ихо. Увидев его,
она шмыгнула носом и виновато поднялась, комкая платок.
   - Идем поговорим, - сказал Дмитрий.
   Майя молча пошла за ним в кабинет и, когда Дмитрий закрыл  дверь,  села
на диван и всхлипнула.
   - Ну, успокойся, пожалуйста, - Дмитрий присел рядом.
   Мелентьев назвал Майю его любимицей, что  было  верно  только  отчасти,
потому что она была любимицей всей группы.  Веселая,  жизнерадостная,  она
смотрела на мир ласковыми, порой изумленно-радостными глазами. И  помогать
она была готова всем, даже когда ее не просили об этом.  Видно,  очень  уж
обидел ее Мелентьев, если она так сказала ему.
   Майя все еще всхлипывала, и  Дмитрий,  погладив  ее  по  вздрагивающему
плечу, повторил:
   - Ну ладно, Маечка, успокойся... Что случилось?
   - Так, Дмитрий Александрович, - она подняла на  него  огромные  влажные
глаза. - Мне нетрудно посчитать эти интегралы, и я сделаю, если  хотите...
Но пусть он скажет по-человечески, а то...  Вошел  как  какой-то  хан,  не
поздоровался, бросил мне листок и цедит сквозь зубы: "Это к тому,  что  ты
делаешь, и поскорее". И с другими он тоже так. А потом еще обижается,  что
ему помогать не хотят...
   Она снова всхлипнула и спросила:
   - Вы не  сердитесь,  Дмитрий  Александрович?  Может,  я  и  неправильно
поступила, но ведь...
   - Да нет, Майя, я не сержусь... Иди работай.
   - А это, - она потянулась за листком, - я сейчас посчитаю.
   - Не нужно.
   Дмитрий вернулся к себе. Валерия не было. Жанна посмотрела  на  него  и
спросила:
   - Что там?
   Дмитрий сел за стол и невесело сказал:
   - А то, что наш гений Мелентьев иногда ведет себя как хам самой  высшей
категории.
   Ольф хотел было что-то сказать, но Дмитрий не обратил на него  внимания
и уткнулся в бумаги Мелентьева. Он  решил  сам  посчитать  эти  интегралы.
Заняло это действительно меньше часа, и, когда Мелентьев  пришел,  Дмитрий
протянул ему листки и, словно ничего не случилось, сказал:
   - Получи свои расчеты.
   Мелентьев,  конечно,  сразу  увидел,  что  расчеты  сделаны   Дмитрием,
пристально посмотрел на него и усмехнулся:
   - Это что, надо понимать как воспитательную методу?
   - Воспитаешь тебя, как же...
   Мелентьев закурил, пододвинул  свой  стул  к  стулу  Дмитрия  и  прочно
уселся, готовясь к долгому разговору. Дмитрий  безучастно  ждал,  пока  он
начнет. И Мелентьев начал:
   - А тебе не кажется, что это не самый лучший выход из положения?
   - Возможно, - согласился Дмитрий, разглядывая  его.  -  Даже  наверняка
нет. Лучший выход из этого положения - если бы ты извинился перед Майей за
свою грубость, и она досчитала бы твои интегралы. Но так как я еще ни разу
не слышал, чтобы ты перед кем-то извинялся, то  решил,  что  и  сейчас  не
будешь.
   - Правильно решил.
   - Вот видишь...
   - Отдаю должное твоей проницательности. Ну, а что дальше будем делать?
   - А именно?
   - Опять мне придется упрашивать их? А если они вдруг все откажутся?
   - И это возможно.
   - Ну, и что дальше?
   - А как ты думаешь?
   - Никак... Пока что, - с значительным видом сказал Мелентьев.
   - Ну, так я за тебя подумал... Будешь отдавать свои листки мне, а я уж,
так и быть, попрошу за тебя.
   - А ты, оказывается, Соломон, - криво улыбнулся Мелентьев.
   - Тебя и этот вариант не устраивает?
   - Не очень-то устраивает.
   - А чего же ты хочешь?
