риходилось
напоминать себе, в каком огромном долгу я  перед  отцом,  перед  всем  его
поколением, двадцать лет назад спасшим меня - и миллионы других - от того,
что, возможно, было бы хуже смерти... И сейчас  я  попытался  представить,
что чувствовал, о чем думал отец в предсмертные зимние  дни  января  сорок
третьего года. И такими ничтожными показались мне все  мои  горести...  Да
что из того, что я замерз, что мне хочется есть и спать? Ведь  все  это  -
мелочь, пустячный  эпизод  по  сравнению  с  тем,  что  пришлось  когда-то
пережить моему отцу. Через несколько часов я вернусь  к  себе  в  комнату,
лягу в теплую постель, высплюсь, а потом займусь своей работой - тем,  что
составляет смысл и цель моей жизни. И тем, что все  это  есть  у  меня,  я
обязан отцу, и я не должен забывать это. И не отступать. Не жаловаться.  И
постараться, чтобы сделать за свою  жизнь  как  можно  больше  и  хотя  бы
частично вернуть отцу этот неизмеримый, неоплатный долг...
   И тут я подумал, что даже в том, что мне сейчас приходится  голодать  и
мерзнуть, есть свой  смысл,  и,  может  быть,  немалый.  Трудно,  конечно,
заранее с уверенностью сказать, каким будет этот фильм, но ведь  известно,
что де Сантис - большой, честный художник, и он постарается показать войну
и трагедию своего народа так, что наверняка получится  не  просто  обычный
развлекательный фильм - посмотрел и тут же забыл, -  а  фильм-напоминание,
фильм-предостережение, фильм прежде всего антивоенный и  антифашистский...
И в этом фильме будет частичка и  моего  труда  -  пусть  частичка  малая,
незаметная, но она все же будет...
   Кто-то впереди дал команду  трогаться.  Я  плотнее  запахнул  шинель  и
двинулся вместе со всеми мимо камеры.



9

   В комнате было темно, я включил настольную лампу, смотрел на часы - они
показывали двадцать минут седьмого - и пытался сообразить,  что  сейчас  -
утро или вечер? Голова гудела от тяжелого сна, и я не сразу вспомнил,  что
была длинная холодная ночь. Я лег спать во  втором  часу  дня,  и  сейчас,
конечно, должен быть вечер.
   Я встал, быстро поужинал и взялся за работу.
   Я смотрел на листки, исписанные формулами и уравнениями.  На  одном  из
них была замысловатая  роспись  Ольфа.  Может  быть,  здесь?  Но  ведь  мы
проверили тогда все, вплоть  до  самой  ничтожной  запятой...  И  все-таки
где-то  ошибка  должна  быть...  Как  мне  не  хватало  сейчас  Ольфа.   С
отсутствием Виктора я примирился давно, но сейчас вспомнил и его, и как мы
работали тогда, позапрошлой зимой...  Нам  казалось,  что  наши  дела  так
плохи, что хуже и быть не может. Третий месяц мы  не  могли  сдвинуться  с
места. Все, что мы сделали до этого, казалось нелепым  и  бессмысленным  -
ведь дальше пути не было. Опять, в который уже раз, слышалось  восклицание
Ольфа: "Полцарства за идею!"
   Идея пришла, как всегда, неожиданно.
   - Ребята, - пробормотал я, еще не  веря  себе,  -  а  ведь  мы  ослы  и
кретины...
   - А ты еще сомневался в этом? - спросил Ольф.
   Я сунул ему под нос кулак и продолжал:
   - Помнишь, что мы делали три дня  назад?  Когда  мы  писали  лагранжиан
пион-барионного взаимодействия...
