этом
завершается история развития пространственно-временной трактовки квантовой
электродинамики.  Интересно,  можно  ли  чему-либо  научиться  из  нее?  Я
сомневаюсь  в  этом.  Наиболее  поразительным  является  тот   факт,   что
большинство идей, развитых в ходе этих исследований, в конечном  счете  не
были использованы в окончательных результатах..." Как тебе это нравится?
   Ольф выжидающе посмотрел на меня, но я  промолчал,  и  он  стал  читать
дальше:
   - А вот еще.  "Поразительно  огромное  множество  различных  физических
точек  зрения  и  весьма  разных  математических   формулировок,   которые
оказываются эквивалентными друг другу. Поэтому  примененный  здесь  метод,
метод  рассуждении  на  основе  физических  соображений,  кажется   весьма
неэффективным. Оглядываясь назад на проделанную работу, я могу чувствовать
только  нечто  вроде  сожаления  о  том,  что  такое  огромное  количество
физических  идей  и  математических  формулировок   оканчивается   простой
переформулировкой того, что было известно ранее..." Тут  Фейнман,  видимо,
решил позолотить пилюлю: "...хотя и выраженной  в  виде,  который  намного
более пригоден для расчета конкретных задач..."
   Ольф бросил журнал на стол и тоскливо сказал:
   - А ведь эта теория создавалась в течение  семнадцати  лет.  Она  всеми
признана, отмечена Нобелевской премией, и на тебе - нобелевский лауреат во
всеуслышание заявляет, что она не слишком-то многого стоит... Что же тогда
нам, грешным, думать?
   Я слушал его так, словно он пересказывал  сводку  погоды.  Все  это  не
трогало меня. И когда он замолчал и начал ходить по  комнате,  я  спокойно
сказал:
   - А нам, грешным, надо  думать  о  том,  чтобы  это  как  можно  меньше
волновало нас. От того, что мы ежедневно будем повторять  себе,  что  наши
знания и возможности ничтожны по сравнению со сложностью проблем,  стоящих
перед нами, легче не станет. Работать-то все равно надо.
   Ольф в удивлении остановился передо мной, потом насмешливо оскалился:
   - Да ты, оказывается, стоик. И давно ты стал таким оптимистом?
   Я промолчал, и Ольф серьезно спросил:
   - Тебя что, действительно это так мало волнует?
   - Да.
   - Тогда тебе можно позавидовать, - Ольф вздохнул. - Я, к сожалению, еще
не  достиг  такого...  идиллического  состояния.  Может   быть,   заняться
самоусовершенствованием по системе йогов?
   Кажется, он все-таки не совсем поверил мне. Но я вовсе не преувеличивал
своего спокойствия. В тот день меня куда больше волновало то, что  вечером
должна приехать Ася...
   А что же, собственно, произошло сейчас? Вчерашний случай с Жанной?
   Я вспомнил все до мельчайших подробностей: как  целовал  ее  руки,  что
говорил ей, как просил ее не уходить. А если бы она  и  в  самом  деле  не
ушла, что тогда? И как это могло случиться после всего, что было у  нас  с
Асей? Ведь я люблю ее, Асю, а что у меня к Жанне? Да ничего, ничего! Разве
что идиотское тщеславие мужчины, которому  льстит,  что  красивая  женщина
предпочитает его всем остальным.
   Я передернулся от отвращения к самому себе. Если в этой циничной  мысли
и была доля правды, то очень небольшая. И если бы было только тщеславие  -
в этом не было бы ничего страшного. В том-то и  дело,  что  я  никогда  не
смотрел на Жанну такими циничными глазами. И  за  эти  два  года,  что  мы
знакомы, ее красота не вызывала  во  мне  никаких  чувственных  желаний...
Почти никаких...
   Я все быстрее и быстрее ходил по комнате, и вдруг мой взгляд  скользнул
по рисунку Ольги. Мне захотелось посмотреть  и  другие  ее  рисунки,  и  я
торопливо залез на стул и вытащил один из чемоданов, где в беспорядке были
сложены старые бумаги, конспекты, записные книжки - все, что оставалось  у
меня со студенческих времен. Здесь я и отыскал рисунки Ольги, разложил  на
полу и долго разглядывал их.
   Я вспомнил, как видел Ольгу в последний раз. Это было весной шестьдесят
пятого, она была в компании каких-то юнцов - красивая, смеющаяся, веселая.