   - Я уже говорил. Выдели мне кого-нибудь.
   - Нет.
   - Почему?
   - Это настолько очевидно, что и объяснять не хочется... И знаешь что  -
хватит об этом. Тебе не хочется просить - не надо, я уже сказал,  что  сам
буду.
   Мелентьев в раздражении громыхнул стулом и встал.
   - Нет уж, давай поговорим еще немного. Ты нее ставишь меня  в  дурацкое
положение... Воображаю, как они сейчас там хихикают.
   - В это дурацкое положение ты сам себя поставил.
   - Если бы ты не распустил их, ничего бы и не было. Не пойму  я,  какого
дьявола ты так цацкаешься с ними? Они же чепухой занимаются, а ты смотришь
и помалкиваешь.
   - Это для тебя чепуха, - возразил Дмитрий, стараясь быть спокойным. - А
для них это настоящие открытия. И я тебя не заставляю цацкаться с ними.  У
тебя есть своя задача - вот и делай ее.
   - А они что - будут штаны  просиживать  да  зарплату  получать?  Вместо
своих открытий, которые и выеденного  яйца  не  стоят,  они  вполне  могут
заниматься делами более нужными.
   - Считать твои интегралы?
   - Да, считать мои интегралы? И твои тоже!  -  огрызнулся  Мелентьев.  -
Должно же быть какое-то разделение труда. Пусть каждый делает, что  может,
а не что хочет. Это же, в конце концов, аксиома всякой сферы деятельности,
в том числе и научной. Что, неправ я?
   - Прав, разумеется, - холодно сказал  Дмитрий.  -  Когда-нибудь  так  и
будет.
   - Когда же это, интересно?
   - Когда выяснится, кто из них на что способен, что может делать, а чего
нет.
   - А тебе еще не ясно?
   - Нет, не ясно. Да, пока они только и умеют, что  считать  интегралы  и
решать  самые  элементарные  задачи.  А  ты  многое  умел,  когда  начинал
работать?
   - Уж во всяком случае больше, чем они! - отрезал Мелентьев.
   - Возможно, - устало согласился Дмитрий, его все больше раздражал  этот
разговор. - Даже наверное так. Но из этого еще  не  следует,  что  они  не
смогут делать того, что делаем мы. Их надо еще многому учить.
   - А у нас что, ликбез?
   - Если хочешь, да, - сухо сказал Дмитрий. - Нравится тебе или нет,  но,
пока я руководитель группы, будет так,  как  я  наметил.  А  вот  когда  я
окончательно уверюсь в том, что кто-то способен  на  что-то  большее,  чем
брать  интегралы  и  рассчитывать  кривые,  -  заниматься  _только_  этими
интегралами и кривыми он не будет. Если ты исходишь из того, что  все  они
потенциальные чернорабочие от науки, - это твое дело.
   - А ты, надо полагать, считаешь, что все  они  потенциальные  гении?  -
насмешливо осклабился Валерий.
   - Нет. Но если ты думаешь, что наша группа будет состоять  из  элиты  и
обслуживающего персонала, то ты ошибаешься. Этого уж  точно  не  будет,  -
твердо сказал Дмитрий. - И хватит об этом.
   - Он не так уж неправ, - вмешался Ольф. - Кто-то должен делать черновую
работу.
   Дмитрий недовольно покосился на него.
   - Они и делают.
   - Мало, - упрямо продолжал Ольф. - Могли бы и больше.
   - Могли бы, конечно, - нехотя  согласился  Дмитрий.  -  Но  они  и  так
работают как одержимые. Они очень много делают - пусть пока вхолостую,  но
не вижу, как иначе они могут чему-то научиться. Поймите вы наконец, что  я
хочу только одного - дать им возможность как можно полнее  проявить  себя.
Это же, в конце концов, важно не только для  них,  но  и  для  нас,  нашей
работы. Вы же видите, что мы влезли в такую проблему,  что  пробьемся  над
ней не один год. Да и почему мы должны думать только о себе? Кто о  них-то
будет думать, кто их будет учить?
