зости. Хотел - и боялся этого... Понимает ли это Жанна?  Иногда  я  был
уверен - да, понимает. А на меня самого порой  находили  какие-то  периоды
полнейшего  непонимания,  когда  я  не  мог  воспринимать  ничего,   кроме
буквального смысла ее слов. И так было не только с ней, но и с Асей. Вот и
сегодня я никак не мог понять, что хочется Асе: чтобы я остался или уехал?
Или ей безразлично? Почему она не спросила, не смогу ли я остаться?
   - Ешь, а то остынет, - сказала Жанна.
   Я молча принялся за еду и словно со стороны увидел нас обоих: мужчина и
женщина за кухонным столом, почти совсем как муж и жена, и молчание  могло
означать короткую размолвку, а как это покажется на  взгляд  постороннего?
Или на взгляд Аси? Что она думает о моих отношениях с Жанной? Она  никогда
не выказывала ни малейших признаков ревности - почему? Полностью  доверяет
мне? Она ведь знает, что мы встречаемся ежедневно и часто по вечерам сидим
вдвоем, неужели это ничуть не беспокоит ее?  Если  действительно  так,  то
почему? А что бы чувствовал я на ее месте?
   Мне вдруг стало совсем скверно  от  мысли  о  своей  беспомощности,  от
своего неумения - или неспособности? - разбираться в  людях,  и  в  первую
очередь в самом себе... Откуда это непонимание? Вот сидит Жанна, о чем она
думает? Может быть, ее обидели мои слова или  она  ждет,  когда  я  что-то
скажу ей, а что я должен сказать? Или ничего этого  нет  -  ни  обиды,  ни
ожидания, просто сидят двое - мужчина и женщина, хорошие товарищи, коллеги
по работе, - и молча ужинают. Почему молча?
   - Знаешь, - сказала вдруг Жанна, - иногда мне очень хочется,  чтобы  ты
расспросил меня о моем прошлом. Но ты так ни разу и не заговорил об  этом.
Почему? Ведь не потому, что это тебе неинтересно?
   - Нет, конечно, - сказал я.
   Конечно, нет. И все-таки я действительно ни разу не спрашивал ее о том,
как она жила раньше, до нашей встречи, а сама она никогда не  заговаривала
об этом, и все мои сведения о ее прошлом ограничивались анкетными данными:
родилась в Ленинграде, сестра  в  Киеве,  замужем  не  была...  А  почему,
собственно, не спрашивал? Наверно, просто потому,  что  когда-то  взял  на
вооружение  одну  из  "бесспорных"  аксиом  -  надо  быть  тактичным,   не
вмешиваться в чужие дела; если человек сам не  говорит  о  своем  прошлом,
значит, ему  не  хочется  вспоминать  о  нем...  Но  ведь  и  Жанна  может
рассуждать точно так же:  если  ее  не  спрашивают,  незачем  пускаться  в
откровения... И вот через три года  постоянного  общения  выясняется,  что
обоим нам хочется одного и  того  же:  поговорить  друг  о  друге.  Жанне,
наверно, тоже хотелось бы узнать обо мне больше того, что ей  известно,  и
деликатность-то оказывается ложная. Выходит, что Жанна права -  настоящей,
дружеской близости между нами нет? А возможна  ли  она?  А  что  же  может
помешать этому, если оба мы хотим одного и того же? Ее красота?
   Я попытался посмотреть на Жанну как бы со  стороны,  глазами  тех,  кто
видит ее несколько минут в день, вспомнил, как  сам  смотрел  на  нее  при
первой встрече, и необычайное совершенство ее красоты вновь поразило меня.
А Жанна вдруг забеспокоилась под моим взглядом, спросила:
   - Что ты?
   - Да так... Очень уж красивая ты. Вроде бы и привык к этому,  а  иногда
посмотрю - и как открытие твоя красота для меня.
   Жанна помрачнела. Молча убрала тарелку, налила  чай  и,  глядя  куда-то
мимо меня, нехотя заговорила:
   - Когда мне было  шестнадцать  лет,  мать  повезла  меня  к  бабушке  в
деревню. Бабушка никогда не видела  меня,  была  она  уже  совсем  старая,
глухая,  горбатая,  настоящая  баба-яга  с  клюкой.  Весь  вечер  она  так
внимательно разглядывала меня, что мне не по себе стало. А она все смотрит
- и молчит. И наконец, словно про себя, ни к кому не  обращаясь,  говорит:
"Господи, и за что такое наказание человеку выпало. Хлебнешь горя с  такой
красотой". Я, конечно, ее слова за шутку приняла, мать рассердилась, бабка
замолчала и уползла в угол. Мудрая была старуха - как  в  воду  глядела...
