оворил
все больше об Ольфе, какой он замечательный друг и как они хорошо живут  и
работают вместе.
   - Друг - это хорошо, - кивал Леонид. - Но ты о себе расскажи.
   Дмитрий пожимал плечами:
   - Да что обо мне... У нас ведь тоже...  разнообразия  немного.  Учимся,
работаем.
   - Где работаете?
   - Ну как где? - пытался объяснить  Дмитрий,  -  У  себя  в  комнате,  в
библиотеке.
   - Да что это за работа?
   И Дмитрий принимался объяснять,  но  видел,  что  Леонид  очень  смутно
представляет, что это такое - их работа. Он кивал, поддакивал, а под конец
спросил:
   - И сколько вам платят за эту работу?
   Дмитрий вздохнул:
   - Да ничего не платят. Мы же еще студенты, для себя работаем.
   Леонид с недоумением посмотрел на него:
   - Что же, так на одну стипендию и живете?
   - Нет, почему же. Иногда подрабатываем на складах, на стройках. Ничего,
обходимся.
   - А как кончите, куда вас?
   - Наверно, в Москве оставят или под Москвой где-нибудь.
   - На этом будете работать... на реакторе?
   - Нет, мы ведь теоретики.
   И  он  пытался  объяснить,  что  физики   делятся   на   теоретиков   и
экспериментаторов.
   Дети  уже  спали,  они  сидели  втроем,  но  Таня  почти  не  говорила,
пододвигая Дмитрию тарелки, угощала:
   - Вы кушайте, кушайте...
   И Дмитрий не мог вспомнить, говорила ли она ему когда-нибудь "ты". Лицо
у нее было очень усталое, и наконец Леонид сказал, тронув ее за плечо:
   - Ты иди, ложись, мы тут сами управимся.
   Она запротестовала, но Дмитрий поддержал Леонида, и Таня согласилась:
   - Ну, тогда пойду. Что-то я и в самом деле устала. - И робко улыбнулась
Дмитрию: - Вы уж извините.
   И они остались вдвоем. Бутылка водки так  и  стояла  недопитой.  Леонид
весь вечер пил одну рюмку, виновато объяснив:
   - Ты не смотри на меня, пей, я ведь не любитель этого дела.
   Но Дмитрий помнил, что когда-то Леонид, хоть пьяным и не напивался, при
случае выпить не отказывался, и сказал ему об этом.
   - Как ребятишки  подрастать  стали,  -  объяснил  Леонид,  -  я  совсем
перестал пить, только по праздникам когда  рюмку-две  пропущу,  и  хватит.
Добра от водки еще никому не было, а у меня все-таки семья не маленькая...
Таня часто болеет, все больше на одного себя рассчитывать приходится. Да и
не тянет меня к водке.
   - На жизнь-то хватает?
   - Сейчас ничего, лучше стало. Я ведь по шестому разряду работаю  -  так
сказать, потолка своего достиг, - улыбнулся Леонид.  -  Сто  шестьдесят  в
месяц выходит, да дома кому стол или шкаф  смастеришь  -  тоже  деньги.  И
хозяйство, конечно, выручает - свиней держим, мясо всегда свое,  картошка,
овощи тоже. Нет, сейчас жить куда легче стало.
   Леонид робко посмотрел на него:
   - Я и тебе мог бы посылать.
   - Это ты ни к чему, Леня, - решительно сказал Дмитрий.  -  Договорились
же.
   Первый год Леонид раза два посылал ему деньги, но Дмитрий воспротивился
этому, знал, как нелегко приходится брату с двумя детьми и больной тещей.
   В первом часу ночи Дмитрий вышел во двор, огляделся.  Ночь,  большая  и
тихая, обняла его,  над  головой  -  яркая  белая  полоса  Млечного  Пути,
привычный изгиб Большой Медведицы, узкий острый серпик молодого месяца.  И
тишина была такая, какой он давно уже не слышал, редкий лай собак и  шорох
деревьев только подчеркивали ее, от этой тишины звенело  в  ушах,  в  этой
тишине хотелось быть очень добрым, тихим и ласковым,  таким,  как  Леонид,
который стоял рядом и молчал.
   - Тихо-то как здесь, - почему-то шепотом сказал Дмитрий.
   - Да, - отозвался Леонид.
   - В Москве никогда не бывает так  тихо,  даже  на  рассвете.  И  такого
неба...
   - Там, говорят, дыму много.
   - Не знаю, - сказал Дмитрий. - Как-то не замечаем. Привыкли, наверно...
Ну, давай спать. Ты с утра на работу?