Они прошли рядом со мной, и мне показалось, что  Ольга  увидела  меня,  но
нарочно отвернулась и стала  что-то  быстро  говорить  патлатому  парню  с
физиономией прохвоста. А может быть, она действительно не  заметила  меня?
Прохвост все пытался положить руку на  плечо  Ольге,  но  она  каждый  раз
сбрасывала ее.
   Вскоре Ольга ушла из университета и вовсе исчезла с нашего горизонта  -
куда? Что было с ней потом? Где она сейчас? Почему мы ничего  не  знаем  о
ней? Есть ли у нее хоть один человек, на которого  она  может  положиться?
Жива ли она вообще? Как же мы могли забыть, что она безнадежно больна? Как
я вообще мог забыть это прошлое? Ведь это - моя жизнь...
   И тут я понял, что должен  немедленно  поехать  в  Москву  и  разыскать
Ольгу.
   Я сел прямо на пол перед раскрытым чемоданом, привалился спиной к стене
и взглянул на часы. Без четверти три. Первая электричка в 5:34, та  самая,
с которой Ася уезжает по  понедельникам.  Теперь  нужно  только  разыскать
телефон Ольги или ее адрес, и уже сегодня утром я буду все знать.
   Я собрал все записные  книжки  и  стал  просматривать  их,  боясь,  что
телефон Ольги затерялся. Но телефон нашелся, я переписал  его  в  записную
книжку, затолкал все обратно в чемодан и  положил  его  на  место.  Теперь
оставалось только ждать электрички.




 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


42

   Была пятница, двадцать пятое апреля, - первый из предстоящих пятнадцати
дней ожидания. Вчера были сделаны последние расчеты для  экспериментаторов
и вычислительного центра, окончательно согласованы самые что  ни  на  есть
распоследние неувязки и назначена дата эксперимента -  10  мая,  начало  в
16:00, окончание в воскресенье, в 14:00, и эти двадцать  два  часа  должны
будут подвести итоги почти трех лет работы.  Вчера  Дмитрий  собрал  своих
людей  и  с  удовольствием  объявил  им,  что   уважаемый   сектор   может
отправляться  куда  ему  заблагорассудится  и  неделю  не   появляться   в
институте.  Сектор  крикнул  "ура",   последние   месяцы   они   постоянно
перерабатывали,  засиживаясь  в  институте  до  вечера,  и  теперь  решили
наверстать  упущенное  по  части  отдыха,  как  объявил  Игорь  Воронов  и
предложил высказать пожелания. Пожеланий оказалось даже больше, чем  людей
в секторе, но все закончилось так, как и должно было, - сектор  рассыпался
на отдельные личности и решил развлекаться всяк по-своему.
   Сегодня Дмитрий приехал в  институт  только  к  одиннадцати,  в  полной
уверенности, что не застанет никого из своих, и удивился, застав сектор  в
полном составе. Дмитрий словно мимоходом осведомился, зачем они явились на
работу. Сектор замешкался с ответом, потом кто-то наивно спросил:
   - А что, нельзя?
   Дмитрий ответил, что, конечно, можно, но разве они не устали, и как  же
их роскошные планы на отдых, и вообще - чем они намерены заниматься,  если
уж явились сюда? Майя Синицына, округлив красивые глаза, невинным  голосом
спросила:
   - А зачем вы приехали, Дмитрий Александрович?
   - Я начальник, мне по службе положено, - отговорился Дмитрий, и  кто-то
мигом парировал:
   - А мы - подчиненные, нас дисциплина обязывает.
   - Ладно, я пас,  -  сдался  Дмитрий,  и  Игорь  Воронов  удовлетворенно
хмыкнул:
   - Один - один, товарищ начальник.
   Дмитрий еще немного посидел с ними и пошел к себе в кабинет. Он  понял,
почему они явились сегодня на работу: слишком многое связывало их...
   Когда создавался сектор, Дмитрий очень убоялся, что повторится  история
с лабораторией Шумилова - каждый  будет  сидеть  в  своем  уголке,  решать
какую-то частную задачу и не знать, что творится за  соседним  столом.  Он
совершенно не представлял, что должен делать с этой оравой свежеиспеченных
теоретиков и в чем должны заключаться его функции  как  руководителя.  Они
явились к нему все почти одновременно, и Дмитрий первые дни присматривался
к ним и смущался, когда его называли по имени-отчеству.  Он  даже  пытался
намекнуть им, что еще не настолько стар, чтобы стоило величать его так, но
намека не поняли.
