настырем и не любила  ходить  далеко,
чтобы всегда можно было улизнуть из компании и добраться до дома пешком, и
мы были уверены, что сумеем быстро найти ее. И  действительно,  уже  через
час мы увидели ее в кафе "Орион"  -  необыкновенно  красивую,  в  компании
каких-то долгогривых типов и густо размалеванной девицы. Ольф даже  зубами
скрипнул, глядя на них.
   - Иди найди такси и  жди  на  улице,  -  сказал  он  мне  и  решительно
направился к их столику.
   Минут через пять Ольф вывел ее. Ольга смеялась:
   - Куда это ты хочешь увезти меня? Домой? Не-ет, домой  я  не  поеду.  Я
хочу к тебе, Ольф...
   - Ладно, ладно, поехали ко мне, - торопливо согласился Ольф.
   Увидев меня, Ольга улыбнулась и поцеловала.
   - Ди-и-мка... И ты здесь... Соскучилась  я  по  вас,  ребятишки...  Ах,
мальчики, вы даже не представляете, как хорошо с вами и какие вы настоящие
по сравнению с этими вылощенными пижонами, которые даже рюмку  коньяку  не
могут выпить, не подражая монпарнасской богеме, о которой  они  ничего  не
знают. Какие они все лжецы, трусы, ничтожества. Как они  разговаривают  об
искусстве, если бы вы только слышали! Можно подумать, что в их  багаже  по
меньшей мере десяток шедевров, достойных украсить Люксембургский дворец. А
в действительности они не  способны  и  двух  часов  подряд  просидеть  за
работой, у них сразу начинает болеть зад, и неодолимая жажда заставляет их
хвататься за бутылку.
   Мы приехали на такси домой, и Ольф провел Ольгу в  свою  комнату,  а  я
прошел к себе и приготовил для него постель. Но Ольф так и  не  пришел.  Я
слышал, как щелкнул ключ в его двери, потом погас  свет,  и  подумал,  что
когда-нибудь это должно было случиться.
   Первые дни Ольф ходил сияющий. Я часто  слышал  за  стеной  их  смех  и
веселую возню, изредка заходил к ним, но оставался недолго - я видел,  что
мешаю им. Да они и не удерживали меня. Ольга была такая красивая, какой  я
прежде никогда не видел ее. Они часто уходили куда-нибудь вдвоем, и каждую
ночь Ольга оставалась у Ольфа.
   Так продолжалось дней десять, а потом Ольга  стала  приходить  реже,  и
настроение Ольфа сразу потускнело. Когда Ольга появлялась,  он  оживлялся,
но стоило ей уйти, как в его комнате  наступала  мрачная  тишина.  Он  все
время сидел у себя и делал вид, что работает, но у  него  явно  ничего  не
получалось, уж в этом-то я хорошо разбирался. Если ему надо было ненадолго
уйти, он всегда говорил мне, где его найти, на  тот  случай,  если  придет
Ольга, и просил отвечать на все телефонные звонки.
   Однажды Ольга исчезла на два дня, и Ольф стал таким, что на него  жалко
было смотреть, и я понял, что у них далеко не  все  так  просто,  как  мне
казалось.
   Наконец она появилась вечером, часов в одиннадцать, веселая,  вероятно,
чуть выпившая. Я уже лег спать, и свет у меня  не  горел.  Ольф  осторожно
приоткрыл дверь в мою комнату  и  недолго  постоял  на  пороге,  но  я  не
пошевелился - мне не хотелось идти к ним. Ольф закрыл дверь, и  я  слышал,
как он сказал Ольге:
   - Он уже спит.
   Она что-то ответила, но я не расслышал. Они еще долго сидели, и я уснул
под их говор за стеной.
   Утром я встал в шесть, умылся, приготовил кофе и сел работать,  но  тут
же пришел Ольф. Лицо у него было такое, что я подумал: наверно, он  вообще
не спал этой ночью.