   Ольф покрутил пальцем около виска. Я схватился  за  ручку.  Потом  Ольф
говорил, что у меня дрожали руки. Наверное, так оно и было.  Единственное,
что я тогда чувствовал, - это страх. Я очень боялся, что то едва  уловимое
и почти бесформенное, еще не ясное до конца мне самому, окажется такой  же
дребеденью, как и все остальное. Я боялся, что все исчезнет прежде, чем  я
успею записать. И пока я расписывал  лагранжиан,  старался  ни  о  чем  не
думать, кроме этого, и ничего не слышать.
   Ольф разочарованно протянул, глядя на мои записи:
   - А-а... Ну, это старая песенка, отсюда мы не  выберемся  еще  тридцать
лет и три года.
   - Подожди ты, Цицерон. Мы не заметили одну вещь. Дело в том, что  здесь
матрица Дирака относится к обычному пространству...
   - Ну и что?
   -  А  то,  что  тогда  пионное  поле  должно  описываться  самодуальным
антисимметричным тензором, - медленно, почтило складам сказал я.
   - Стоп! - сказал Ольф. - Повтори!
   Я повторил.
   - А из этого следует... - начал Ольф. - А ну-ка пиши дальше, а я сделаю
то же самое. Витька, следи за ним.
   И он стал быстро писать.  Я  тоже  продолжал  свои  выкладки  и,  когда
закончил, перевернул лист. Я сидел, сцепив руки на коленях, и старался  не
смотреть на то, что пишет Ольф. Он наконец тоже закончил и спросил:
   - Ну?
   Я перевернул свой лист и положил рядом.
   Уравнения были одинаковыми, если не  считать  разницы  в  обозначениях.
Витька свистнул и пробормотал:
   - Вот это финт, и я понимаю...
   Я почувствовал,  что  мое  лицо  расплывается  в  глупой  торжествующей
улыбке.
   - Это настолько хорошо, что даже не верится, - сказал Ольф.
   Чтобы окончательно убедиться в моей правоте, нам понадобилось  еще  два
дня. И в эти два дня мы были сдержанны, сосредоточены  и  очень  серьезны.
Даже Ольф прекратил свои обычные хохмы. Мы уже научились не доверять самым
очевидным  и  само  собой  разумеющимся  вещам.  Мы  знали,  что  в  новом
уравнении, каким бы приблизительным и ориентировочным оно  ни  было,  надо
подвергать сомнению все. Потом, при детальной  разработке  и  исследовании
этого уравнения, мы наверняка еще не раз будем  ошибаться  и  возвращаться
назад, но сейчас  ошибаться  было  нельзя.  Пусть  рушится  постройка,  но
фундамент должен быть незыблем.
   Фундамент  казался  на   редкость   прочным   и   основательным.   Было
удивительное ощущение: после  многих  дней  застоя  и  бесплодных  попыток
что-то  сделать  -  наконец-то  настоящая   работа,   какие-то   осязаемые
результаты, движение вперед, а не топтание на месте. Мы были уверены,  что
идем по правильному пути и  нужно  только  время,  чтобы  получить  что-то
новое.
   Никогда мы не работали так много, как в те дни. Никогда не были  такими
дружными, такими внимательными друг к другу.  Но  снова  наступило  время,
когда мы не знали, что делать дальше. Не стало прежней уверенности. Пришла
усталость. И все-таки тогда было проще. А сейчас...
   Я все еще никак не мог смириться с тем, что остался один, и старался не
думать о том, почему так получилось. О Викторе я уже давно  не  вспоминал,
мы редко виделись. Но Ольф-то был рядом. И я совсем не думал про него, что
он предатель. Да и Виктора я никогда не обвинял. Я понимал  его.  Я  знал,
что он когда-нибудь уйдет от нас. Он всегда чувствовал себя среди  нас  не
совсем уверенно. За все время нашей  совместной  работы  он  не  предложил
ничего ценного, ни одной мало-мальски приличной идеи и очень мучился из-за
этого. Даже ошибки у него были тривиальные. Но тут уж ничего  нельзя  было
сделать. Он старался изо всех сил и работал не меньше нас, а у него ничего
не получалось. Но Ольф - почему сдался он? Что происходит с  ним?  А  что,
если он прав? Тогда рано или поздно придет и моя очередь, спокойно подумал
я. Тогда придется собрать все эти бумажки и спрятать куда-нибудь подальше,
чтобы не попадались на глаза. И  примириться  с  тем,  что  все  это  было
напрасно. Интересно, что я тогда буду делать? Пойду  играть  в  преферанс?