   Надо было как-то приступать к руководству, и Дмитрий решил,  что  самое
лучшее и необходимое - чтобы все поняли, в чем заключается их  задача.  Он
выложил все факты, имеющиеся к тому времени, и не только не  скрыл  слабых
сторон и сомнительных мест, но сделал наибольший  упор  именно  на  это  и
предложил им высказывать свои соображения. Результаты такой  откровенности
оказались несколько  неожиданными  для  него  -  ребята  растерялись.  Они
беспомощно тыкались со своими примитивными предложениями  и,  взявшись  за
какую-нибудь задачу, то и дело приходили к нему с  вопросами.  А  так  как
Дмитрий слишком часто говорил "не знаю" - иногда он действительно не знал,
что нужно делать, - они обескураженно отходили от него и даже  поглядывали
с каким-то недоумением. Однажды Ольф с досадой сказал:
   - Ты, брат, слишком надеешься на их самостоятельность. Не забывай,  что
они еще почти студенты. А ты их - трах по голове... Этак недолго  и  мозги
набекрень.
   - Ничего, очухаются, - буркнул Дмитрий.
   И ребята постепенно "очухались". Они быстро "раскусили его"  и  поняли,
что от  них  требуется.  Однажды  Лешка  Савин,  несдержанный,  баламутный
парень, в восторге от того, что  сам  додумался  до  решения,  на  которое
чуть-чуть намекнул ему Дмитрий, брякнул:
   - А вы жук, Дмитрий Александрович...
   И смутился от собственной дерзости.
   Дмитрий сделал удивленное лицо:
   - Это как надо понимать?
   - Хорошо надо понимать, - стал было  оправдываться  Лешка,  но  Дмитрий
прервал его:
   - Ну, тогда ладно. Иди работай.
   Он с самого начала решил добиваться  полной  откровенности  и  взял  за
правило не скрывать затруднений, то и дело возникавших на первых порах,  и
признаваться в своих ошибках, даже если они незначительны.  Раз  в  неделю
они устраивали коллективное обсуждение  всей  работы,  на  котором  каждая
частная задача подвергалась самому  тщательному  анализу  и  ожесточенной,
далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для
него было хоть какое-то основание. И будь тут  посторонний  человек,  хоть
мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого  обсуждения
ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова,  не
стоит и выеденного яйца - с такой страстью и видимой легкостью разносилось
вдребезги все, что создавалось в течение недели.  Но  посторонние  на  эти
обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему  прийти  на
такое "бостонское чаепитие", Дмитрий прямо сказал,  что  делать  этого  не
стоит.
   - Почему? - удивился Дубровин.
   - Вы для них - шишка, - несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, - и перед
вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель  этаких  "чаепитий",
как вы сами понимаете, несколько иная.
   - Ясно, - коротко одобрил его Дубровин и не пошел.
   "Чаепития" продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце  концов
многое из разбитого вдребезги  и  похороненного  заживо  чудесным  образом
воскресало.  Конечно,  оказывалась  и   оппозиция,   упрямо   продолжавшая
отстаивать  разбитые  теории.  Ей   дозволялось   упорствовать   в   своих
заблуждениях, - естественно, в пределах разумного. И если  порой  в  адрес
"иноверцев" в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться  было
не принято. Для этого  был  термин  -  "издержки  производства".  И  когда
оппозиция  наконец  выкидывала  белый  флаг,   "правоверные"   великодушно
раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу - "кто  старое  помянет,
тому глаз вон". Самой  популярной  была  в  группе  такая  поговорка:  "Не
ошибается тот, кто ничего не делает". Если судить по количеству ошибок, за
первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за  два  следующих.
Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у  "чаевников"  было
похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия,  и  Лешка
Савин спросил:
   - А что, Дмитрий Александрович, мы окончательно бездари  или  еще  есть
какая-нибудь надежда?
   Дмитрий помедлил с ответом, оглядывая их. Все, кроме Ольфа  и  Валерия,
смотрели на него и словно ждали, когда он заверит их, что они не  бездари.
А он не нашел ничего лучшего,  как  повторить  слова,  сказанные  когда-то
Ольфу:
   - А что, не выдать ли вам заодно и патент на гениальность?