   - Кофе хочешь? - спросил я.
   Он кивнул, я налил ему кофе, но он не стал пить. Он  сидел  на  диване,
согнувшись и упираясь локтями в колени, курил и смотрел прямо перед  собой
в пол. Я спросил:
   - Ольга спит?
   Он кивнул. Я не знал, надо ли мне с ним говорить, и наконец спросил:
   - Где она пропадала?
   Ольф пожал плечами:
   - Не знаю. Я не спрашивал, а она ничего не говорила.
   Он немного помолчал и с горечью сказал:
   - Я вообще ничего не знаю. Где она бывает, когда вернется и вернется ли
вообще когда-нибудь. Чудная жизнь, ничего не скажешь...
   Несколько минут мы сидели молча, и я не знал, что делать. Наконец  Ольф
сказал:
   - Ты работай, не обращай на меня внимания. Я пока здесь посижу, покурю,
   И он еще с полчаса сидел у меня, потом  за  стеной  заскрипели  пружины
дивана, и Ольф тут же встал:
   - Пойду.
   И потом за стеной я услышал его голос - спокойный и уверенный.
   Началась сессия, и прошла она спокойно  и  буднично.  Уже  семнадцатого
июня мы с Ольфом сдали последний экзамен, Ольга закончила еще раньше, и  в
тот же день устроили небольшую пирушку. Ольф  был  очень  неспокоен  -  то
пытался веселиться, пел, хохмил, то надолго замолкал.
   За несколько дней до этого он спросил у меня:
   - Ты ничего у Ольги не замечаешь?.
   - Чего именно?
   - Она говорит, что у нее опять начинается обострение. Но ведь  на  лице
еще ничего нет, правда?
   - По-моему, нет. Я, во всяком случае, ничего не заметил.
   Но в тот вечер уже стало ясно, что Ольга права.  Она  по-прежнему  была
очень красива, но под глазами залегла легкая  синева.  Так  у  нее  всегда
начиналось.
   Веселье в тот вечер никак не получалось. И уже  в  десять  часов  Ольга
собралась уходить. Она говорила, что  сегодня  ей  обязательно  надо  быть
дома. Ольф пошел провожать ее, а я остался один за пустым столом  и  решил
подождать его. Но он долго не возвращался, и в двенадцать я лег  спать.  А
утром, когда я встал, его уже не было. Я знал, что он собирался поехать  в
Дубну и пробыть там весь день. Знала об этом и Ольга, и я удивился,  когда
она пришла, но не стал выходить. Она недолго  побыла  в  комнате  Ольфа  и
постучалась ко мне. Она была одета так, словно собиралась куда-то уезжать,
и я заметил, что в коридоре стоит небольшой чемодан.
   - Ты что, уезжаешь? - удивился я. Вчера Ольга ни словом не  обмолвилась
об этом.
   - Да.
   - Куда?
   - К бабушке в деревню.
   Я не слышал, чтобы Ольга когда-нибудь говорила об этой бабушке.
   - А где эта деревня?
   - А, да не все ли равно, - поморщилась Ольга.
   - И надолго? - продолжал допытываться я.
   Она как будто не расслышала меня и не ответила.
   - А Ольф знает об этом?
   - Я оставила ему записку.
   - А все-таки - когда ты вернешься?
   - А, какое это имеет значение, - с досадой сказала Ольга, не  глядя  на
меня.
   - Как это какое значение? Ты что, не  собираешься  больше  приходить  к
нам?
   - Ну почему же... Загляну как-нибудь.
   Я молча смотрел на нее. Я уже и сам догадывался, что между нею и Ольфом
произошло  что-то  такое,  что  непременно  должно  изменить  наши   ясные
дружеские отношения. Но Ольга, похоже, вообще решила  поставить  крест  на
всяких отношениях.
   - Да не смотри ты на меня так. - Ольга повысила голос. - Мне и без того
тошно.