   - Да. А ты спи сколько влезет, мешать тебе никто не будет.  Девчонки  у
меня тихие.
   - Я с утра на кладбище пойду.
   - Могилу сам найдешь?
   - Найду.



15

   Он думал, что сразу найдет могилу матери, но скоро  увидел,  что  плохо
ориентируется в этом красивом, спрятавшемся в  тени  огромных  лип  городе
мертвых. Кладбище сильно разрослось, и он долго кружил по желтым  песчаным
дорожкам, вглядывался в кресты и надгробия, пока не увидел знакомый  серый
обелиск, и почувствовал, как сильными толчками забилось у него сердце.
   Он хорошо помнил похороны, серый апрельский денек  с  мелким  моросящим
дождем и как с тяжелым гулким стуком падали на крышку гроба  первые  комья
черной мокрой земли. И когда он уходил  с  кладбища  и  оглянулся,  могила
казалась очень унылой, а обелиск и мокрая,  тусклая  от  дождя  ограда  из
черных железных прутьев были лишними. А сейчас заросшая травой  и  цветами
могила выглядела опрятной, ограда недавно была покрашена в голубой цвет.
   Он осторожно, словно боясь потревожить мать, открыл калитку  и  сел  на
скамейку.
   Еще вчера Дмитрий боялся, что совсем забыл мать, но сейчас вспомнил  ее
всю - рано постаревшее лицо, изрезанное морщинами, горькие складки у  рта,
всегда усталые глаза и тяжелую походку. В  первые  дни  после  похорон  он
никак не мог примириться с тем, что она  умерла,  это  казалось  жестоким,
нелепым, неестественным, ведь матери было только сорок шесть лет - в такие
ли годы умирать... Слишком жестоко обошлась с нею жизнь, слишком много  ей
приходилось работать в военные и  послевоенные  годы,  слишком  часто  она
голодала. Она держалась, пока была цель - поднять их на ноги. Она долго  и
слышать не хотела о том, чтобы Леонид бросил учебу  и  начал  работать,  и
только когда он клятвенно пообещал, что будет учиться  в  вечерней  школе,
она согласилась. Жить сразу стало  легче  -  она  уже  не  надрывалась  на
сверхурочных, не гнула спину над швейной машинкой.  И  все-таки  выглядела
такой же измученной, как и прежде, а спустя полгода и вообще уже не  могла
работать и вышла на пенсию по инвалидности. Дмитрий кончал  тогда  девятый
класс и летом тоже пошел на завод, хотя и мать и Леонид были против. Но на
ее  маленькую  пенсию  и  зарплату  Леонида  жить  можно  было  разве  что
впроголодь. Это был трудный год для Дмитрия - первый  год  из  тех,  когда
каждый  день  до  отказа   заполнен   многочисленными   и   разнообразными
обязанностями.  День  начинался  в  шесть  часов  с  пронзительной   трели
будильника и заканчивался в двенадцать, когда будильник заводился снова, и
уже через минуту после того, как рука  поворачивала  выключатель,  Дмитрий
спал. Тот год прошел очень быстро, вернее, шел быстро  до  тех  пор,  пока
Дмитрий думал, что год будет последним в этом городе. Они уже все решили -
летом Дмитрий отправится  в  Москву  поступать  в  университет,  а  Леонид
останется с матерью.
   В том, что Дмитрий поступит, никто не сомневался - учился он  блестяще.
И в тот год, несмотря на усталость и постоянное недосыпание, настроение  у
него всегда было приподнятое, да и отчего бы ему унывать? Все шло  хорошо,
даже, можно сказать, отлично, до того солнечного майского дня,  когда  все
потеряло смысл - учеба, работа - и впереди ничего не было,  только  зыбкие
надежды на какой-то неясный благополучный  исход.  И  причиной  катастрофы
была Таня - робкая миловидная девушка, чем-то похожая на Леонида, такая же
добрая и тихая. Они уже год  встречались,  но  никто  не  думал,  что  они
поженятся - обоим было  по  девятнадцать,  у  обоих  на  руках  семьи,  до
женитьбы ли? И Леонид никак не решался сказать об  этом  и  наконец  начал
разговор с того, что не надо беспокоиться,  все  равно  Дмитрий  поедет  в
Москву, это он твердо обещает, о матери он сам позаботится. Дмитрий  никак
не мог понять, почему он должен беспокоиться, ведь они все решили,  о  чем
может быть речь? А когда Леонид сказал, что Таня беременна и ничего уже не
поделаешь, он засмеялся - такое лицо было у Леонида, что  впору  было  его
самого утешать. Дмитрий еще не догадывался, что это конец всем его мечтам,
и думал, что действительно как-нибудь  обойдется,  но  понадобилось  всего
несколько часов, чтобы понять - ничего не обойдется, и, когда на следующий
день Леонид снова заговорил об этом, Дмитрий грубо оборвал его:
   - Брось дурачком прикидываться! Вы и сами-то вряд ли  концы  с  концами
сведете.
