ли согласием?  Назначили
день свадьбы?
   Витька молчал.
   -  Что,  начинаешь  устраивать  свое  будущее?  -  продолжал  Ольф.   -
Московской прописки захотелось? Приличной жратвы?
   Витька молчал.
   Ольф приподнялся и перегнулся через стол, глядя прямо ему  в  глаза,  и
негромко спросил:
   - Как жить-то будешь, человек?
   Тогда Витька поднялся и вышел.
   Месяца через два была его свадьба. Виктор встретил меня  в  коридоре  и
пригласил нас обоих. Я сказал, что мы  не  придем.  Он  только  беспомощно
пожал плечами:
   - Ну, как знаете...



11

   Два дня я еще пытался работать, а потом не выдержал и пошел  к  Ангелу.
Его не было - уехал в Дубну. "По твоим дурацким делам", - сердито  сказала
мне Нина, его жена. Я молча проглотил  "комплимент"  и  вернулся  к  своим
выкладкам.
   Аркадий сам пришел ко мне в тот же вечер, в двенадцатом часу. В руках у
него была тощая картонная папка с моими выкладками.
   - Привет, - сухо бросил он, сел за стол и  стал  развязывать  папку.  -
Давай поговорим.
   - Давай, - согласился я, чувствуя, как отвратительно заныло где-то  под
ложечкой.
   - Прежде всего я хочу кое о чем спросить тебя. - Аркадий  протянул  мне
листок.  -   Это   уравнение   ты   хорошо   проверил?   В   частности   -
некоммутативность операторов исключается?
   - Да.
   - Отлично, поедем дальше.
   Он задал мне еще  несколько  вопросов,  я  обстоятельно  ответил  и  со
страхом ждал, что он скажет.  Аркадий  не  торопился.  Он  долго  разминал
сигарету, закуривал, разглядывал меня  и  был  таким  серьезным,  каким  я
никогда его не видел.
   - А теперь слушай меня внимательно, - наконец сказал он. -  Я  не  могу
гарантировать, что в вашей  работе  нет  ошибок.  Многое  сделано  слишком
приблизительно, многое надо было бы проверить тщательнее и строже. Не ваша
вина, что вы не смогли этого сделать, и это, конечно, ничего не меняет. Но
я не вижу в вашей работе никаких ошибок, - отчетливо сказал он.  -  Больше
того - я уверен, что их нет.
   Я засмеялся.
   - Здорово! Если быть логичным,  придется  признать,  что  мы  совершили
гениальное открытие. Мы доказали, что четность сохраняется даже при слабых
взаимодействиях. Ничего себе... Значит, Ли и Янг зря получили  Нобелевскую
премию? Если уж им дали ее за свержение закона сохранения четности, то что
же  нам  полагается  за  восстановление  этого  закона?  Может  быть,  две
Нобелевские    премии?    А    как    же    знаменитый    эксперимент    с
кобальтом-шестьдесят? Его мы тоже опровергли?  Интересно,  каким  образом?
Простым росчерком пера? Ха-ха... Ну почему ты не смеешься?  Разве  это  не
смешно?
   И я захохотал как сумасшедший, потому  что  над  этим  нельзя  было  не
смеяться. Я смеялся, чтобы оттянуть тот  момент,  когда  придется  всерьез
задуматься над тем, что сказал мне Аркадий, и  по-настоящему  понять,  что
все, абсолютно все полетело к черту, вся  наша  работа,  все  неверно,  от
первой до последней строчки, и что из того,  что  даже  Аркадий  не  нашел
никаких ошибок? Ведь ошибка наверняка существует, если мы пришли  к  этому
нелепому,  парадоксальному  выводу  -  четность  сохраняется  при   слабых
взаимодействиях!!!
