,
смотрел на замерзшие стекла, синие от лунного света, и ни о чем не  думал.
Потом я с каким-то недоумением повторил про себя: на год - и вспомнил, что
не спросил ее, когда она должна ехать.
   - Когда тебе нужно ехать?
   - В апреле, - прошептала Ася так тихо, что я с трудом расслышал ее.
   В апреле, повторил  я  про  себя,  пытаясь  догадаться,  что  из  этого
следует, и стал считать - январь, февраль, март...  В  апреле.  Наконец  я
сообразил и спросил:
   - А до отъезда ты не можешь взять отпуск?
   - Я уже думала об этом. Я постараюсь.
   Я промолчал, мне просто нечего было сказать, я как-то вдруг отупел и не
мог бы связать и двух слов и почувствовал сильную усталость, у меня  сразу
заболели все мышцы, натруженные за день лыжной ходьбой.
   - Когда  ты  вернешься,  то  станешь  настоящей  англичанкой  и  будешь
говорить по-русски с лондонским акцентом...
   - Если тебе будет очень тяжело, я не поеду.
   - Ну вот, - невесело сказал я, - так я и думал, что ты скажешь это.
   Она ничего не ответила, я положил руку  на  ее  вздрагивающую  спину  и
прошептал:
   - Не надо, Асик. Нам ведь так хорошо было в эти полтора года... А потом
будет еще лучше, ты же сама знаешь это...  У  нас  ведь  еще  столько  лет
впереди...
   Она ничего не говорила и только крепче прижалась ко мне и скоро уснула.
   Обычно в понедельник я просыпался  в  четыре,  готовил  кофе  и  легкий
завтрак, потом будил Асю и провожал ее на станцию. Но эта ночь вся  прошла
в какой-то полудреме. В три я окончательно проснулся и тихо лежал,  иногда
поглядывая на светящийся циферблат часов.  В  четыре  я  осторожно  разжал
Асины руки и хотел встать, но она провела щекой по моей груди и сказала:
   - Не вставай, полежи еще немного.
   - Почему ты не спишь?
   - Я сплю. Но ты не уходи. Я не буду завтракать.
   - Ну вот еще... Я тебя так не отпущу.
   Меня всегда беспокоило, что ей приходится так рано  ездить  в  холодных
электричках, и я пытался заставить ее уезжать в  воскресенье  вечером,  но
Ася наотрез отказывалась.
   - Не уходи, - повторила она.
   - Я только поставлю чайник и вернусь.
   Я поставил чайник, вернулся к ней и осторожно гладил ее плечи; и  вдруг
подумал:  как  же  так,  неужели  этого  не  будет  целый  год?  Рука  моя
остановилась, Ася вдруг заплакала и сказала:
   - Не надо.
   И убрала мою руку, села на постели и стала одеваться.
   На кухне при  свете  яркой  лампочки  все  стало  другим,  мы  спокойно
позавтракали и потом неторопливо пошли по очень тихой  морозной  улице,  и
скрип наших шагов был, вероятно, слышен на другом конце города.



39

   Часы, остававшиеся после отъезда Аси до ухода на  работу,  были  самыми
бессмысленными и неприятными часами не только этого дня, но и всей недели.
Я медлил возвращаться домой и обычно кружил по улицам, а  летом  уходил  в
лес, если стояла хорошая погода. Но сейчас было слишком  холодно  и  темно
для прогулки.
   Я увидел желтые  прямоугольники  окон  своей  квартиры.  Я  никогда  не
выключал свет, отправляясь с Асей на станцию, - это тоже вошло  у  меня  в
привычку. Я еще немного постоял во дворе, но холод все-таки заставил  меня
подняться. Всегда неприятно было входить в пустую квартиру и видеть смятую
постель, еще не остывшую от тепла наших тел. А сегодня, это было  особенно
трудно сделать - я никакие мог отделаться от  мысли,  что  мне  целый  год
придется ежедневно открывать дверь в пустоту. На площадке между третьим  и
четвертым этажами я остановился, закурил, повертел в руках ключи  и  вдруг
примостился на корточках, прислонившись спиной  к  теплым  жестким  ребрам
батареи, долго сидел так, курил и думал. Была одна  из  тех  минут,  когда
меня вдруг начинала удивлять история моего знакомства  с  Асей,  и  мне  с
трудом верилось, что я знал ее  шестнадцатилетней  девочкой  -  худенькой,
маленькой, большеглазой, с двумя смешными косичками и  родинкой  на  левой
щеке. Тогда мне казалось, что эта родинка портит ее лицо,  которое  и  без
того нельзя было назвать красивым. Почему нужно было, чтобы мы расстались,
так и не  сойдясь  ближе,  разъехались,  даже  не  помня  друг  друга,  и,
встретившись спустя девять лет на шумной  московской  улице,  с  радостью,
поразившей нас обоих, бросились обниматься, жадно оглядывать изменившиеся,
повзрослевшие лица? Почему нужно было, чтобы  мы  не  встретились  раньше,
ведь мы шесть лет (подумать только!) жили в одном городе, ходили по  одним
и тем же улицам, видели одни и те же вывески, магазины, рекламы, почему мы
не могли встретиться где-нибудь? Помню, в тот день мы забыли о всех