Часто я  ее  слова  вспоминаю,  действительно,  наказание  какое-то.  Даже
горьковскую Алину Телепневу вспоминаю, к себе ее судьбу примеряю - и  ведь
кое-что сходится...
   - Да ты что? - испугался я, глядя на ее лицо.
   - Что? - не поняла Жанна.
   - Говоришь как-то странно...
   - Что тут странного? Ты думаешь, красота эта - в радость  мне?  Была  в
радость, пока маленькая и глупенькая  была,  а  как  поумнела...  -  Жанна
посмотрела на меня и с досадой сказала: - А впрочем, все равно не поймешь,
для этого надо с таким клеймом, вроде моей красоты, родиться... Что ты так
смотришь? Думаешь, рисуюсь? Черта лысого! - грубо сказала Жанна и,  совсем
расстроившись, попросила: - Хоть ты-то  мне  о  красоте  моей  не  говори,
неприятно мне это...
   Она встала и, зябко поводя плечами, тихо сказала:
   - Пойду я. Что-то сегодня расклеилась... А словам  моим  не  удивляйся,
если подумать как следует, так и быть должно.
   И она ушла. Я принялся убирать со стола,  а  странные  слова  Жанны  не
выходили из  головы.  Красота  -  клеймо,  наказание?  Чепуха  какая-то...
Человечество тысячи лет только и делало, что поклонялось красоте,  на  все
лады воспевало ее, и вдруг такие слова... Только ли слова? Я вспомнил лицо
Жанны, когда она говорила это, она вовсе не шутила. Но ведь и  правдой  ее
слова быть как будто не могут... А почему, собственно, не  могут?  Сколько
тысяч взглядов бросалось на Жанну,  сколько  было  таких,  как  Шумилов  и
Мелентьев, готовых на все ради того, чтобы добиться ее благосклонности?  А
зачем ей это? Жанна слишком умна, чтобы не  понимать  истинную  цену  этим
тысячам взглядов... Жить  под  таким  постоянным  надзором,  вероятно,  не
слишком-то уютно... Это имела в виду Жанна? Или - что-то еще,  чего  я  не
понимаю?
   Я  почувствовал,  что  опять  безнадежно  запутываюсь  в  своих  шатких
рассуждениях. Видно, такой уж сегодня  выдался  день,  что  мне  постоянно
приходится расписываться в своей несостоятельности.



49

   И день этот никак не хотел заканчиваться. Не было еще и девяти часов, и
я не мог найти себе места. Хотелось видеть Ольфа,  но  я  помнил,  как  он
обиделся сегодня, и не шел к нему. А когда он заявился ко мне, рот у  меня
сам собой расплылся в широчайшей улыбке.
   - Ну что, Матильда, сгоняем в блиц?
   - Давай.
   Ольф играл гораздо лучше меня и, как правило, давал мне минуту форы. На
таких условиях я обычно с трудом выигрывал у него одну партию из  трех.  У
Ольфа была одна странная особенность - чем хуже у  него  было  настроение,
тем сильнее он играл. Сегодня, если судить по счету - через полчаса он был
уже шесть - ноль в его пользу, - Ольф был настроен, как никогда,  скверно.
Выиграв восьмую партию, он молча добавил мне еще минуту, но и  это  ничего
не изменило - я проиграл еще  четыре  партии  и,  получив  очередной  мат,
остановил часы и смешал фигуры.
   - Озверел ты, что ли? Опять со Светкой поругался?
   - Во-первых, не поругался, а поссорился,  -  невозмутимо  сказал  Ольф,
заново расставляя фигуры. - Ругаются мужики, алкоголики  и  домоуправы,  а
интеллигенты, тем более кандидаты наук, только ссорятся. О докторах я  уже
не говорю, те вообще выясняют  отношения  почтительным  шепотом.  Особенно
Шумилов. А во-вторых, - почему "опять"? Тебе кажется, что мы слишком часто
ссоримся?
   - По-моему, не так уж и редко, если судить по вашим физиономиям.
   - Можно подумать, что вы с Асей совсем не ссоритесь.
   - В том-то и дело, что нет.
   - Ты серьезно?
   - Да.
   - Почему?
   - Что "почему"?
   - Почему не ссоритесь?
   - Не знаю.
   - Скверно... Какой счет?
   - Двенадцать - ноль.
   - Давай еще сгоняем, авось какую-нибудь хилую половинку и заработаешь.
   - Да иди ты... А что скверно - что не знаю или что не ссоримся?
   - И то и другое... Давай-давай, садись, ставь.