Или - женюсь и буду почитывать детективы?
   Стоп, стоп. Не надо думать об этом, сказал я себе. Надо работать.  Ведь
еще ничего не решено. Я еще не использовал все  возможности.  Просто  надо
найти ошибку. Не может быть так,  чтобы  все  оказалось  неверным.  Что-то
обязательно должно остаться. Ведь так уже бывало. И не раз  казалось,  что
это все - нет никакого выхода, надо все бросать и прикрывать  лавочку.  Но
ведь до сих пор выход всегда находился. Только не надо  отчаиваться.  Ведь
бросить никогда не поздно. А начинать потом будет намного труднее.
   И я работал до тех пор, пока от усталости не стали слипаться глаза.
   Было уже два часа. Ольф все еще не приходил.
   Я завел будильник и лег спать.



10

   Будильник звонил резко и долго, я медленно просыпался, вновь засыпая на
какие-то доли секунды, и наконец проснулся совсем, потянулся к  будильнику
и нажал на кнопку, и тишина установилась такая полная и  неподвижная,  что
зазвенело в ушах. Мне очень хотелось спать, и  я  сказал  себе,  что  надо
сразу же встать, иначе я опять засну. И вдруг подумал - а зачем  вставать?
Я посмотрел на стол. Опять работать? А кому, это нужно? Почему бы  мне  не
послать все к черту?
   Я подумал об этом спокойно. Я не забыл вчерашних размышлений  и  своего
решения драться до последнего. Но сейчас все это как-то не имело значения.
Вчерашний день кончился - начинался новый,
   И я устроился поудобнее на постели и опять заснул.
   А когда открыл глаза и посмотрел на часы, было уже половина второго.  Я
проспал одиннадцать с половиной часов, но чувствовал себя разбитым.  Тупая
боль в голове и знакомое ощущение опустошенности, когда ничего не  хочется
- только лежать, и ни о чем не думать, и чтобы тебя оставили в покое.
   Кто-то постучал. Я не отозвался. У Ольфа есть ключ. А больше мне никого
не хотелось видеть. Постучали еще раз,  и  я  опять  не  отозвался.  Голос
Виктора неуверенно сказал:
   - Это я, Дима. Ты не спишь?
   Я встал и открыл ему.
   - Привет, - сказал Виктор. - Я не разбудил тебя?
   - Нет. Но, с вашего позволения, я опять лягу.
   Наверно, это прозвучало не очень-то любезно, потому что Виктор виновато
сказал:
   - Я ненадолго. Просто зашел узнать, как дела. Давно ведь не виделись.
   Я неопределенно пожал плечами и неохотно ответил:
   - Дела как дела. Обыкновенно.
   И когда посмотрел на Виктора,  мне  вдруг  стало  жаль  его.  Он  сидел
сутулясь и как будто намеренно не смотрел ни на меня, ни на  стол,  где  в
беспорядке  были  разбросаны  бумаги.  А  ему,  вероятно,  очень  хотелось
взглянуть на них - ведь это была и его работа.
   Вид у него был какой-то подавленный. Вряд ли ему  живется  так  хорошо,
как показалось  Ольфу.  Правда,  одет  он  и  в  самом  деле  прилично,  и
физиономия заметно округлилась, - видимо, он давно уже забыл  те  времена,
когда  питался  картошкой  и  килькой.  Ему,  наверно,  тогда  приходилось
особенно туго - он весил под восемьдесят.