   Он сразу же пожалел о том, что сказал  это,  -  такое  несчастное  лицо
сделалось у Леонида, - и стало стыдно. Он  тронул  его  за  плечо  и  тихо
сказал:
   - Прости, я не хотел. Но ведь теперь ничего не поделаешь. Ты же  и  сам
знаешь, что я не смогу уехать.
   Он сразу потерял интерес к занятиям. По инерции сдал экзамены,  получил
аттестат и золотую медаль.
   Свадьба Леонида была в июне, и он  сразу  перебрался  к  Тане.  Дмитрий
остался вдвоем с матерью.
   Очень длинным было то жаркое лето. Мать несколько раз начинала говорить
о том, что ему надо ехать в Москву, плакала,  убеждала  его,  что  и  одна
проживет, незачем ему оставаться здесь. Дмитрий покорно  выслушивал  ее  и
наотрез отказывался ехать. Никак он не мог тогда уехать. Мать  все  больше
слабела, быстро уставала даже от  самой  легкой  домашней  работы,  иногда
лежала весь день не вставая, и Дмитрий,  возвращаясь  домой,  сам  готовил
ужин и кормил ее. Она  молча  съедала  несколько  ложек  супа  и  сама  не
замечала, как время от времени из ее глаз катятся  редкие  крупные  слезы.
Плакать она стала часто, но  ни  на  что  не  жаловалась  и  к  врачам  не
обращалась.
   Но долго, конечно, так продолжаться не могло - Дмитрию было семнадцать,
и не так-то просто было убить в нем надежду на перемену в жизни. И однажды
после бессонной ночи - это  была  ночь  с  субботы  на  воскресенье  -  он
отправился в библиотеку и набрал книг по математике  и  физике.  Он  решил
жить просто, не терзая себя бесплодными размышлениями. Ясно, что сейчас он
не может уехать отсюда, но ведь когда-нибудь все равно станет  физиком,  и
стоит потратить это время на то, чтобы как  можно  лучше  подготовиться  к
экзаменам и обзавестись каким-то теоретическим багажом.
   И в первые месяцы жить  было  действительно  просто.  Очень  скоро  его
занятия стали чем-то неизмеримо большим, чем подготовкой к экзаменам, -  о
них он уже не думал. Формулы и  уравнения  открыли  ему  новый,  неведомый
прежде мир, и этот мир был куда более значительным и интересным,  чем  его
внешняя жизнь, размеренная и  небогатая  событиями.  Память  у  него  была
отличная, и он довольно своеобразно пользовался ею: перед  началом  работы
на заводе бегло  прочитывал  несколько  страниц,  не  слишком  вдаваясь  в
подробности, набрасывал на  листке  основные  формулы,  записывал  условия
двух-трех задач и потом, на работе, клал листок  перед  собой  и,  по  его
собственному выражению, "включив конечности на самоход", восстанавливал  в
памяти прочитанные строчки, разбирался в выводах,  искал  пути  к  решению
задач. (Потом Ольфа  не  раз  поражало  то,  как  сильно  развита  у  него
логическая память, и Дмитрий рассказал ему  об  этом  методе  подготовки.)
Сначала получалось плохо, отвлекали разговоры и шум, но скоро он  перестал
обращать на  это  внимание  и,  случалось,  просто  не  слышал,  если  ему
что-нибудь говорили. На него удивлялись, иногда сердились, но привыкли и к
этому, а некоторые откровенно крутили пальцем у виска.
   Тогда и установился у него тот режим, который сохранился  на  годы.  Он
вставал в два часа ночи и занимался до семи, и это были лучшие часы суток.
А дальше все шло само собой - работа, домашние  дела,  ужин,  и  в  восемь
поневоле ляжешь спать, потому что  больше  уже  ни  на  что  не  способен.
Труднее всего было по понедельникам - все равно что разогревать  застывший
мотор. Но  потом  до  субботы  обычно  все  шло  по  расписанию,  и  жизнь
определялась  не  календарем  или  какими-то  внешними  событиями,  а  тем
внутренним ритмом, которого никто, кроме него самого, не ощущал.