   - Ладно, только последнюю... Ты что, всерьез думаешь, что  муж  и  жена
должны ссориться?
   - Обязаны. - Ольф со стуком перевел часы. -  Не  ссорятся  только  люди
идеальные или ненормальные. Впрочем, это почти одно и то же.
   - Есть еще третий вариант.
   - Какой?
   - Когда муж и жена равнодушны друг к  другу.  Не  совсем,  конечно,  но
более или менее.
   - У вас не тот вариант.
   - Надеюсь.
   - У тебя конь висит...  Что  значит  "надеюсь"?..  -  Ольф  внимательно
посмотрел на меня и спросил: - Кстати, ты уже  наметил,  кого  посылать  в
Новосибирск?
   - Еще нет.
   В Новосибирске была группа, работавшая  над  сравнительно  близкой  нам
темой, и мы поддерживали с ней постоянную связь -  все  время  приходилось
следить, чтобы не залезть на чужую территорию.  Однажды  я  уже  ненадолго
летал в Новосибирск. А  после  эксперимента,  чем  бы  он  ни  закончился,
предстояло основательно увязать все результаты. Я уже решил,  что  сначала
поедет кто-то из ребят, скорее всего Савин  или  Воронов,  а  потом,  если
нужно будет, полечу сам. И вот Ольф сказал мне:
   - Знаешь что, давай-ка я поеду туда.
   - Но ведь там работы месяца на два.
   - Вот и хорошо.
   - А как на это Светлана посмотрит?
   - Отрицательно, - спокойно сказал Ольф.
   - Вы же собирались вместе поехать в отпуск.
   - Поедем позже.
   - Зачем тебе это нужно?
   - Значит, нужно.
   - Что, так плохо у вас?
   Ольф  закурил  и,  разглядывая  меня  так,  словно   я   был   каким-то
недоразвитым эмбрионом, спросил:
   - Слушай, Матильда, уж не решил ли ты, что  мне  крупно  не  повезло  в
семейной жизни? Только честно.
   - Иногда мне кажется, что да.
   - Так вот пусть тебе не кажется. И уж если говорить прямо,  иногда  мне
кажется, - с  нажимом  сказал  Ольф,  -  что  у  вас  с  Асей  куда  менее
благополучно, чем у нас, несмотря на  всю  вашу  внешнюю  идиллию  и  наши
ссоры.
   Его слова неожиданно сильно задели меня. Ольф, видимо,  заметил  это  и
примирительно сказал:
   - Извини. Если тебе неприятно - не будем говорить об этом.
   - Ну почему же, - не слишком уверенно сказал я. - Просто не понимаю,  с
чего это пришло тебе в голову.
   - Ничего конкретного, если не считать, что я довольно хорошо знаю тебя.
И вижу кое-что, чего другие не видят.
   - Что именно?
   Ольф помолчал и уклончиво сказал:
   - Об этом потом, сначала я объясню, почему мне нужно уехать.  Вовсе  не
потому, что у нас так плохо складываются отношения, как ты думаешь. Просто
иногда полезно ненадолго разъехаться, а то  слишком  уж...  привыкаешь  ко
всему. Но из этого вовсе не следует, что мы надоели... или разлюбили  друг
друга, - неловко сказал Ольф. - Хотя сейчас понятие "любовь", естественно,
выглядит несколько иначе, чем в первый год нашей жизни.
   - Естественно?
   - Вот именно. Мы почему-то ни разу толком не говорили об этом,  и  зря,
наверно...
   Ольф так внимательно смотрел на меня, что я понял: к этому разговору он
готовился давно и беспокоят его действительно не  свои  семейные  дела,  а
именно мои.
   - Значит, ты считаешь, что как раз у тебя все нормально, а у меня нет?
   - Не совсем так... Но я знаю, когда и что у нас не ладится и во что это
может вылиться... И что надо делать. А ты, похоже, не знаешь.
   - Вот как... И ты решил поучить меня уму-разуму...
   - Если тебе не хочется говорить об этом - давай не будем.
   Мне действительно не хотелось  заводить  этот  разговор,  но  интонация
Ольфа насторожила меня. Кажется, он и в самом деле считал,  что  мои  дела
неважны. Открытие не слишком приятное...
   - Ну что ж, - не  сразу  сказал  я,  -  давай  поговорим...  Почему  ты
думаешь, что у нас с Асей... не все ладно?