   - Перестань! - резко сказал Аркадий, и я сразу оборвал смех.  -  Ничего
вы не открыли и ничего не опровергли, и ты  сам  отлично  знаешь  это.  Вы
просто залезли в очередную яму. Давай порассуждаем. Вот ваше уравнение. Вы
получили его, исходя из множества самых разнообразных предпосылок, теорем,
гипотез, установленных кем-то и  общепринятых  на  данном  этапе  развития
теории элементарных частиц. Заметь - на данном  этапе...  Каждая  из  этих
предпосылок как будто верна сама по себе.  Во  всяком  случае,  нет  таких
экспериментальных данных или теоретических работ, которые  опровергали  бы
их. Пока нет, - подчеркнул Аркадий, и я подался вперед и стал слушать  его
очень внимательно, стараясь ничего не упустить.  -  Но  не  тебе  же  надо
доказывать,  что  к  доброй  половине  этих  предпосылок  можно  поставить
вопросительный знак. Ты уже достаточно  грамотный  для  этого.  И  отлично
знаешь, что в теории нельзя  обойтись  без  таких  вопросительных  знаков.
Никому еще не удавалось с ходу сотворить стопроцентную  истину.  И  придет
время, когда окажется, что многое из того, что  вы  использовали  в  своей
работе, - просто неверно. Но когда это  будет?  Через  месяц,  через  год?
Через десять лет? Кто знает,  что  именно  окажется  неверным?  Неужели  я
ничему не научил тебя за эти пять лет? Сколько раз тебе  нужно  объяснять,
какое бедственное положение с теорией элементарных  частиц,  как  ничтожно
мало  мы  знаем  о  них?  Ведь  неизвестно  даже,  что  следует   называть
элементарной частицей. Никто не знает,  когда  будет  создано  то,  что  с
полным правом можно было бы называть теорией элементарных частиц. Ведь нет
этой теории, Дима, нет ее... А была бы она - не  стоило  бы  и  заниматься
всем этим. Но ты же и сам все отлично знаешь. Знаешь, насколько малы  твои
шансы на успех. Но разве только твои? Посмотри на стену.
   Я повернул голову.
   - Читай, - сказал Аркадий.
   Я молчал. Я давно  уже  выучил  наизусть  это  изречение,  которое  сам
написал крупными буквами и повесил на стене три года назад:

   СУЩЕСТВУЕТ ТОЛЬКО ОДНА ИСТИНА И БЕСЧИСЛЕННОЕ МНОЖЕСТВО ОШИБОЧНЫХ ПУТЕЙ:
НУЖНА СМЕЛОСТЬ И ПРЕДАННОСТЬ НАУКЕ, ЧТОБЫ ОТДАВАТЬ КАЖДЫЙ ЧАС СВОЕЙ ЖИЗНИ,
ВСЕ СВОИ СИЛЫ, ИМЕЯ ЛИШЬ МАЛЫЙ ШАНС НА ПОБЕДУ.
   ЭЙНШТЕЙН

   - Это высказывание ты впервые услышал от меня, - продолжал  Аркадий.  -
Смелость и преданность науке... У тебя есть и то  и  другое.  Так  иди  же
вперед, как бы трудно это ни было. Малый шанс на победу,  но  ведь  он  не
равен нулю.
   Аркадий замолчал. Он выглядел очень усталым. Я тихо сказал:
   - Конечно, все это  правильно,  Аркадий.  Но  ведь  так  тяжело  иногда
бывает, когда подумаешь, что все может оказаться  бесполезным...  Особенно
сейчас. У меня просто сдали нервы. Я не знаю, что делать. Не вижу никакого
выхода. Ты что-нибудь можешь предложить?
   - Я тут кое-что набросал для  тебя.  Думаю,  что  ничего  страшного  не
произошло. Давай вспомним, как бывало раньше. Ведь вы уже  сталкивались  с
такими вещами. Что-то у вас не получалось, и  вы  начинали  пересматривать
все  сначала.  Искали  места,  где  ошибка  казалась  наиболее  вероятной.