   Дмитрий и сам не заметил, как  сильно  изменился  он  за  те  несколько
месяцев, а вероятнее всего, не придал значения этим  изменениям.  Он  стал
рассеянным, неразговорчивым, его не  интересовали  окружающие  люди  и  их
дела, и в цехе относились к нему неприязненно, чем он ничуть не огорчался.
Его трудно было вывести из себя, он был равнодушен  к  тем  неприятностям,
которые иногда случались с ним на работе. Он не скрывал, что ни в грош  не
ставит эту работу,  и  ему  не  прощали  пренебрежения  к  тому,  что  для
большинства значило так много. В конце концов он оказался совершенно один,
но нисколько не тяготился этим. Он называл это независимостью и внутренней
свободой...
   (Спустя несколько лет, когда он впервые почувствует,  что  нет  в  мире
ничего страшнее одиночества, он вспомнит  это  время  и  поймет,  что  все
началось именно тогда, в первый год его "свободы и независимости".)
   И он продолжал эту жизнь, очень нравившуюся  ему,  -  занятия,  работа,
занятия... Прежде всего - уравнения и формулы, а потом уже все остальное.
   Шли дни, очень похожие  друг  на  друга,  была  осень,  дожди  заливали
маленький тихий город, и был он в эту пору, как обычно,  унылым,  серым  и
грязным, в цехах весь день горел неяркий, утомительно желтый свет; но  для
Дмитрия эти перемены ничего не значили, если не  считать  легкого  гриппа,
который пришелся очень  кстати  -  он  пять  дней  провалялся  в  постели,
отоспался и прочел уйму интересных вещей.
   В ту осень он читал две книги - "Мартина Идена"  и  "Бальзака"  Стефана
Цвейга. Эти книги помогали ему выдерживать изматывающий  темп.  Просыпаясь
ночью, он бил по голове трясущегося будильника и  бормотал  ему:  "Привет,
Мартин". Он с удовольствием прочел бы еще что-нибудь, но на  это  не  было
времени. Дмитрий решил, что, как ни хороша  литература,  пятитомный  "Курс
высшей математики" Смирнова вещь куда более ценная и нужная, чем сто томов
беллетристики. Он как будто забыл,  что  еще  совсем  недавно  восторженно
заявлял:  "Написать  одну  такую  вещь,  как  "Идиот",  и  можно  спокойно
умирать". Но он знал, что никогда не напишет второго "Идиота", а вот стать
вторым Ландау - что ж, об этом стоило подумать.
   Он многое перестал замечать. И не было уже так больно и  горько  видеть
потухшие глаза матери и ее слезы и измученное лицо Леонида, с  которым  он
виделся все реже и реже. "Тут уж ничего не поделаешь" -  эта  формула  все
объясняла и все оправдывала.
   И то воскресенье начиналось как  обычно:  подъем  в  четыре,  обтирание
снегом - стояла зима, - кофе, сигарета.  Машина  завелась  с  пол-оборота.
Несколько тихих, черных за окном часов, бодрящий холод в остывшей за  ночь
комнате и, наконец, чуть слышные шаги матери за дверью и синий  рассвет  -
надо затопить печку, принести воды, а потом можно снова браться за книги.
   Мать сидела на неубранной постели, закутавшись в платок, и он  спросил,
как спрашивал каждый день, на всякий случай:
   - Может, ты ляжешь? Я сам все сделаю.
   Он не задумывался о том, какой у него голос и выражение лица  и  почему
мать ответила не сразу:
   - Не надо, сынок, я сама. Печку только затопи.
   И он растопил печку, принес воды  и  сразу  ушел  к  себе  -  очень  не
хотелось терять время. Кухня была в другом конце дома, и он не слышал, как
упала мать, и не знал, долго ли она лежала на полу с посиневшим лицом.  Он
увидел ее только потому, что проголодался, взглянул на  часы  и  удивился,
почему мать не зовет его завтракать, и пошел на  кухню.  У  него  тряслись
руки, когда он поднимал странно тяжелое тело матери, ведь она  была  такая
маленькая, и не знал, что надо делать,  она  была  без  сознания.  Наконец
догадался сбегать за соседкой, вызвал "Скорую помощь" и поехал с матерью в
больницу. Потом он долго ходил по чистому желтому коридору, зажав в  зубах
незажженную сигарету, и ждал. Наконец ему сказали, что  с  матерью  ничего
страшного, все обойдется, только придется недели две пролежать в больнице.