   Я осторожно тронул ее за плечо:
   - Оля, не уходи от нас. Нам будет плохо без тебя. Да и тебе без нас.
   Ольга вымученно улыбнулась:
   - Что мне без вас будет плохо - это уж точно.  Я  не  знаю,  Дима,  как
дальше будет. Вряд  ли  я  смогу...  -  Она  покачала  головой  и  глубоко
вздохнула. - Ну, прощай.  Пожалуйста,  ничего  не  говори  Ольфу  о  нашем
разговоре.
   Она поцеловала меня и легонько оттолкнула.
   - Провожать меня не нужно.
   И она ушла.
   Ольф вернулся в первом часу ночи, и минут пятнадцать в его комнате было
очень тихо. Потом он вошел ко мне в наполовину расстегнутой рубашке, зажав
в зубах потухшую сигарету.
   - Когда она была здесь?
   - Утром, часов в десять.
   - К тебе заходила?
   - Да.
   - И что говорила?
   - Сказала, что уезжает. Что все написала тебе. Попрощалась и ушла.
   Он задумался и  машинально  затянулся  погасшей  сигаретой.  Он  был  в
каком-то странном оцепенении, необычном для него, мне очень не  нравилось,
какое у него лицо - застывшее, неподвижное. Я зажег спичку и  поднес  ему,
он машинально прикурил и встал.
   - Пойду спать.
   Утром он куда-то ушел и пропадал до вечера, и я боялся, что он сорвется
и выкинет что-нибудь. Но он вернулся  спокойный,  только  весь  грязный  и
усталый.
   - Есть неплохой калым, Кайданов.
   Мы  давно  уже  решили,  что  после  сессии   где-нибудь   основательно
поработаем - у обоих были долги, да и хотелось съездить  куда-нибудь  хотя
бы недели на две и как следует отдохнуть.
   - Симпатичный подвальчик в одном горящем доме  в  Новых  Черемушках,  -
рассказывает Ольф. - Если до пятого  июля  мы  забетонируем  его,  получим
неплохую валюту. Но поработать придется здорово.
   - Когда начнем?
   - Завтра. Подъем в шесть.
   Нам и раньше приходилось заниматься бетонированием, но я уже забыл, как
это тяжело. Вечером, после первого дня работы, когда мы пришли в столовую,
я низко нагнулся  над  тарелкой  -  у  меня  так  дрожали  руки,  что  суп
выплескивался  из  ложки.  Ольф  был  покрепче  меня,  но  и  он  выглядел
совершенно измотанным.
   - Ничего, - бодро заявил  он,  когда  мы  поднимались  к  себе.  -  Две
недельки - и потом до самой осени никаких забот.
   Мы закончили работу к пятому июля. Но эти две недели потом вспоминались
как один сплошной день с короткими перерывами для сна и еды.  Мы  вставали
рано утром, торопливо завтракали и  с  первым  автобусом  отправлялись  на
стройку. Дожидаясь, когда придет машина с бетоном, выкуривали по  сигарете
и ныряли в черную сырую пасть подвала. Дни стояли жаркие, но по утрам  там
всегда бывало холодно. Мы снимали с  себя  все,  оставались  в  плавках  и
дрожали от озноба, но уже через несколько минут становилось жарко.  И  так
шел день за днем.
   В один из таких дней я получил письмо от брата. Писали  мы  друг  другу
редко - раз в два-три месяца. Особых событий у Леонида не было, а  у  меня
ни разу не возникало желания рассказать ему о своих бедах.
   И это письмо было обычным: на работе все нормально, дети здоровы,  жена
недавно болела, но сейчас уже поправилась, и приветы от знакомых,  которых
я уже почти не помнил.
   Я быстренько проглядел письмо, сунул его в ящик стола и тут же забыл  о
нем.
   Я наткнулся на это письмо через два дня после того, как мы закончили  с
подвалом, отоспались, и я собирался сесть за работу. Я почему-то  еще  раз
прочел его и задумался.