   - Я не знаю, Димыч. Я уже говорил, что никаких конкретных доказательств
у меня нет - внешне ваши отношения выглядят идеально.  Но  даже  это  меня
настораживает. А главное - у меня часто  бывает  ощущение,  что  ты...  не
очень-то счастлив. И что дело здесь именно в ваших с Асей отношениях. Ваша
идеальная, архимодерновая семья, с  полным  доверяем  друг  к  другу,  без
всяких намеков на ревность, с почти абсолютной самостоятельностью  каждого
из вас - это вовсе не семья. У вас, мне кажется, нет того самого главного,
что должно связывать любящих друг друга людей...
   - Что ты имеешь в виду? Детей?
   - Не только, хотя это, я думаю, главное.
   - Значит, дети - это и есть то самое главное, что связывает все семьи?
   - Я этого не сказал. Но, по-видимому, без детей семья  теряет  половину
смысла. Я думаю, рано или  поздно  семья  без  детей...  -  Ольф  замялся,
подыскивая слово, и твердо закончил: - превращается просто в сожительство.
   - Даже так...
   - Я не знаю, как  объяснить,  Димыч.  Я  сам  понял  это  только  после
рождения Игорька. И теперь я  знаю,  что  какие  бы  неурядицы  у  нас  ни
случились, но главного, что связывает нас, и связывает очень прочно, я  не
сомневаюсь в  этом,  -  они  не  затронут.  И  Светлана  это  тоже  хорошо
чувствует.
   Я слушал Ольфа - лицо у него было очень серьезное, и то  отвратительное
чувство беспомощности, которое сегодня уже не раз приходило ко мне,  снова
овладело мной. И я даже не успел удивиться, что так ошибался  в  отношении
Ольфа и Светланы, потому что тут же возник неприятный вопрос: в чем я  еще
ошибаюсь? На несколько секунд я совсем перестал  слышать  Ольфа,  и  вдруг
словно издалека донесся его голос:
   - ...и вот что меня беспокоит - мне кажется, что ни ты, ни  Ася  не  то
что не  понимаете,  что  вам  надо  менять  свою  жизнь,  а...  не  видите
необходимости в каких-то изменениях. Вы словно  в  каком-то  промежуточном
состоянии...
   Я прямо-таки уставился на Ольфа, удивленный его  проницательностью.  "В
промежуточном состоянии" - точнее вряд ли скажешь.
   - Может быть, я и ошибаюсь, - Ольф смешался под моим  взглядом,  -  или
слишком упрощаю, но иначе я никак не могу объяснить, почему вы  так  долго
не можете устроить свою жизнь.
   А действительно, чем это еще можно объяснить?
   Лицо  Ольфа  вдруг  стало  расплываться  передо  мной,  голос  зазвучал
невнятно, а фигура его сделалась большой и бесформенной. Я испугался этого
непонятного помрачения, резко дернулся в кресле и  увидел,  как  быстро  и
бесшумно поднялась эта большая фигура, и рука Ольфа крепко  ухватила  меня
за плечо.
   - Да что с тобой?
   Громкий,  встревоженный  голос  Ольфа  неприятно  ударил   в   уши,   я
чувствовал, как все мое лицо безудержно кривится в какой-то отвратительной
гримасе, и взялся за него  руками,  сжал  ладонями  виски,  ломившиеся  от
большой, во всю голову, тяжелой боли.
   - А ну-ка давай в постель, - тихо сказал Ольф и, обняв меня  за  плечи,
легко поднял из кресла и отвел на диван. Он  принес  из  спальни  подушку,
укрыл меня одеялом и спросил: - Где у тебя снотворное?
   Я молча показал ему на столик, он нашел таблетки и принес воды. Я выпил
две таблетки и отвернулся к стене. Ольф спросил:
   - Может, позвать Жанну?
   "Почему Жанну?" - подумал я и сказал:
   - Нет.



50

   Через восемь лет после бабкиного предсказания о том,  что  хлебнет  она
горя с такой красотой, приснилась Жанне пустыня -  белая,  горячая,  жутко
проваливающаяся под ее  слабыми  ногами.  Жанна  шла  по  ней  в  какую-то
невидимую бесконечность, по колено увязая в песке, и его  жесткие  струйки
больно царапали влажную кожу, стекая при каждом ее шаге на землю, торопясь
соединиться с ней. Куда и  зачем  шла  она,  Жанна  не  знала,  но  что-то
подсказывало ей, что надо идти, нельзя остановиться даже на минуту,  иначе
песчаное море тут же поглотит ее. И вдруг заметила она,  что  идет  совсем
голая, и краска стыда опалила  ее,  и  Жанна  сразу  остановилась,  плотно
сдвинула ноги  и  согнулась,  закрывая  руками  грудь.  И  стала  медленно
проваливаться в вязкую горячую глубь земли. Она  беспомощно  огляделась  и
увидела, что никого нет кругом и не от кого скрывать свою наготу, - только
огромное солнечное око равнодушно смотрело на нее  с  раскаленного  белого
неба. И она выпрямилась, торопливо выдернула из песка ноги и  снова  пошла
все быстрее и быстрее. И снова стало ей страшно - уже очень долго шла она,
а все никого не было впереди, и уже не думала она о своей наготе, лишь  бы
встретить кого-нибудь, быть вместе с  людьми,  они  оденут,  успокоят  ее,
избавят от страха и одиночества.
