о  теории  бета-распада  я  наткнулся  случайно,
готовясь сдавать странички по английскому. Когда я в первый раз просмотрел
ее, то многого просто не понял, но она показалась мне очень интересной,  и
я опять прочел ее, тщательно разбирая каждую  формулу.  На  это  ушло  две
недели. А непонятного оказалось еще больше, и  я  уже  хотел  бросить  эту
статью, но потом опять вернулся к ней, и даже не ко всей работе, а  только
к одному уравнению,  которое  почему-то  привлекло  мое  внимание.  Почему
именно оно? Ни тогда, ни после я не мог объяснить  себе  этого.  Уравнение
было  довольно  сложным,  раздражало  своей  громоздкостью  и  неясностью,
многочисленными ограничениями и допущениями, сделанными при выводе его.  К
тому же видно было, что многие существенные предположения и  промежуточные
выкладки опущены, и приходилось только догадываться, каким  путем  Икобуки
пришел к окончательному результату.
   Я выписал уравнение на отдельном листке и рядом - все  предположения  и
допущения, все эти  "исходя  из...",  "согласно...",  "следуя...",  всегда
носил листок с собой  и  день  за  днем  обдумывал  уравнение,  постепенно
восстанавливая детали этой работы. И наконец как будто все стало  ясно,  и
оказалось, что уравнение верно. Верно! Когда я увидел это, то почувствовал
разочарование и облегчение... Наконец-то загадка перестала быть загадкой и
можно заняться чем-то другим.
   Я разорвал вконец истрепавшийся листок с уравнением, а выкладки засунул
куда-то в стол.  А  уже  через  два  дня  аккуратно  переписал  уравнение,
разыскал выкладки и все снова тщательно проверил. И опять все сошлось,  но
теперь я почему-то был уверен: здесь что-то неладно. И я  опять  засел  за
книги и узнал о бета-распаде, кажется, все, что можно было,  разыскал  еще
две статьи Икобуки, но  это  были  уже  совсем  другие  работы.  И  вообще
казалось, та статья прошла незамеченной, и никто из физиков не ссылался на
нее и не упоминал в своих работах.
   Я сидел в читальном зале, и когда понял, в чем дело, ясно  видно  было,
что никакой ошибки в моих расчетах нет, -  у  меня  закружилась  голова  и
тошнота подкатила к горлу. Я собрал свои бумаги, пошел в общежитие, увидел
Ольфа и сказал ему:
   - Зови Витьку.
   - Нашел? - догадался Ольф.
   Я кивнул, и Ольф ничего не стал больше спрашивать и пошел  за  Витькой.
Когда они пришли, я стал рассказывать. И сейчас я вспомнил, что говорил им
тогда. Я показывал вот эти самые листки, а они проверяли меня и ставили на
полях вопросительные знаки, и я подробно объяснял им, в чем  тут  дело.  А
дело было в том, что в одном месте при  выводе  своего  уравнения  Икобуки
неявно  опирался  на  гипотезу  Майораны.  По  этой   гипотезе   нейтрино,
образующиеся при позитронном бета-распаде,  и  антинейтрино,  образующиеся
при электронном бета-распаде, не должны  отличаться  друг  от  друга.  Сам
Икобуки даже не упоминал о гипотезе Майораны, потому что его работа совсем
не касалась нейтрино,  и  лишь  в  одном  из  промежуточных  уравнений  он
использовал факт мнимой тождественности нейтрино и антинейтрино. Мнимой  -
потому что эта нетождественность была  установлена  уже  после  того,  как
Икобуки опубликовал свою работу, и он, конечно, не мог учесть этого.
   Нейтрино  и  антинейтрино  отличаются  только  спиральностью,  это,   в
общем-то, было не так уж много, но мы решили тогда  как  следует  заняться
этой неточностью и попытаться выяснить, как она скажется на  окончательном
результате. Если бы такая проблема встала перед нами год или  два  спустя,
мы бы сразу поняли, что заниматься этим безнадежно, -  опыт  подсказал  бы
нам, что нейтринная нетождественность не внесет  существенной  поправки  в
окончательный результат. Но тогда нам и в голову не  пришло  усомниться  в
необходимости такой проверки, и мы рьяно взялись за работу.
   Это была уже настоящая физика, а не те школярские упражнения,  которыми
мы занимались раньше. Мы забросили все занятия и сидели  только  над  этим
уравнением, спотыкаясь на каждом шагу,  поминутно  обращаясь  к  книгам  и
справочникам. Только через два месяца мы увидели, что проработали впустую.