   - Добренький ты человек, Кайданов, - усмехнулся Валерий, - всем угодить
хочешь. Да только не мешало бы  помнить,  что  науку  движет  не  массовый
энтузиазм, а личности, таланты. И уж кому господь  бог  этого  таланта  не
отмерил - волей-неволей быть ему чернорабочим.
   Молчавшая до сих пор Жанна сказала:
   - Ты вот назвал Диму добреньким, но, я думаю, чуть-чуть в слове ошибся.
Он не добренький, а добрый. Но если уж на то пошло, лучше даже  добреньким
быть, чем таким, как ты.
   - Вот оно что... - протянул Валерий, заметно меняясь в лице. -  Что  же
я, по-твоему, злой?
   - Не знаю, - уклончиво ответила Жанна. - Но то, что ты  в  этом  случае
думаешь только о себе...
   - Я не о себе, а о работе думаю! - вспылил Валерий. -  Посчитайте,  что
мы сделали за эти три месяца. А сколько можно сделать,  если  бы  они  как
следует помогали нам, а не изобретали велосипеды!
   - А вот мне очень жаль, что у меня в свое  время  не  было  возможности
изобретать  эти  велосипеды.  Ты  у  нас,  конечно,  талант-самородок,   -
насмешливо кинула Жанна, - и уж не  знаю,  как  ты  там  начинал,  но  мне
пришлось после университета два года на побегушках быть  и  делать  иногда
то, с чем и десятиклассник справился бы. А потом с боем  отвоевывать  себе
право на хоть сколько-нибудь самостоятельную работу. И  если  уж  говорить
откровенно, то я только сейчас, в этот последний год,  почувствовала,  что
такое настоящая научная работа. Не поздновато ли для тридцати лет? И  Дима
все очень правильно делает. Пусть мы потеряем какое-то  время,  но  оно  в
конце концов с лихвой окупится...
   Ольф, чувствуя, что вот-вот может вспыхнуть  ссора,  взял  правую  руку
Дмитрия, поднял ее вверх и шутливо бросил:
   - Два - два в  вашу  пользу.  Валерка,  пойдем  пивка  тяпнем.  Ну  их,
благородных...
   Валерий промолчал, и Ольф подтолкнул его к двери:
   - Идем, идем.



43

   Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил
об этом:
   - Вот уж не думал, что ты заодно с этим... суперменом окажешься...
   - Почему  же  заодно?  -  невозмутимо  сказал  Ольф.  Он  готов  был  к
продолжению разговора. - У меня и своя голова на плечах есть.
   - И ты считаешь, что он прав?
   - Кое в чем - да.
   - В чем же это?
   - Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать  и  так,  чтобы  они
больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа.
   - Работа? - переспросил  Дмитрий  таким  тоном,  что  Ольф  остановился
посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол,  и
повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и  наконец  медленно
сказал: - А может быть, главное все-таки не работа?
   - А что же?
   - Люди.
   Ольф не сразу понял его и торопливо согласился:
   - Ну, разумеется, люди.
   Дмитрий  засмеялся  каким-то  насильственным,  вымученным   смехом   и,
заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал:
   - Да сядь ты, не маячь перед глазами!
   И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением  посмотрел
на него, Дмитрий заговорил:
   - Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты...
   - А чего ты злишься?
   - А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо  усвоили,  что
люди - главное, хотя бы потому, что они занимаются  этой  работой.  А  как
доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем...
   Голос у него сорвался, и Ольфу  даже  показалось,  что  Дмитрий  сейчас
может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи:
   - Димка, у тебя что-то случилось... С Асей что-нибудь?
   Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки.
   - Ничего у меня не  случилось...  Но  мне,  откровенно  говоря,  просто
непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку... Неужели ты считаешь,  что
я все это делаю зря?
   - Нет, - мягко сказал Ольф и сел. - Конечно, нет. Я только  думаю,  что
ты... перебарщиваешь.
   - В чем?
   - Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится  с  этой  бредовой
идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова  не  говоришь  ему,  а  тем
самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой.