14

   Ольф все разглядывал Дмитрия, слушал его, а тот как  будто  не  замечал
его изучающего взгляда,  мямлил,  тянул  дым  из  сигареты,  был  какой-то
"муторный", как определил его Ольф, и думал явно не о том, что говорил.
   - Ты что, переспал? - спросил наконец Ольф.
   - Чего это ты? - с недоумением взглянул на него Дмитрий.
   - Да говоришь как-то... не по-кайдановски.
   Дмитрий помолчал и вдруг спросил:
   - Слушай, а тебе не хочется к себе домой съездить?
   - Куда это - домой? - не понял Ольф.
   - Ну, к себе на родину, в Приморье.
   - Ха! - удивился Ольф и крутнул головой. - Да ты, я гляжу,  комик.  При
наших-то богатствах мне только и делать, что на край  света  ездить.  Одна
дорога в две сотни станет, и то если поездом, да еще три недели потеряешь.
   - Но тебе ведь и не хочется.
   - И это верно, - согласился Ольф. - Да ведь от дома моего одно название
осталось. С отчимом мы всегда прохладно жили, а еще к кому туда ехать?
   - Но ты же все-таки родился там, вырос. Неужели не тянет побывать там?
   - Вон ты о чем... - протянул Ольф. - Сначала тянуло, особенно в  первый
год. Как-то все... мелко и тесно казалось после  тайги  и  моря.  Съездить
хотелось, конечно. А потом сообразил, что  незачем  бередить  себя  -  все
равно, пока не  кончу,  побывать  там  не  удастся.  Ну  и  стал  забывать
потихоньку. Сейчас если и вспоминаю, то мимоходом, когда по  радио  сводку
погоды  слушаю...  А  с  чего  ты  этот  разговор  затеял?  Вспомнил  свой
райгородишко?
   - Вспомнил, - вздохнул Дмитрий. - Прочел  братово  письмо  -  и  что-то
невесело стало.
   - Случилось у него что-нибудь?
   - Да ничего у него не случилось, - с досадой сказал Дмитрий. - И почему
обязательно должно что-то случиться, чтобы вспомнить о городе,  в  котором
прожил двадцать лет?
   - Да ты не злись.
   - Не злюсь я, - тоскливо посмотрел на него Дмитрии.  -  Но  видишь  ли,
какая вещь получается... Брат ведь он мне. По  идее  должен  он  быть  мне
самым близким человеком, сам знаешь, родных, кроме  него,  у  меня  никого
нет. Ведь столько лет вместе прожили. А что на самом деле? Разъехались,  и
вспоминаю я о нем, только когда письма получаю, да и в письмах этих - одни
"здравствуй" и "прощай". Я о нем ничего не знаю, он обо мне. И мать я  уже
почти не помню, а ведь всего пять лет прошло,  как  она  умерла.  Тебе  не
кажется, что есть что-то не совсем естественное в этой нашей забывчивости?
   - Ну, не так уж это странно, - возразил Ольф. - Не знаю, как ты, но я в
своем поселке жил и во сне видел, как бы уехать оттуда. Я только потому  и
в училище пошел, чтобы обратно не возвращаться.
   - Да я не о том, - поморщился  Дмитрий.  -  Я  и  сам  рвался  поскорее
уехать. Но вот уехали, пять лет уже здесь живем, знаем, что  в  эту  глушь
нам возвращаться не надо, но ведь с этой глушью столько  всего  связано  и
хорошего, и плохого, ведь это часть нашей жизни, и немалая  часть.  Почему
мы должны забывать о ней? Почему мы должны быть людьми ниоткуда  и  делать
вид, что настоящая наша жизнь началась только здесь, пять лет назад?
   - Потому что она действительно началась только здесь, - спокойно сказал
Ольф. - И ничего с этим не поделаешь. У меня, по крайней мере, все  так  и
было.