Это здорово обескуражило нас. Мы изрядно приуныли  тогда,  но  скоро  Ольф
обнаружил одну вещь,  которую  мы  не  заметили  в  пылу  работы:  Икобуки
использовал не только гипотезу  Майораны,  но  и  одно  из  следствий  ее,
которое неизбежно приводило к довольно-таки  существенным  результатам,  -
при некоторых условиях, не  противоречащих  предпосылкам  Икобуки,  должен
нарушаться закон сохранения комбинированной четности.  Это  опять-таки  не
было ошибкой Икобуки - гипотеза о сохранении комбинированной четности была
выдвинута Ли, Янгом и Ландау в  пятьдесят  седьмом  году,  а  свою  статью
Икобуки опубликовал в пятьдесят пятом.
   Мы опять взялись за работу, пока снова не зашли в тупик.
   И сейчас я внимательно проверял все выкладки  и  опять  ничего  не  мог
найти... Все было правильно.
   Было в  этом  что-то  загадочное,  почти  мистическое.  Ведь  уравнение
Икобуки послужило нам только толчком, мы давно уже отошли  от  всего,  что
было  в  его  работе,  наши  результаты  не  имели  ничего  общего  с  его
результатами, и вдруг выяснилось, что и наши уравнения  тоже  противоречат
закону сохранения комбинированной четности! Было над чем задуматься...
   Я невольно улыбнулся, наткнувшись на два четверостишия, и вспомнил, как
они были написаны. Было это в  те  дни,  когда  мы  бились  над  очередной
загадкой и у нас ничего  не  получалось,  мы  сидели  злые  как  бобики  и
огрызались друг на друга. И однажды Ольфа как будто  осенило.  Он  схватил
лист бумаги, сел на диван и  стал  быстро  что-то  писать.  Мы  с  Витькой
вытянули шеи и с надеждой уставились на него.  Вид  у  Ольфа  был  страшно
довольный, и мы  подумали,  что  ему  наконец-то  удалось  найти  какое-то
решение. Ольф кончил писать  и  стал  перечитывать.  Лицо  его  прямо-таки
лоснилось от удовольствия.
   - Получилось? - не выдержал Витька.
   - Угу, - промурлыкал Ольф. - У  меня  да  не  получится.  Не  было  еще
такого.
   Витька выхватил листок у него  из  рук.  Ольф  подмигнул  мне  и  потер
ладони. Витька стал читать - и вдруг отшвырнул листок и выругался.
   - Смотри, - сказал он мне, - что этот болван нацарапал.
   Я взял листок и прочел:

   Сверкало солнце
   Луна сияла
   Двурогий месяц
   По небу плыл
   Дожди хлестали
   Жара стояла
   И снег сыпучий
   Поля покрыл.

   Я засмеялся. Витька с удивлением посмотрел на меня и в сердцах сплюнул:
   - Тьфу, шизофреники...
   - Дитя мое, - наставительно сказал Ольф, - тебе явно не хватает чувства
юмора, красоты и гармонии. Ты  совершенно  напрасно  так  пренебрежительно
отнесся к моему шедевру. - Он взял у меня листок и бережно разгладил. - Ты
забыл старое мудрое изречение - гони природу в дверь, она влетит  в  окно.
Если природа нашей теории не желает выражаться  в  гениальных  уравнениях,
она выразилась в этих четырежды гениальных строчках. Разве ты  не  видишь,
что эти стихи с изумительной точностью воспроизводят суть не только  нашей
работы, но и всей теории элементарных частиц? Разве в этой  теории  меньше
бессмысленного, чем в моих строчках? Ты ничего не понимаешь ни в науке, ни
в искусстве. Да эти стихи, если хочешь знать,  надо  положить  на  музыку,
сделать официальным гимном и исполнять  перед  началом  заседаний  Ученого
совета! И это будет!
   Ольф взял гитару и  стал  подбирать  аккомпанемент.  Потом  он  не  раз
исполнял свой "шедевр",  а  Витька  бесился  и  грозился  проломить  Ольфу
голову...
   Я сидел, не замечая времени, и очнулся от вопроса Алины:
   - Кайданов, что у вас?
   - Я не сделал графики.
   - Покажите.
   Я показал ей  свои  записи.  Алина  стала  бегло  просматривать  их  и,
кажется, думала о чем угодно, только не о моей задаче. Она даже  не  стала
сверять мои цифры с записями в своей тетради, расписалась и сказала:
   - Графики покажете потом.
   - Хорошо, - сказал я, даже не обрадовавшись тому, что она  не  заметила
моей халтуры.