Начинали делать как-то по-другому и наконец  добивались  более  или  менее
приемлемых  результатов.  Но,  в  сущности,  вы  заменяли  какую-то  часть
предпосылок другими,  хотя  в  принципе  и  те  и  другие  были  верны.  А
результаты получались разными. Понимаешь, что я хочу этим сказать?
   - Да.
   -  Сейчас  дело  в  том,  что  противоречие  получилось   очень   уж...
фундаментальным. Но никаких явных  ошибок  ни  вы,  ни  я  не  обнаружили.
Кстати, в Дубне я кое с кем посоветовался, и они тоже  ничего  крамольного
не нашли. Давай порассуждаем. В вашем уравнении только одна эта неувязка -
противоречие с законом сохранения комбинированной четности. Все  остальное
как будто не вызывает сомнений. Но ведь само  по  себе  ваше  уравнение  к
этому закону  никакого  отношения  не  имеет.  Логично  предположить,  что
некоторые из ваших предпосылок  содержат  какие-то  неявные  противоречия,
которые нам пока не  известны.  А  если  еще  учесть,  что  вы  не  всегда
достаточно  четко  могли  определить  область  применения  тех  или   иных
предпосылок? Как видишь,  возможные  истоки  этого  противоречия  довольно
обширны. Разбираться сейчас, почему так получилось, - слишком сложно, да и
не под силу тебе одному. Это  уже  тема  большой  самостоятельной  работы.
Остается одно из двух: либо прекратить работу, либо пойти на компромисс  -
не обращать внимания на это  противоречие  и  идти  дальше.  Не  исключена
возможность,  что  потом  это  противоречие  устранится  само  собой.  Или
появятся какие-то новые данные, которые помогут  тебе  выбраться  из  этой
ловушки.
   - Или окончательно угробят всю работу, - сказал я.
   - Может быть и так, - согласился Аркадий.
   Мы курили и молчали. Я думал о том, что говорил мне Аркадий.  Он  ни  о
чем не спрашивал меня, а потом сказал:
   - Я не хочу сейчас спрашивать, что ты собираешься делать. И тем более -
навязывать свои  решения.  Хочу  только  немного  рассказать  о  себе.  Ты
слушаешь?
   - Да.
   - Мне, как ты знаешь, тридцать два года. Физика  еще  со  школьных  лет
была  для  меня  тем  единственным,  чему  стоило  посвятить  жизнь.   Мне
предсказывали блестящую карьеру. Я и сам думал,  что  мне  многое  удастся
сделать. Я блестяще учился в университете, был, пожалуй, одним  из  лучших
студентов. Все шло как нельзя лучше. Диплом с отличием,  аспирантура...  Я
работал у самого Дау, он подбросил мне одну из своих  идей,  которую  надо
было только чуть-чуть развить, и кандидатская была готова. Чего же  лучше?
Я стал работать самостоятельно. С тех пор прошло уже шесть лет, можно бы и
подвести кое-какие итоги. А подводить-то нечего, Дима. Тридцать два года -
и ничего, совсем ничего. Ни одной сколько-нибудь оригинальной идеи, ничего
значительного. Разве что репутация хорошего преподавателя.  Это,  пожалуй,
единственное, что я  умею  по-настоящему  делать,  -  показать,  насколько
ничтожны наши знания, как мизерны наши успехи, какие невероятно трудные  и
сложные проблемы стоят перед нами. Наверно, я делаю это настолько  хорошо,
что никто из моих учеников не решается замахнуться на эти проблемы.  Никто
- и я сам тоже. Блестящее ничто - вот кто я! - с яростью сказал Аркадий. -
Я уже не уверен, что мне вообще удастся что-нибудь  сделать.  Я  временами
чуть ли не молюсь, чтобы мне  пришла  какая-нибудь  настоящая  идея.  Хоть
что-нибудь свое! Но никакие молитвы не помогают. Или  я  просто  бездарен,
или напуган физикой, ее бесконечной сложностью... А впрочем, это одно и то
же. Когда я читал твои выкладки, я завидовал тебе...  Да-да,  завидовал  и
радовался за тебя. Знаешь, у меня были большие надежды на вас. Особенно на
тебя и Ольфа -  у  Виктора,  пожалуй,  нет  данных,  чтобы  стать  большим
физиком. И очень обидно было, когда Ольф сдался. Теперь остался ты один. В
тебя я верю - поверь и ты в себя. Я  постараюсь  помочь  тебе  чем  только
смогу. Ты только продержись сейчас. Я понимаю -  отчаянно  трудно,  но  ты
постарайся. Может быть, тебе удастся то, что не удалось мне.