   - Чепуха! - сердито сказал Дмитрий.  -  Ты  что,  хочешь  сказать,  что
предыдущие двадцать лет для тебя ничего не значили?
   - Нет, почему же, значили, конечно. Ожидание - вот что такое  были  эти
годы для меня.  Но  ведь  ожидание  -  это  не  настоящее.  О  нем  быстро
забываешь, когда приходит то,  чего  ждал.  Вот  и  все  объяснение  нашей
забывчивости.
   - Ну-ну, - сказал Дмитрий и вскоре ушел к себе. А вечером заявил:  -  Я
завтра поеду.
   - Куда? - удивился Ольф, он уже забыл о том разговоре.
   - К брату.
   Ольф пожал плечами:
   - Поезжай. Долго там будешь?
   - Не знаю. Дня три, наверно.
   И Дмитрий уехал.
   Ехал он весь день с утра до вечера, в общем вагоне  небыстрого  поезда,
плотно забитого  говорливым  народом,  изнемогающим  от  духоты  и  жажды.
Дмитрий забросил на третью полку  свой  легкий  чемоданчик,  в  котором  с
шорохом перекатывались  книжка  и  кулек  с  конфетами,  вышел  в  тамбур,
закурил, да так и простоял там всю дорогу, иногда присаживаясь на откидную
скамеечку.
   Поезд часто останавливался на нешумных станциях, и к вагонам  торопливо
семенили пожилые  запыхавшиеся  женщины,  бежали  ребятишки,  перепрыгивая
через  рельсы,  разворачивали  свой  товар,  ищущими  глазами   оглядывали
пассажиров, наперебой предлагали огурцы, помидоры, вареную картошку. Когда
поезд трогался, они все еще шли рядом с вагонами, все быстрее  и  быстрее,
все еще предлагали - купите совсем  дешево  свежие  помидоры,  малосольные
огурчики, купите... Но покупали мало - слишком часто останавливался поезд,
да и большинство пассажиров было из ближних мест. Дмитрий вспоминал, как и
сам он когда-то ходил на станцию, и  томился  в  ожидании  поезда,  и  все
поглядывал на дальний лесок - не покажется ли  дым  паровоза,  а  потом  в
обратную сторону... И так весь день - то вправо,  то  влево.  В  то  время
поезда редко ходили по  расписанию,  и  нельзя  было  сказать,  когда  они
придут.
   Это было время, когда карточки уже отменили, но жилось все еще неважно,
по-настоящему сытым он бывал редко. И не  так-то  просто  было  весь  день
смотреть на  огурцы  в  маленьком  эмалированном  ведерке,  вдыхать  запах
укропа, лаврового листа - чертовски аппетитный запах! - только смотреть  и
знать, что эти огурцы съест кто-нибудь  другой.  Единственное,  что  можно
было позволить себе, - время от времени отпивать глоток пахучего  рассола,
и надо только следить, чтобы рассол полностью покрывал  огурцы,  иначе  на
воздухе они станут дряблыми и неаппетитными, и тогда их уже  точно  никому
не продашь. А продать их и так-то было непросто, почти  у  всех  в  городе
были огороды и всем нужны были деньги.
   В тамбуре всегда толпился  народ,  курили,  смеялись,  говорили.  Пахло
углем и железом.  За  мутными  стеклами  двери  было  солнечно  и  зелено,
тянулись леса - темные еловые и очень светлые березовые.  Запахи  нагретой
солнцем земли ощущались даже здесь, в горячем, настоянном на табачном дыму
и человеческом поте воздухе.
   В полдень поезд неторопливо въехал в грозу, стало легче дышать,  хорошо
было смотреть на грохочущее сияние молний по ту сторону  надежных  стекол,
исхлестанных  длинными  косыми  струями.  Но  кончилась  недолгая   гроза,
выкатилось солнце и продолжало неутомимо подогревать и  без  того  еще  не
остывшие железные вагоны, и ехать стало еще тяжелее.