   Шутка не  получилась  -  кто-то,  нехотя  улыбнулся,  кто-то  изобразил
вежливый смешок. Дмитрий недовольно сказал:
   - Так не пойдет. Чего вы всполошились? Ну, наломали мы дров, но не  так
уж и много, я ожидал худшего, - чуть-чуть покривил он душой. - Со временем
научитесь работать по-настоящему.
   В таком духе он говорил еще минут десять. Слушали его вежливо  -  но  и
только  -  и   разошлись   удрученные.   Дмитрий   чертыхнулся   на   свою
педагогическую несостоятельность, пожаловался Ольфу и Жанне и больше таких
проповедей  уже  не  читал,  решив,  что  лучшим,  если  не  единственным,
лекарством от неудач может быть только удача. И  когда  получилось  что-то
чуть-чуть похожее на маленькую удачу,  он  постарался,  чтобы  каждый  как
следует осознал это, и на все лады превозносил их достижение,  разумеется,
только в узком кругу, на  "чаепитии".  Хитрость  удалась  -  ребята  сразу
почувствовали себя увереннее.
   Они четверо считались, да и в самом деле были  ими,  основателями  всей
работы, и в шутку их называли "олигархами". А вот относились к "олигархам"
не одинаково. Мелентьева недолюбливали за  небрежную  снисходительность  и
заносчивость, которую он далеко не всегда мог скрывать, с Жанной  пытались
было флиртовать, но тут же, получив вежливый холодный отпор, отступали.  А
Ольф сразу стал безоговорочно своим, у него занимали  трешки  до  получки,
шли к нему со всякими, порой самыми незначительными вопросами, выпивали  с
ним, "подначивали" - и любили все. А Дмитрий долго не мог понять, как  же,
в сущности, относится к нему группа. С уважением?  Бесспорно.  Его  мнение
нередко оказывалось решающим и порой сразу прекращало  всякие  споры,  что
иногда тяготило его и заставляло особенно тщательно взвешивать свои слова.
   На одном из первых "чаепитий" Дмитрий сказал:
   - Вот что, друзья. Давайте немного поговорим о том, как мы дальше  жить
будем. Я предоставляю вам довольно большую свободу действий, но, как  сами
понимаете, свобода эта не может  быть  бесконечной.  Пока  что  вы  больше
будете учиться и ошибаться, но ведь  и  работа  должна  как-то  двигаться.
Надеюсь, я не очень обижу вас, если скажу, что пока она будет двигаться  в
основном за счет  усилий  нас  четвертых.  Но  и  вы  должны  внести  свою
посильную лепту. Пока что она, по-видимому, будет выражаться только в том,
что вы поможете вести нам всякие расчеты. Работа, как сами  понимаете,  не
очень приятная, но нужно и  ее  делать.  Давайте  договоримся  так:  когда
кому-то из нас понадобится ваша помощь, мы подходим к вам и просим сделать
вот это и это к такому-то времени. Если вы очень увлечены своей идеей и не
хотите отвлекаться, вы вежливо, не вдаваясь в  объяснения,  отвечаете  "не
могу", и мы просим другого...
   Веселое оживление в группе заставило его немного помолчать, и потом  он
продолжал:
   - Я могу обещать, что мы не будем злоупотреблять вашей добротой,  но  и
вы, со своей стороны, должны хорошенько понять, что, если  каждый  из  вас
ответит "не  могу",  расчеты  придется  делать  либо  нам  самим,  что  не
слишком-то разумно, либо  искать  какие-то  другие  формы  нашего  мирного
сосуществования. Я надеюсь, что работать  вместе  нам  придется  долго,  и
хочу, чтобы отношения у нас были наилучшими. Ну что, устраивает вас  такое
житье?
   - Еще бы! - хором сказало несколько человек.
   Разумеется, их ото устраивало. Но Валерию и Ольфу такая речь  очень  не
понравилась. Мелентьев разразился тирадой о "гнилом либерализме  некоторых
горе-руководителей", а Ольф мрачно изрек:
   - Смотри, сядут они тебе на шею.
   - Не сядут, - ответил Дмитрий не  очень  уверенно.  Он  и  сам  не  был
убежден в успехе своего "либерального" эксперимента  и  решил  посмотреть,
что из этого выйдет.