   - А что я, по-твоему, и сам не  знаю,  что  идея  бредовая?  Но  ты  не
думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в  голову  только  человеку,
мыслящему оригинально и незаурядно?
   - Допустим...
   - Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я  должен  сделать?  Приказать  ему,
чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть  уж  лучше
сам убедится в том, что его идея - бред. Он парень бесспорно талантливый и
очень неглупый, через неделю или две сам придет  и  скажет,  что  все  это
чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не
дадут ему никакие лекции и наши наставления.
   - Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке.
   - "Мог бы"! - сердито сказал Дмитрий. - А если не  может?  Ты  что,  не
видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея
сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько  раз  мы
увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего  роста,
можно  назвать  бредовыми!  Но  тогда-то  они  казались  нам  чуть  ли  не
гениальными...
   - Ну, допустим, тут ты прав, - неохотно согласился Ольф.  -  А  другие?
Тебе не кажется, что они... иногда слишком уж зарываются?
   - Возможно, - не сразу сказал Дмитрий, закуривая. - Может быть, я  и  в
самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь... Я  уже  тебе  говорил,
что чувствую  себя  ответственным  за  этих  ребят...  И  если  уж  честно
признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово,  что
постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий... Но как это
сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а  об  этом
не смей и думать. Ну, а  если  ошибемся?  Пусть  уж  сами  ищут,  пробуют,
испытывают себя... Конечно, мы теряем время, но я уверен, что  эти  потери
не напрасны. А  когда  на  первом  плане  только  работа  -  волей-неволей
начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У  нас  и  без
того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда  мы  ничего  не  хотели
знать, кроме работы.
   - Жертвы? - переспросил Ольф.
   - Да. Вспомни хотя бы Ольгу.
   - Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.
   - Сама, конечно, - с горечью сказал Дмитрий. - А что еще оставалось  ей
делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось,  и
забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы  что-нибудь  сделать?  Да
ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.
   Дмитрий сжал руками голову и застонал.
   - Если бы ты знал, как мы были нужны ей... Какое у нее было лицо, когда
она увидела меня...
   - Когда?
   - Этой зимой, в январе... Я отыскал ее, но слишком поздно.
   - Как поздно? - тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом
выкрикнул: - Что значит поздно?
   - Она умерла, Ольф... Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в  то
время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино...
   - Почему ты мне ничего не сказал? - с  какой-то  бессмысленной  яростью
спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. - Когда ты  узнал
об этом? Почему зимой ничего не говорил?
   - Что толку? Я видел ее всего один раз, потом  она  не  велела  пускать
меня.
   - Почему?
   - Потому что было уже поздно, слишком поздно...
   - Что значит "поздно"? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего  не
сказал? Когда ты узнал о ее смерти?
   - Четыре дня назад.
   - Почему молчал?
   - Я не мог, Ольф... Я все еще не могу до конца поверить этому...
   - Кто тебе сообщил?
   - Врач. Он переслал ее рисунки и письмо.
   Дмитрий дал ему оба письма - врача и Ольги - и толстую кипу рисунков, и
Ольф стал читать. А Дмитрий  в  изнеможении  опустился  в  кресло,  закрыл
глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он
едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с  Мелентьевым
и Ольфом, так неприятно было,  что  они  не  понимают  самых  элементарных
вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал
ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по  ночам  просыпался  в
пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на  постели,  не  понимая,
почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а  он
все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет,  не  нужно
идти встречать ее, и старался не думать о том, что  так  будет  еще  почти
целый год... И что-то странное было в том,  что  это  чувство  одиночества
предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал  о  смерти  Ольги.
Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее  письма  чувствовалось
то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел  на  письма,
брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их  и  снова  стал  читать.