   Он наконец взглянул на меня и кивнул на стол:
   - Как работа?
   - Плохо, - сказал я.
   - А что такое?
   - Слишком  долго  рассказывать.  В  общем,  мура  всякая  пошла.  А  ты
занимаешься чем-нибудь?
   - Нет. Так только, на кафедре кое-что делаю.
   И опять наступило  неловкое  молчание.  Виктору  явно  хотелось  что-то
сказать мне, но он не знал, как это сделать. Я  спросил  его  о  жене,  он
ответил, но видно было, что думает он о другом. И наконец он сказал:
   - Слушай, может быть, я чем-нибудь смогу помочь тебе?
   И он опять кивнул на стол.
   Я внимательно посмотрел на него.  Для  этого  он  и  пришел?  Виктор  с
надеждой смотрел на меня.
   - Нет, Витя, - тихо сказал я, - не стоит. Да и смысла в этом нет.
   Он опустил глаза:
   - Ну, смотри, тебе виднее.
   И мне опять стало жаль его. Я охотно принял бы его помощь,  но  в  этом
действительно не было смысла. Ведь прошло  уже  почти  два  года,  как  он
бросил работать с нами, и тогда  мы  только  начинали.  Вряд  ли  он  даже
представляет, как далеко мы ушли с тех пор.
   Мы еще немного поговорили, и он  собрался  уходить.  И,  уже  одевшись,
сказал, как будто только что вспомнил:
   - Да, я захватил для тебя сигареты.
   И смущенно отвел глаза, и мне стало неловко за него - ведь он все время
помнил, что надо оставить мне сигареты. Какими же чужими  мы  стали,  если
приходится прибегать к таким уловкам.
   - Спасибо, - сказал я.
   Он выложил сигареты и сказал:
   - Если тебе нужны деньги, я могу дать. У меня есть немного.
   И он робко посмотрел на меня. Ему очень хотелось, чтобы я взял  у  него
деньги, и я сказал:
   - Давай, я как раз сижу без гроша.
   Он обрадовался, положил на стол пять рублей, и я опять сказал:
   - Спасибо.
   И вспомнил, что когда-то мы совсем не говорили  друг  другу  "спасибо".
Тогда это показалось бы нам просто смешным - все, что мы делали  друг  для
друга, было естественным или просто необходимым.
   Виктор вопросительно посмотрел на меня и неуверенно сказал:
   - Ну, я пойду.
   Я поднялся и протянул ему руку:
   - Пока, Витя. Еще раз спасибо за  сигареты  и  деньги.  Они  мне  очень
кстати. Заходи, не пропадай.
   Он кивнул и вышел, а я  опять  лег.  И  вспомнил,  как  уходил  от  нас
Витька...
   Это было позапрошлым летом,  после  сессии.  Мы  остались  в  Москве  и
по-прежнему работали целыми днями. Лето стояло очень жаркое, и  обычно  мы
вставали рано утром - в три, четыре часа, а днем  отсыпались.  Мы  решили,
что поработаем до августа, потом перехватим  какой-нибудь  калым  -  летом
можно было неплохо подработать на стройках - и съездим в Прибалтику недели
на две. Витьке явно не хотелось оставаться  в  Москве,  но  он  безропотно
согласился с нашим решением. Что-то неладное тогда  творилось  с  ним.  Он
стал молчалив,  раздражался  при  неудачах  больше  обычного,  по  вечерам
куда-то исчезал, но утром неизменно приходил к нам - невыспавшийся и злой.
   И однажды он сорвался.
   Последние  две  недели  мы  занимались  анализом  специфической  группы
тензорных преобразований и проделали уже больше  половины  работы.  И  вот
Ольф пришел из библиотеки и сказал:
   - Мальчики, есть отличный новенький велосипед.
   Это была его обычная манера выкладывать неприятные новости.