   А  вышло  все  очень  неплохо.  Ребята,  как  правило,   беспрекословно
выполняли все их просьбы и отказывались всего несколько раз.  И  почему-то
случалось это всегда с Мелентьевым. После первого такого отказа он  сказал
Дмитрию, недовольно морщась:
   - Слушай, это все-таки не дело. Вы  как  хотите,  а  мне  просто  нужен
постоянный человек, который помогал бы мне делать расчеты.  И  без  всяких
этих "не могу". Так, в конце концов, везде заведено.
   - А у нас пока что этого не будет, - сухо сказал Дмитрий. - Один сказал
"не могу" - попроси другого.
   - Ну, смотри, - сказал Мелентьев и ушел просить другого.
   Кто-то сделал ему расчеты, и он как  будто  успокоился.  Но  потом  ему
отказали во второй раз, в третий, и наконец он взорвался. Он пришел  в  их
рабочую комнату, швырнул на стол пачку бумаг и накинулся на Дмитрия:
   - Слушай, Кайданов, ты когда-нибудь наведешь порядок в своем хозяйстве?
   - А что случилось?
   - А то! Мне надо срочно посчитать вот эту муру, - кивнул он на  бумаги.
- Подхожу к Полынину, а  он  -  извините,  Валерий  Васильевич,  не  могу.
Мальцев - то же самое. И Савин, видите ли, тоже не может. А кто  может?  Я
что, должен всех обходить и как нищий  клянчить,  чтобы  мне  ради  Христа
сделали одолжение?  Или  самому  прикажете  сесть  за  эту,  с  позволения
сказать, работу?
   - Не  кричи,  -  прервал  его  Дмитрий.  -  Дай  сюда,  я  сам  попрошу
кого-нибудь.
   - Во-во, нашел выход, - зло кинул Валерий. - Тебе-то они,  конечно,  не
откажут, ты все-таки начальник.
   - Ольф не начальник, но  ему  не  отказывают.  И  Жанне  тоже.  Значит,
просишь не так, как нужно.
   - А! - взбеленился Мелентьев. - Я, видите ли, прошу не так. А как нужно
просить? Я должен расшаркиваться  перед  ними:  "Будьте  добры,  голубчик,
пожалуйста, не можете ли вы, если вам не трудно..." - издевательским тоном
тянул Мелентьев. - Так, что ли?
   - Расшаркиваться не надо,  а  вот  слово  "пожалуйста"  еще  никому  не
мешало.
   - Ну еще бы... Они же, все как  один,  в  институте  благородных  девиц
воспитывались...
   - Прекрати! Я же сказал, что сам попрошу кого-нибудь.
   - А в следующий раз они снова скажут "не могу"? Так не  пойдет.  Я  еще
раз предлагаю тебе: выдели мне одного человека, и чтобы  без  никаких  "не
могу".
   - Нет, - сказал Дмитрий.
   Мелентьев несколько секунд молча смотрел на него, повернулся и  хлопнул
дверью. Дмитрий взял его бумаги и пошел к Майе Синицыной.
   - Если ты не очень занята, посчитай эти интегралы.
   - Хорошо, Дмитрий Александрович, - сразу согласилась Майя.
   Валерий вернулся через час, и Дмитрий, не  поднимая  головы  от  стола,
сказал ему, что его выкладки у  Майи.  Мелентьев  пробурчал  что-то  и  до
вечера просидел молча, не вставая из-за стола.
   Но история  на  том  не  кончилась.  Через  два  дня  Мелентьев  пришел
взбешенный и, сунув руки в карманы, остановился  перед  столом  Дмитрия  и
сказал хриплым, придушенным от злости голосом:
   - Я только что от твоей любимицы, Кайданов. Я попросил ее посчитать еще
один вариант, вот этот. - И он сунул  под  нос  Дмитрию  бумагу.  -  Здесь
работы-то всего на час. И что, ты думаешь, она ответила мне?
   - Что? - спокойно спросил Дмитрий.
   - Что она _не хочет_! Не не может, а именно не хочет.
   - А то, что я давал ей, она сделала?
   - Да! Сделала! - сорвался на крик  Мелентьев.  -  И  не  преминула  мне
заявить, что сделала не для меня, а для Дмитрия Александровича!  Для  вас,
сударь!..
   - Перестань! - резко сказал Дмитрий, и Мелентьев замолчал. -  Я  сам  с
этим разберусь.
   - Да уж сделайте одолжение, Дмитрий Александрович, - язвительно  сказал
Мелентьев.
   И  Дмитрий  пошел  разбираться.  Майя  сидела   за   своим   столом   с
покрасневшими от слез глазами, и в комнате было необычно т