   Тихим светлым вечером Дмитрий приехал в  свой  родной  город,  сошел  с
поезда, огляделся - и все вспоминалось ему так свежо и ярко, словно только
вчера он сидел вот у этого заборчика, прячась в его короткой горячей тени,
и смотрел на огурцы в маленьком эмалированном ведерке. Но присмотрелся - и
увидел, что заборчик хоть и стоит на том же самом месте, но  явно  другой,
новый, и здание вокзала было, кажется, другого цвета, и водокачки  нет  на
прежнем месте. И все-таки ощущение необыкновенной  похожести  сегодняшнего
дня на те, другие, давно прошедшие дни не исчезло, а  стало  еще  сильнее,
когда он направился к своему  дому  и  оказалось,  что  он  до  мельчайших
подробностей помнит эту дорогу,  ничуть  не  изменившуюся  с  тех  пор,  -
булыжная мостовая, деревянные  дома  с  палисадниками  и  кустами  сирени,
водоразборные колонки, старые липы. Где-то на горизонте виден  был  другой
город - новый, каменный, он начал строиться давно, когда  Дмитрий  еще  не
уезжал отсюда, - но здесь, на окраине, ничего  не  изменилось  и,  видимо,
жилось так же тихо и медленно.
   Брат сидел на крыльце, что-то  строгал.  Увидев  Дмитрия,  в  изумлении
поднялся, шагнул навстречу, забыв положить маленький топорик.
   - Димка! Братуха!..
   Они обнялись и расцеловались, Дмитрий почувствовал неожиданный комок  в
горле, он не думал, что Леонид так обрадуется ему,  что  у  самого  сладко
заноет под сердцем от этой встречи, что  потом  он  долго  и  жадно  будет
разглядывать дом,  огород,  комнаты,  где  почти  ничего  не  осталось  от
прежнего убранства,  и  все-таки  были  они  так  знакомы  и  дороги,  что
казалось, ничего не может быть дороже этого.
   Вышли Таня, жена брата, и дети  -  девочки  шести  и  семи  лет,  очень
похожие на мать, тихие и серьезные.  Дмитрий  здоровался  с  ними,  что-то
говорил, улыбался и все разглядывал Леонида, своего Леньку, и  видел,  как
он не то чтобы повзрослел за этап пять лет,  а  скорее  постарел,  у  него
поредели волосы, появились морщины у глаз, а лицо  было  чуть  желтоватым.
Изменилась и Таня, и тоже  не  к  лучшему  -  стала  худой,  плоскогрудой,
улыбалась она неуверенно, словно сомневалась: а надо ли улыбаться?
   Леонид суетился, руки у него ненужно болтались, он явно  растерялся  от
неожиданной встречи, торопливо говорил:
   - Ну, проходи, проходи, братуха. Явился наконец-то, а?  Вот  хорошо  ты
придумал, молодец! Я уж жду, жду, смотрю, не едет, думаю, может,  обиделся
на что?
   - Ну что ты, Леня, за что обижаться? Времени у меня мало.
   - Вот и я думаю, - подхватил Леонид, - обижаться вроде не за что.  И  я
так решил, что некогда тебе, иначе почему, думаю,  не  едет?  Ну,  садись,
говори, рассказывай. Похудел ты, Дима, похудел... Трудно учиться?.
   - Всяко бывает.
   - Вижу, что трудно, вижу. Раньше ты справнее был.  Ну,  ты  пока  сиди,
смотри, я сейчас... того... - он подмигнул, - а  потом  уж  поговорим  как
следует, потолкуем. Я недолго.
   Через полчаса они сидели  за  густо  уставленным  столом,  под  неярким
желтым  светом  абажура,  слегка  выпившие,  ели   и   говорили.   Дмитрий
расспрашивал Леонида, а тот даже удивлялся на его расспросы:
   - Ты о себе расскажи, у тебя как?
   И Дмитрий рассказывал, но что он мог сказать о своей работе? И  г