   Он невесело посмотрел на меня и ждал, что я скажу.
   - Я не знаю, Аркадий, -  тихо  сказал  я.  -  Ничего  сейчас  не  знаю.
Единственное, что могу тебе обещать, - что буду драться до последнего.  Но
надолго ли меня хватит - вот вопрос.
   Он улыбнулся и встал.
   - Пойду. Ты посмотри  это,  -  кивнул  он  на  папку,  -  а  потом  еще
поговорим. А сейчас тебе надо спать.



12

   После разговора с Аркадием стало как-то легче и спокойнее.  Я  думал  о
том, что Аркадий говорил мне и что же все-таки делать дальше.  Я  вспомнил
свое обещание - драться до последнего. Но во имя чего  драться?  Стоит  ли
игра свеч, если действительно так ничтожны мои шансы на успех? Я  невольно
повернул  голову  к  стене  и  еще  раз  прочел  высказывание   Эйнштейна.
"Бесчисленное множество ошибочных  путей..."  Значит,  наиболее  вероятный
результат моей работы - ошибки, еще раз ошибки, в лучшем случае - создание
еще одной недолговечной теории, и даже если это удастся,  через  несколько
лет, может быть и месяцев, кто-то усядется за мои формулы  и  уравнения  и
четко, как дважды два, докажет: ложь, абсурд, чепуха. И что толку  утешать
себя - такова природа науки, неизбежные издержки при движении вперед. Ведь
главное в конце концов - результаты.
   Я вспомнил, как на втором  курсе  нам  начали  читать  оптику.  Лектор,
известный своим остроумием и язвительностью, сказал на первой лекции:
   - Начнем мы, друзья, вот с чего: мы не знаем, что такое свет.
   Аудитория сдержанно засмеялась. Лектор продолжал:
   - Памятуя о скептицизме современного  молодого  поколения,  примем  мое
утверждение за некую рабочую гипотезу, которую я постараюсь  превратить  в
бесспорную истину, и надеюсь  сделать  это  в  течение  ближайших  трех  с
половиной месяцев. Если мне это удастся, я буду считать, что выполнил свою
задачу. На последней лекции увидим, как это получится у меня.
   Теперь уже смеялась вся аудитория. А профессор даже  не  улыбнулся,  но
это показалось естественным - ведь не принято смеяться собственным шуткам.
   И началось... Профессор рассказывал о вещах, как будто известных еще со
школьной скамьи и никогда не вызывавших сомнений,  и  тут-то  оказывалось,
что вещи эти непостижимо сложны и не изведаны. Профессор  был  беспощаден.
На каждой лекции он говорил:
   - Это знать совершенно необходимо, если мы хотим что-то знать, и тем не
менее мы этого пока не знаем.
   И еще:
   - Если кто-нибудь найдет способ решить это уравнение,  гарантирую,  что
пожизненная слава ему обеспечена. Всего одно уравнение!
   И еще:
   - Эта задача сформулирована сто двадцать лет  назад,  и  все  эти  годы
физики безуспешно пытаются решить ее. Кто-нибудь хочет потратить на нее те
сорок - пятьдесят лет жизни, которые есть в его распоряжении?