   - Ну? - хмуро спросил Витька. В этот день он был особенно не в духе.
   - Вся наша арифметика уже опубликована в прошлом году.
   - Где? - недоверчиво спросил Витька.
   Ольф сказал. Это был итальянский журнал.
   - Брось трепаться, - разозлился Витька. - Ты же ни  хрена  не  смыслишь
по-итальянски, как ты мог понять что-нибудь?
   - А тут и понимать нечего, - сказал Ольф. -  Я  случайно  наткнулся  на
одну формулу, очень похожую на нашу. А сейчас  Амадези  перевел  мне  весь
текст. Да и без перевода почти все ясно. Смотрите сами.
   Он раскрыл журнал и бросил его на стол.
   Действительно, уравнения  были  очень  похожи  на  наши.  А  мы-то  еще
собирались написать об этом статью...
   Витька тупо смотрел на журнал, перевернул страницу  и  вдруг  изо  всей
силы грохнул кулаком по столу и вскочил, отшвырнув стул ногой.
   - К чертовой матери! - заорал он таким диким голосом,  что  я  невольно
вздрогнул. - С меня хватит! Мы  перерыли  все  американские  и  английские
журналы за последние три года, прежде чем взяться за  эту  работу,  а  тут
какой-то паршивенький итальянский журнальчик показывает нам язык!  А  если
все, что мы сделали и собираемся сделать, тоже  где-то  опубликовано,  что
тогда?  Может  быть,  прежде  чем  заняться  физикой,   нам   надо   стать
полиглотами, а? Мало ли кто сейчас занимается физикой?
   И он с яростью посмотрел на нас.
   - Не  ори,  -  холодно  сказал  Ольф.  -  Если  понадобится,  станем  и
полиглотами.  И  будем   читать   не   только   паршивенькие   итальянские
журнальчики, но и  древнеирокезские  тоже,  если  выяснится,  что  индейцы
занимались физикой.
   Я поднял стул, попробовал его на прочность и пробормотал:
   - Я тоже когда-то был великим физиком, но зачем же стулья ломать?
   - Да пошел ты... - огрызнулся на меня Витька. - Мне твоя песенка  давно
известна. Может, ты еще скажешь, что нам повезло?
   - Да, скажу! - Я вдруг тоже заорал и отшвырнул стул. - Повезло, да  еще
как! Если бы Ольф не наткнулся  на  эту  статью,  мы  бы  еще  две  недели
просидели над этой белибердой, да и то не было бы никакой уверенности, что
все сделали правильно! А теперь стоит только свериться со статьей  и  идти
дальше! И нечего делать из этого трагедию! Лучше будет наперед зарубить на
носу, что паршивенькие итальянские журнальчики тоже надо иметь в виду!
   Мы еще что-то кричали, стоя друг против друга и размахивая руками. Ольф
молча вышел из-за стола и поднял стул, который я отшвырнул к двери. Спинка
у него почти  совсем  отошла.  Ольф  потянул  ее  на  себя,  спинка  легко
выскочила из пазов. Ольф кое-как приладил  ее  к  сиденью,  поставил  стул
позади Витьки и подмигнул мне. Я понял его и, продолжая кричать на  Витьку
- правда, чуть потише - стал потихоньку подталкивать его к стулу.
   Витька наткнулся на стул, оглянулся и сел на него и тут же грохнулся на
пол,  задрав  ноги.  Ольф  с  любопытством  посмотрел  на   него.   Витька
чертыхнулся, потирая затылок.
   - Вот паразиты, - сказал он,  немного  остыв,  и  вытащил  из-под  себя
обломки. - И так башка ни хрена не соображает, так вы еще последние  мозги
вышибить хотите.
   - Извини, - сказал Ольф. - Я не предполагал, что  ты  так  основательно
уляжешься, да еще во всю длину.  Искренне  сожалею,  тем  более  что  твоя
светлая, умная головка нам еще понадобится, и не далее как сегодня.