5

   Пожалуй, на физфаке ни о ком не рассказывали столько потрясающих легенд
и анекдотов, как об Ольге. Если собрать все россказни и  разделить  их  на
две группы по принципу "черное - белое", то  получилось  бы  вот  что.  Из
рассказов "черной"  группы,  а  таких  было  большинство,  следовало,  что
Иванова - человек совсем никудышный, без царя в голове, несусветный лодырь
и скандалистка, она может мимоходом, без всякого повода оскорбить  любого,
кто не пришелся ей по вкусу, она у  всех  занимает  деньги  и  никогда  не
отдает их, а у родителей шикарная  квартира  и  дача...  Из  рассказов  же
"белой" группы всякий непредубежденный человек наверняка заключил бы,  что
Ольга  -  человек  талантливый  и  оригинальный,   бесконечно   добрый   и
отзывчивый, по-настоящему красивый и вообще - человек что надо.
   Для Ольфа и Дмитрия Ольга была человеком что надо.
   Они в один год поступили в университет, но учились в разных  группах  и
до второго курса не были по-настоящему  знакомы.  Ольф  и  Дмитрий  немало
слышали о ней, видели ее картины и рисунки, были  как-то  вместе  в  одной
компании, здоровались, встречаясь в коридорах, но дальше дело не шло, хотя
Ольф как-то  и  выразился,  что  неплохо  было  бы  познакомиться  с  этим
феноменом поближе.
   "Феномен" однажды сам явился к ним в первом часу ночи.
   Она заявилась и сказала:
   - Привет, мальчики. Вы еще не собираетесь спать?
   - Да вроде нет, - растерянно сказал Дмитрий.
   - Тогда я с вами немного поболтаю.
   Сейчас Ольф уже не мог вспомнить, о чем они говорили тогда. Вероятно, о
живописи, хотя Ольга могла говорить о чем угодно, и говорить интересно. Но
по-настоящему с увлечением она могла говорить только о живописи. Вероятно,
Ольга знала все обо всех художниках, когда-либо живших  на  свете,  потому
что, сколько бы она ни рассказывала о них, оставалось впечатление, что она
говорит новое и неизвестное. А потом Ольга сказала:
   - Слушайте, ребята, я вдрызг разругалась со  своими  предками.  Ничего,
если я у вас переночую?
   - Ну конечно, - сказал Ольф.
   Ольга посмотрела на него и объяснила:
   - Удобнее было бы, конечно, пойти к девчонкам, но не хочется будить их.
Да, откровенно говоря, я терпеть не могу этих девчонок так же, как  и  они
меня...
   Это верно, девчонки не любили ее. Да и  не  только  девчонки.  Зато  те
немногие, с кем она по-настоящему была дружна, платили ей  самоотверженной
преданностью и готовы были для нее на все. Такими друзьями скоро стали для
нее Ольф и Дмитрий.
   Но это было потом,  а  в  тот  вечер  они  чувствовали  себя  не  очень
естественно.
   Они хотели постелить ей на диване, но Ольга запротестовала:
   - Нет, я уж лучше на полу лягу.  Терпеть  не  могу  все  эти  диваны  и
кровати, вечно ноги за что-нибудь цепляются. Мне бы одеяло,  подушки  ваши
тоже конфискую, больше ничего не надо...
   Утром Ольга быстро оделась,  открыла  окно  и  с  наслаждением  втянула
ноздрями воздух.
   - Хорош денек сегодня!
   А день был обычный -  серый,  осенний...  Ольга,  кажется,  любой  день
встречала так, как будто он  специально  для  нее  создан.  По  утрам  она
выглядела гораздо лучше, чем днем, и обычно сизоватый цвет лица был  почти
незаметен, и она казалась красивой. Совсем другое  бывало  по  вечерам,  и
тогда  никому  в  голову  не  пришло  бы  назвать  ее  красивой.  А  Ольга
действительно была красива - четкие, отточенные черты  лица,  великолепные
густые волосы, большие темные глаза я тонкие, словно нарисованные, брови.
   Ни Ольф, ни Дмитрий не могли по-настоящему примириться с тем, что Ольга
безнадежно больна и болезнь так уродует ее.
   (Болезнь у Ольги была какая-то редкостная,  неизлечимая,  что-то  вроде
злокачественного поражения крови, Ольга толком не объясняла  им,  что  это
такое, лишь однажды небрежно бросила:
   - По статистике только  десять  процентов  таких  больных  доживают  до
тридцати лет. Так что кое-какие шансы у меня имеются.)