   Желающих не было. Но  ведь  кто-то  решал  эту  задачу  в  течение  ста
двадцати лет... А история физики не сохранила и сотой доли их имен.
   На последней лекции профессор сказал:
   - Итак, подведем итоги. Они таковы: мы по-прежнему не знаем, что  такое
свет.
   Смеха не было. Никто даже не улыбнулся.
   Теперь улыбался профессор:
   - По вашим серьезным и задумчивым лицам вижу, что моя рабочая гипотеза,
высказанная на первой  лекции,  действительно  превратилась  в  бесспорную
истину. Было бы очень неплохо, если бы кто-нибудь попытался доказать  мне,
что я не прав.
   Желающих не было. Профессор сказал:
   - Все. На этом ставим точку.
   И вдруг взял мел и действительно поставил точку посреди  пустой  черной
доски и спросил:
   - Кстати, кто-нибудь знает, что такое эта точка?
   Никто не отозвался.
   - И я не знаю, - со вздохом сказал профессор и тряхнул седой шевелюрой.
   Так закончилась эта лекция.
   А ведь оптика - наука старая и сравнительно несложная,  она  существует
больше трехсот лет. Триста лет, и - "итак, мы по-прежнему  не  знаем,  что
такое свет". Однажды я рассказал эту историю знакомому  геологу,  человеку
разносторонне образованному и очень неглупому. Он весело  смеялся,  слушая
меня. Для него это был веселый анекдот, и только. Ему, кажется, и в голову
не приходило, что это правда. Но я вспомнил, как мы смеялись на той первой
лекции, и ничего не стал говорить ему.
   Так что же тогда - бросить работу? И что дальше? Спокойно, по  инерции,
дотянуть до диплома, поехать куда-то по распределению,  а  там  все  пусть
идет своим ходом. Будет тема, выбранная кем-то,  руководитель,  отвечающий
за все... Так? О нет... Я никак не мог вообразить, что  не  станет  _моей_
работы, будет только служба. В далекой древности было сказано:  не  хлебом
единым жив человек. Но другие как-то живут  этим  хлебом  единым.  Значит,
есть же и в этом какой-то смысл. И может быть, для человечества куда более
важны не физика и абстрактные теории, а именно  эти  простые  и  абсолютно
необходимые вещи - хлеб, мир, любовь, ясное небо над головой?  А  разве  у
меня самого не было такого времени, когда все мои представления о  счастье
заключались в буханке черного хлеба и я мечтал о том, как буду есть его, а
не о каких-то великих открытиях. Ну-ка, вспомни... Какие это были  годы  -
сорок пятый, сорок шестой?
   Сейчас я уже не мог  вспомнить,  как  выглядели  хлебные  карточки,  но
отчетливо помнилось, сколько хлеба в  день  мы  получали  на  троих.  Одну
буханку и небольшой довесок.
   Очередь за этой буханкой выстраивалась с четырех-пяти часов утра, и  мы
с Ленькой - моим братом - по очереди вставали затемно, но, как бы рано  ни
будила нас мать, когда мы  приходили  к  магазину,  там  уже  всегда  была
очередь. Мать чуть не плакала, когда ей приходилось будить нас, потому что
мы никак не могли проснуться. Мы не понимали, кто и  зачем  нас  будит,  и
наконец открывали глаза и говорили "сейчас, мама",  садились  на  кровати,
начинали одеваться и тут же  опять  засыпали.  Зимой  в  избе  было  очень
холодно, но даже этот холод не мог  сразу  разбудить  нас.  Холод  начинал
мучить потом, когда мы стояли в очереди перед закрытой на  огромный  замок
дверью магазина  и  старались  спрятаться  за  спины  взрослых,  и  иногда
кто-нибудь, жалея нас, распахивал пальто и прижимал нас к себе, и не помню
уж, сколько человек обнимало меня в ту зиму, сколько тел согревало меня...