   Дмитрий вернулся  домой,  к  своему  столу,  с  раскрытыми  книгами,  и
подумал: а какой во всем этом смысл? И ответ на этот  простой  вопрос  был
также прост и страшен: смысл есть, но  только  в  том  случае,  если  мать
умрет. Иначе ему еще на  много  лет  придется  остаться  здесь,  ежедневно
заниматься опостылевшей работой и - ждать какого-то конца... Но  теперь  в
слове "какого-то" уже не было прежней спасительной неопределенности. Конец
мог быть только один...
   Несколько дней он не прикасался к учебникам.  Работал,  спал,  ходил  к
матери, думал. А на четвертый или пятый день, ложась  спать,  он  поставил
будильник на два часа и заставил себя встать  и  сесть  за  стол.  Сначала
приходилось по нескольку раз перечитывать одно и то же, прежде чем он  мог
что-то понять. Но он не вставал из-за стола, пока не приходило время  идти
на работу.
   И  когда  мать  вернулась  из  больницы,  ничего  не   изменилось.   Он
по-прежнему много занимался, работал, и когда с  матерью  случился  второй
удар - это было через год, - он принял его довольно спокойно. Он знал, что
это должно было случиться, и тут уж действительно ничего  нельзя  сделать.
Знал он и то, что мать может умереть в любую минуту, и заранее смирился  с
этим. И когда она  умерла  -  неожиданно,  после  пустяковой  операции,  -
Дмитрий молча выслушал эту весть. Он не плакал ни в те два дня, когда гроб
стоял в пустой холодной комнате с занавешенным Зеркалом  и  остановленными
часами, ни на похоронах, ни после. Он почти не разговаривал  тогда,  много
курил и безразлично выслушивал  соболезнования  знакомых.  Пустота  внутри
была почти осязаемой - словно из груди что-то  вынули  и  забыли  положить
обратно. Расплакался он в тот день, когда приехал из Москвы, уже зная, что
принят в университет, и пришел на  могилу  матери  проститься,  -  он  уже
решил, что никогда не вернется сюда...
   И сейчас, спустя пять лет, он  вспомнил  этот  день  и  снова  заплакал
неожиданными слезами...
   С кладбища он возвращался дальней дорогой, через лес.  Было  душно,  на
небо  быстро  накатывались   фиолетовые   тучи,   и   лес   стоял   тихий,
приготовившийся к грозе. Дмитрий стал прикидывать, где можно  укрыться  от
ливня, но тут же вспомнил, как в детстве они любили бегать под дождем,  и,
усмехнувшись, пошел дальше. И  когда  сильно  загудели  от  ветра  вершины
деревьев, он  разделся,  спрятал  одежду  в  кустах  и  встал  на  опушке,
разглядывая многоэтажное, медленно падающее на лес небо.
   Ливень хлынул густой и теплый, это был  настоящий  потоп,  вода  падала
толстыми косыми нитями, и в десяти шагах уже ничего не было видно - только
дождь, и ничего больше. На мгновения в сиреневом  свете  молний  возникали
темная сплошная стена леса и черное полотно неба; это  было  зрелище,  при
виде которого хотелось орать от восторга и прыгать... И Дмитрий выбежал на
середину поляны и действительно что-то заорал, но  в  рот  сразу  набилась
вода, и он поперхнулся. И было жаль расставаться с грозой, такой  недолгой
и сильной. Она оборвалась сразу, и шум  ее,  глухой  и  широкий,  медленно
затихал вдали. Выкатилось солнце, неожиданное  и  яркое.  Лес  выпрямился,
задымился паром. Дмитрий  еще  немного  постоял,  вдыхая  пьянящий,  резко
пахнувший озоном и соснами воздух, лотом  достал  одежду  -  она  все-таки
промокла. Он  по  привычке  потянулся  в  карман  за  сигаретами,  но  они
размокли, и он тихо засмеялся, подхватил под  мышку  узелок  с  одеждой  и
пошел по дороге.
   Приятно было идти босиком  по  прохладной,  обильно  вспотевшей  земле,
исходящей паром. Он выбрался на  открытое  место,  огляделся  и  беззвучно
ахнул, увидев радугу. Это была редкостная, двойная радуга,  дуги  ее  были
широки  и  огромны:   ярко-желтая   внутренняя,   резкая   по   краям,   и
бледно-оранжевая, размытая, разорванная вверху внешняя. Внутри радуги небо
было очень светлым, молочным, а снаружи - темно-синим и  ярким...  Дмитрий
долго стоял и смотрел на радугу, до боли в глазах, и побрел напрямик,  без
дороги, повалился на крошечной полянке, гу