   Бывали дни, когда на Ольгу страшно было смотреть - лицо  ее  наливалось
нездоровой   сизой   полнотой,   кожа   туго   натягивалась,   становилась
неестественно гладкой и блестящей.
   Но бывали и другие времена  -  месяца  на  полтора-два  болезнь  давала
передышку, Ольга  выглядела  совсем  здоровой  и  необыкновенно  хорошела,
красота ее становилась ослепительной.  Тогда  Ольга,  по  ее  собственному
выражению, начинала жечь  свечу  с  обоих  концов.  Флиртовала  направо  и
налево, дурачила своих поклонников,  которые  вдруг  в  изобилии  начинали
увиваться вокруг нее, и ни в грош не ставила их.
   В первый год их знакомства Ольф,  задумываясь  о  судьбе  Ольги,  порой
просто поражался. Он никогда не видел ее мрачной или подавленной и  иногда
не мог поверить ее жизнерадостности, считая ее наигранной. Он не  понимал,
как можно быть такой непоколебимой оптимисткой, зная,  что  жить  осталось
каких-нибудь пять-шесть лет, самое большее - десять. И ее фразу,  случайно
оброненную в одну из тех редких минут, когда Ольга  позволяла  говорить  о
своем состоянии, он считал не совсем искренней и чересчур красивой.  Ольга
сказала: "Мои дела слишком плохи,  чтобы  я  могла  позволить  себе  такую
роскошь - быть мрачной". Но  потом  он  понял,  что  это  отнюдь  не  было
красивой позой.
   Однажды вечером Ольга пришла к ним и положила перед ними  рисунок.  Они
несколько минут разглядывали его. Дмитрий спросил:
   - Как ты назвала его?
   - Просто "Ветер".
   Ветер бушевал на  рисунке  с  такой  силой  и  страстью,  что  хотелось
поежиться  и  поднять  воротник.  Ветер  гнул  к  земле  могучие  деревья,
странные, фантастические, которых никогда и нигде не было,  они  цеплялись
ветвями за землю, переплетались друг с другом, летели по воздуху, подняв к
небу черные, узловатые корни.  Деревья  не  помещались  на  бумаге,  резко
обрывались на краю и незримо существовали где-то за пределами  ватманского
листа, этот лес как будто заполнил  всю  комнату,  он  резко  и  отчетливо
существовал как бы сам по себе. Ветер и деревья окружили  маленькое  яркое
пятно в центре рисунка,  и  казалось  непонятным,  каким  образом  кусочек
обыкновенной белой бумаги может бить  таким  ярким,  брызжущим  светом.  В
центре пятна была  маленькая  человеческая  фигурка  -  неясная,  небрежно
намеченная, лицо только чуть обозначено двумя-тремя резкими штрихами, ноги
широко и  неестественно  расставлены,  а  руки  нелепо  болтаются,  тщетно
пытаясь нащупать опору в  пустоте.  Человечек  сильно  наклонился  вперед,
пытаясь противостоять  напору  урагана,  но  кругом  была  сплошная  стена
деревьев, стонущая под напором ветра...
   Ольга стояла сзади и вдруг протянула руку и выхватила рисунок.
   - Дайте-ка сюда.
   Она стала поправлять его резкими, уверенными движениями.  Ольф  смотрел
на нее и понимал многое из  того,  что  прежде  казалось  ему  непонятным.
Понимал истоки ее жизнерадостности, неиссякаемого оптимизма, ее причуды  и
странности.
   Все это объяснялось одним - ее талантом.
   Талантом бесспорным, но необычным  и  странным  на  взгляд  большинства
людей. Кто-то однажды выразился даже так - талант не только бессмысленный,
но и вредный. Ольф набросился на него с ругательствами, но скоро  остыл  -
бесполезно было что-то доказывать. Да в этом и  не  было  необходимости  -
Ольга не нуждалась в защите. Сам же Ольф чувствовал талант Ольги настолько
хорошо, что иногда ему становилось не по себе,  когда  он  разглядывал  ее
рисунки. Иногда он просто не понимал, как самые обычные,  хорошо  знакомые
понятия могут принимать такую необыкновенную, порой совершенно неожиданную
форму.
   Да, талант у Ольги был, странный и жестокий  талант.  Но  так  было  не
всегда.
   Однажды у нее дома Ольф наткнулся  на  ее  ранние  работы  и  удивился,
узнав, что это рисовала Ольга. Самые обычные, заурядные  рисунки,  на  них
люди почти ничем не отличались друг от друга, у них  были,  конечно,  свои
лица, позы, все правильно, пропорционально, естественно, - и все оставляло
равнодушным.