   Чем кончился сон, она потом никак не могла вспомнить. Когда проснулась,
матово белела за окнами ленинградская ночь, тонко  звенела  тишина  пустой
квартиры - родители уехали в  отпуск,  и  первая  радость  пробуждения  от
кошмарного сна сменилась страхом, почти таким же сильным, как  только  что
пережитый во сне. Страшили ее серые невесомые  тени,  плотно  приросшие  к
мебели, непонятные тихие шорохи в трубах отопления, короткий вскрик  гудка
за стенами дома, пугала сумеречная, осязаемая плоть квартиры, ее тишина  и
пустота.
   Путаясь в скомканных простынях, Жанна  торопливо  вскочила  с  постели,
подбежала к выключателю и, радуясь его знакомому сухому стуку,  облегченно
зажмурилась от брызнувшего в глаза света. Потом  села  на  постель,  почти
весело оглядела уютную комнату, беззлобно  ругнула  белую  ночь  -  забыла
задернуть штору, вот и приснилась всякая чертовщина... Но прошла спокойная
минута, и прежняя тревога овладела ею. И  оттого,  что  такого  прежде  не
случалось с ней  и,  главное,  совершенно  неясны  были  причины  внезапно
возникшей тревоги, - это случившееся представлялось ей все более зловещим,
имевшим какой-то темный, непонятный ей смысл. И, догадываясь  о  том,  что
самой ей не справиться с этой тревогой, надо  идти  куда-то,  к  какому-то
близкому человеку, она оделась и по темной страшной лестнице  выбежала  на
улицу, быстро  пошла  в  пустоту  ночного  города.  Шла  она  к  человеку,
которого, казалось ей, любила как никого в жизни,  чьей  женой  готовилась
стать.
   Она пришла к нему в третьем часу, увидела, как  в  радостном  изумлении
округлились его глаза, - и Жанна, прижавшись лицом к его широкой  надежной
груди, заплакала тихими радостными слезами. Он усадил ее в кресло, кинулся
ставить чай и потом почти не отходил от нее, ласково успокаивал.  И  Жанне
казалось, что он все понял - и ее тревогу (а может быть, и ее причину?), и
то, почему она среди ночи пришла к нему, - и хорошо ей стало  под  защитой
этого сильного человека, приятно было думать о том, что она  скоро  выйдет
за него замуж. Последней близости между ними не  было,  и  она  не  раз  с
благодарностью отмечала его деликатное поведение.
   И вдруг заметила Жанна, что пальцы, гладившие ее плечо, подрагивают  от
нетерпения, а в глазах появился до отвращения знакомый блеск.  Этот  блеск
преследовал ее уже много лет - на улице,  в  автобусе,  в  университетских
коридорах, особенно на пляже, у него были разные оттенки, но  суть  всегда
одна. И в первые годы расцвета своей красоты этот непонятный блеск радовал
Жанну, она пьянела под взглядами толпы, они лишний раз доказывали, что она
не такая, как все, она - лучше, красивее, чем все.
   Давно прошло то блаженное  время,  давно  уже  этот  блеск  не  вызывал
ничего, кроме раздражения и желания поскорее уйти  с  людских  глаз...  Но
сейчас - куда ей было идти? А его пальцы становились все решительнее,  они
гладили ее шею, Жанна чувствовала на затылке прикосновение  его  губ.  "Да
разве за тем я пришла к тебе?" - хотелось крикнуть ей. Но она промолчала и
закрыла глаза. Почему? А что оставалось ей делать? Сопротивляться, просить
о чем-то, но зачем? Он такой же, как и все, только и всего. И  ему  прежде
всего нужна ее красота, ее тело... И Жанна покорно  отдалась  ему,  а  он,
кажется, даже не заметил, что она никак не ответила на его ласки,  или  не
придал этому значения. Потом, когда он, спокойный и умиротворенный,  лежал
рядом с ней, она сбоку поглядела на него.  Довольное  лицо  победителя,  с
честью вышедшего из  неожиданных  обстоятельств.  Жанна  встала  и  начала
одеваться.
   - Ты куда? - спросил он.
   - Домой.
   - Домой? - удивился