Зима вообще помнилась плохо; вероятно,  мать  чаще  всего  сама  ходила  в
магазин, а утром кто-то сменял ее - ведь ей надо было идти на  работу.  Но
кто? Наверно, Ленька - он был старше меня двумя годами. (Почему был? Он  и
сейчас есть, живет всего в двенадцати часах езды от Москвы, и я каждый год
собираюсь съездить к нему и до сих пор не выбрался. Почему?) А  вернувшись
с работы, мать до поздней ночи сидела, согнувшись над швейной машинкой,  и
по воскресеньям продавала стеганые одеяла и телогрейки. Она  делала  очень
хорошие ватные одеяла, и покупали их быстро. А сами мы спали под тонкими и
холодными суконными одеялами - матери никак не удавалось  сделать  хорошее
одеяло хотя бы для нас с Ленькой, потому что всегда не  хватало  денег.  И
телогрейку себе мать тоже не сумела сшить - слишком часто мы голодали.
   Как давно это было... Но ведь было.  И  сейчас-то  хоть  хлеба  у  меня
вдоволь - если даже нет денег, я могу просто взять его в столовой, и никто
слова не  скажет  мне.  И  это  настоящий  белый  хлеб,  а  не  те  черные
недопеченные кирпичи пополам с отрубями, которые мы ели тогда. И  голодать
мне, в общем-то, не приходится. Да я и не жаловался ни на ночные массовки,
ни на то, что приходится ездить на склады и стройки  и  месяцами  жить  на
картошке и кильке. Все это не имело большого значения и  давно  уже  стало
привычным. Значение имело только одно - моя работа. Разве  только  работа?
Стоп, об этом сейчас не надо. Хватит на сегодня. Давай думать о работе.
   Я посмотрел на папку, которую оставил Аркадий, и стал читать то, что он
написал для меня. Я тщательно обдумывал каждую строчку  и  перечитывал  по
нескольку раз, стараясь все как можно лучше понять.  Это  было  не  так-то
просто - Аркадий писал  очень  сжато,  только  самое  основное,  и  каждая
строчка, каждая формула - это целое явление  или  гипотеза,  которые  надо
раскрыть и понять. Да и не очень-то я годился сейчас для такой работы -  у
меня болела голова, что-то тупо и размеренно било  в  левый  висок.  Но  я
упрямо продолжал читать, мне хотелось поскорее вернуться в этот знакомый и
привычный мир, где в конце  концов  все  выражается  четкими  формулами  и
уравнениями. И, подумав об этом, я усмехнулся и отложил листки в  сторону.
Как все было бы просто, если бы для меня действительно только работа имела
значение, если бы смысл и цель  жизни  заключались  только  в  том,  чтобы
сделать как можно больше и лучше... Стоп. Давай подумаем об этом. В чем же
еще, кроме работы, смысл и цель моей жизни? В чем были цель и смысл  жизни
у моего отца? А ведь это надо доказать еще, что я с тобой, отец...



13

   Однажды Ольф заявился ко мне весь какой-то взвинченный и, сунув руки  в
карманы, прошелся по комнате. Я молча ждал, что он скажет.
   - Ты бы хоть спросил, какие новости, - с раздражением сказал Ольф.
   - А у тебя есть новости?
   - Да брось ты свои бумажки! - взорвался  вдруг  Ольф.  -  Зарылся,  как
крот, и ничего не хочешь больше видеть!
   Меня почему-то даже не удивила беспричинная ярость Ольфа. Я спросил:
   - А что я должен видеть?
   Ольф глубоко вздохнул и сел.
   - Ольга пропала. Пять дней уже - ни на факс, ни дома. Пойдем поищем, а?
   - Пошли, - тут же согласился я. Мне было все равно, куда идти.
   Ольга жила рядом с Новодевичьим мо