   - Это действительно ты рисовала? - спросил Ольф.
   - Да. Какая чепуха, правда? - улыбнулась Ольга.
   - Когда же это было?
   - Да не так уж давно. Лет десять, наверно... маленькая я тогда  была  и
глупенькая, ничего не понимала...
   Маленькая? Но тогда ей было пятнадцать, и она уже много лет болела.  (А
если уж совсем точно - всю жизнь!) Врачи предсказывали, что она не доживет
и до двадцати. Сейчас ей было двадцать пять, а она жила  и  не  собиралась
умирать. Но врачи не так уж сильно ошиблись. Дважды в течение двух лет  ее
положение признавали безнадежным и отправляли умирать  в  изолятор.  Ольга
умирала в полном одиночестве, не допуская  к  себе  ни  родственников,  ни
друзей, и это казалось странным и жестоким. Умирала без  стонов  и  жалоб,
находясь в полном сознании и зная, что умирает.
   Не умерла.
   Первый раз это случилось, когда ей было шестнадцать лет.
   Ольга вышла из больницы еще более жизнерадостной и как будто беспечной.
Объясняли это просто -  девчонка  еще,  ничего  не  понимает.  Ее  щадили,
баловали. А ей ничего особенного и не нужно было - лишь бы не мешали вволю
рисовать.
   И она рисовала - много, упорно, забыв о школьных делах.  И  рисунки  ее
неожиданно  для  всех  приобрели  какую-то  совсем  не  детскую   силу   и
выразительность.
   От ее рисунков все чаще веяло мраком и холодом, и теперь уже  никто  не
говорил, что она девчонка и ничего не понимает. Понимает. Знает. Но внешне
это никак не сказывалось  на  ней  -  так  же  весела,  проказлива,  любит
посмеяться, подурачить. Это ставило взрослых в тупик, и они гадали - знает
или не знает?
   Ольга знала.
   Ольга знала, что обречена, но не чувствовала себя  несчастной,  ведь  у
нее было все,  что  нужно  для  счастья:  талант,  друзья,  независимость,
возможность заниматься любимым делом. Она знала, что многим  недоступна  и
десятая доля того, что есть у нее, и была счастлива.
   Любовь? Но так ли уж она необходима, если есть все остальное?



6

   Увидев Ольгу, Ольф заспешил к ней.  Проталкиваясь  через  толпу,  мягко
взял ее под руку.
   - Оля!
   Ольга повернулась и радостно улыбнулась:
   - Здравствуй!
   - Давно из больницы?
   - Вчера.
   - А мы к тебе на днях собирались, - виновато сказал Ольф.  -  Вообще-то
мы порядочные свинтусы, что так долго не были, но понимаешь...
   - А, брось, - отмахнулась Ольга. - Не хватало еще, чтобы ты  извинялся.
Ты куда?
   - Да я сам не знаю... Муторно что-то.
   - Давай сходим в кино.
   - Давай.
   - Может, Диму прихватим? - предложила Ольга. - Сходим потом в пивбар. У
меня есть деньги.
   Ольф заколебался.
   - Не стоит, - наконец сказал он. - С  практикумом  у  него  дела  швах,
ничего еще почти не сделано. А ждать смысла нет - потом семинар Ангела.
   - Ну ладно.
   Они сходили  в  кино,  посидели  в  пивбаре,  Ольф  проводил  Ольгу  до
автобусной остановки и  немного  постоял,  раздумывая,  что  делать.  Было
десять минут пятого, он вполне мог успеть на семинар  Ангела,  но  ему  не
хотелось идти туда, потому что на семинаре вплотную придется столкнуться с
тем, о чем он не хотел сейчас думать,  -  с  физикой  и  мыслями  о  своей
работе.
   И он решил не ездить на семинар и пошел по  набережной  мимо  реки,  по
краям затянутой льдом. Мысли были отрывочные, бессвязные. Он думал о себе,
о работе, о Дмитрии, об Ольге. Больше всего - об Ольге... Думал с завистью
- это была одна из тех минут, когда он отчаянно завидовал  ей,  зная,  что
никогда не сможет жить такой сложной и в то же время на удивление  цельной
жизнью. Он завидовал ее таланту - такому бесспорному и  яркому,  ее  силе,
богатству ее натуры и ревновал к тем случайным проходимцам, с которыми она
проводила свои дни и ночи, когда бывала красива, обаятельна и весела.  Эта
зависть появилась не так давно, особенно отчетливо он  почувствовал