Сначала письмо Емельянова,  лечащего  врача,  -  короткое,  сухое,  словно
упрекавшее его в чем-то:

   "Здравствуйте,  Дмитрий  Александрович!  Должен  сообщить  Вам  тяжелое
известие - Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа  дня.  Не
сообщил об этом сразу, как Вы просили, по  одной  причине  -  таково  было
желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних
днях ее могу сказать  немногое  -  умирала  она  очень  тяжело,  в  полном
одиночестве,  не  допуская  к  себе  даже  мать.  Держалась  с  редкостным
мужеством. Я видел немало смертей, зрелище  это  всегда  тягостное,  очень
многие, по обычным понятиям люди совсем  не  слабые,  перед  лицом  смерти
необыкновенно  теряются,  но  Ольга  держалась  до  конца  с  достоинством
поразительным.
   Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки,  оставшиеся
после нее, кроме тех,  которые  она  подарила  мне  незадолго  до  смерти.
Рисовала она почти до последнего дня.
   Вот и все. Ваш В.Емельянов".

   И  письмо  самой  Ольги,  написанное,  видимо,  в  несколько   приемов,
крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга.

   "Дорогие мои.
   Пишу вам обоим - и верю, что вы всегда будете вместе.  Может  быть,  на
свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить  все  неудачи  и
беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду  -  с  немногими,
м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни  с
кем, кроме вас, я не хотела  бы  делить  свои  беды.  Как  жаль,  что  это
оказалось невозможным. Мне не надо было  тогда  уходить  от  вас,  но  что
делать, если так получилось. Не  вини  себя  в  этом,  Ольф.  Если  кто  и
виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся,  что  мы  больше  не
виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал,
какую радость доставил мне своим приездом. В.П., наверное, говорил, почему
мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла...
   Я знаю, что вы не забыли меня и смерть моя будет тяжела для вас. Что ж,
мальчики, вы же знали, что так будет, знала и я. Умирать  -  необыкновенно
страшно и больно. Как жить хочется, ребята!
   Живите, любите друг друга - и иногда вспоминайте  вашу  Ольгу,  которой
когда-то было так хорошо с вами.
   Прощайте, родные мои".

   И все. Ни даты, ни подписи. И несколько сот рисунков... У  Дмитрия  все
еще не хватало духу посмотреть их все, а сейчас над ними  склонился  Ольф.
Он подолгу рассматривал каждый рисунок, откладывал  в  сторону,  осторожно
брался за следующий - и вдруг быстро сложил их, резко  поднялся  и  сказал
Дмитрию:
   - Убери, я не могу...
   И, не дожидаясь, пока Дмитрий положит их в шкаф, ушел.



44

   На следующее утро Ольф, как обычно, зашел за ним, чтобы вместе  поехать
на работу. Дмитрий, завязывая шнурки ботинок, сказал, не глядя на него:
   - Можешь передать Валерке, что таких дискуссий, как вчера,  я  заводить
больше не собираюсь и ему не советую. Не  нравятся  эти  порядки  -  пусть
убирается. А если будет и дальше по-хамски вести себя с  ребятами,  я  сам
постараюсь, чтобы он ушел.
   Ольф промолчал.
   Говорил он с Валерием или нет, но дискуссий и в самом  деле  больше  не
возникало. Мелентьев стал обращаться к Дмитрию подчеркнуто вежливо, первое
время почти не приходил к нему по вечерам, на  "чаепитиях"  демонстративно
отмалчивался - в общем, всячески показывал, что он "умывает руки". И  даже
к работе как будто охладел,  хотя  по-прежнему  делал  очень  много.  И  с
ребятами почти не разговаривал. Давал Дмитрию листки с заданиями, небрежно
просматривал сделанные расчеты и, если Дмитрий говорил ему,  что  пока  он
никого просить не может, пусть подождет или посчитает сам, - молча забирал
свои бумаги и усаживался за работу. Сегодня  Мелентьева  не  было.  Вчера,
когда все с таким  воодушевлением  строили  планы  недельного  отдыха,  он
подошел к Дмитрию и негромко сказал:
   - Если не возражаешь, я исчезну на это время.
   - Конечно. Поедешь куда-нибудь?
   - Да так, проветрюсь.
   И он уехал, утром Дмитрий случайно увидел из окна, как  разворачивалась
ег