   - Ну уж дудки! -  вскипел  Витька.  -  С  меня  хватит!  Тем  более,  -
передразнил он меня, - что, если  верить  вам,  мы  сэкономили  целых  две
недели! - Он язвительно засмеялся. - Кто как, а я беру тайм-аут!
   Витька хлопнул дверью и вышел.
   Он пропадал где-то три дня. И ночью его тоже не было. А потом он пришел
и встал в дверях.
   Мы даже не взглянули на него.
   - Ну? - сказал Витька. - Открыли что-нибудь гениальное?
   Ольф промолчал, только хмуро сдвинул брови, а я повернулся к Витьке. Он
был пьян в доску и пристальным, немигающим взглядом смотрел на нас.
   - Только не сидите с прокурорским видом, - наконец сказал он и  подошел
к столу. - Обвинительные речи оставим на потом.
   Витька осторожно взял листок, который лежал  передо  мной,  и  медленно
прочел:
   -  "Согласно  работам  Джексона,  Треймана  и  Уалда,  дифференциальная
вероятность распада поляризованного нейтрона определяется выражением...  -
И гнусавым, ехидным голоском стал читать уравнение: - Дэ-вэ,  деленное  на
дэ-е-по-е дэ-омега-по-е дэ-омега-по-ню...
   Мы молчали и ждали, чем он кончит. Витька аккуратно положил передо мной
листок и засмеялся.
   - Парни, - сказал он, - вообразите  на  минуточку,  что  один  из  этих
джексонов,  трейманов  и  уалдов  чуть-чуть  ошибся.  Ну,  скажем,  вместо
дэ-е-по-ню   поставил   дэ-е-по-кси...   Я,   конечно,   того...   немного
преувеличиваю, но предположим на минуточку, что я прав, мог же  кто-нибудь
из них ошибиться? Может быть, в тот вечер Джексон был в плохом  настроении
или от Треймана ушла  жена,  да  мало  ли  причин  может  быть...  мог  же
ошибиться кто-нибудь из этих  ориров,  сардов,  крюгеров,  на  которых  вы
ссылаетесь? Ведь в нашей работе десятки таких  фамилий.  А  если  поглубже
копнуть, то и сотни... А ведь фамилии-то принадлежат  человекам,  которым,
как известно, свойственно ошибаться. Но мыто исходим из того, что все  эти
формулы,  уравнения,  теоремы  -  стопроцентная   истина,   пересмотру   и
обжалованию не подлежащая... Нуте-с?
   И он с каким-то торжеством посмотрел на нас.
   - Дальше, - спокойно сказал Ольф.
   - А дальше то, что я говорю "пас". И вам советую сделать то же.  Ничего
у вас не получится. И кому все это нужно? Чего мы добьемся? Только угробим
время и здоровье.  Это  же  просто  смешно.  Мы  же  недоучки,  дилетанты,
кустари.  И  вообще  надо   быть   круглым   идиотом,   чтобы   заниматься
релятивистской теорией. В ней же никто ни хрена не смыслит. Одни  сплошные
гипотезы и предположения. И вы всерьез уверены, что  выберетесь  из  этого
болота сухими, да еще и  откроете  что-нибудь?  Беретесь  соревноваться  с
Ландау, Понтекорво, Гелл-Манном, Швингером? Может  быть,  вы  и  Эйнштейна
возьметесь опровергать?
   - Если понадобится - почему бы нет, - сказал Ольф.
   Витька смотрел на нас.
   - У тебя еще что-нибудь есть? - спросил Ольф.
   - Да, - не сразу сказал Витька. - Я женюсь.
   - Это на ком же? - безразлично поинтересовался я.
   - На Тане.
   - Тогда тебе надо говорить - не женюсь, а выхожу замуж, - сказал  Ольф.
- И ты уже предложил ей руку и сердце? Тебе ответи