жалел тебя... А где твоя мать?
     - На работу пошла... белье стирать...
     - А-а-а...
     Наступает короткое молчание.
     Потом ксендз Недзвецкий вдруг показывает на меня:
     - Не забывают вас добрые люди... навещают? Юлька молчит.
     -  Ну, а  тот...- голос ксендза становится вкрадчивым,- тот, рябой,  из
ресторана... бывает у вас?
     Юлька не  отвечает. Ксендз Недзвецкий  повторяет свой вопрос:  ходит  к
Томашовой рябой из ресторана, то есть Степан Антонович, или не ходит?
     К великому удивлению, Юлька отвечает неправду:
     - Не знаю...
     - Как  ты  можешь  не  знать, кто у  вас  бывает? -  недовольно говорит
ксендз.
     - Я больная когда  была, ничего кругом не видела. И теперь не вижу-сплю
много...
     - Спишь?
     - Да, да... Он приходит - а я сплю. Проснусь - он ушел!
     - Ага!  - торжествует ксендз.- Значит,  все-таки ходит  он к  вам, этот
осповатый!
     Бедная  Юлька  нечаянно выболтала,  чего  не надо.  Но почему это  надо
скрывать? Я ничего не понимаю.
     -  Ты  хотела  солгать - твой ангел-хранитель не  допустил  этого! А ты
знаешь,- в голосе ксендза слышится гроза,- ты знаешь, что будет на том свете
с  теми, которые  лгут?  Черти  заставят их в аду лизать  языком раскаленные
сковороды!
     Юлька  плачет  навзрыд, уткнувшись носом в Зельму-Шельму. Я сижу в углу
на  ящике  и  тоже  плачу.  Не  потому, что я боюсь  чертей или  раскаленных
сковород,-  папа уже  давно сказал  мне, что это  глупости, что нет ни "того
света", ни чертей. Я плачу оттого, что надо бы крикнуть ксендзу Недзвецкому:
"Убирайтесь вон!" - а я молчу и презираю себя за трусость.
     Наконец ксендз уходит.
     Мы сидим с Юлькой обнявшись на ее топчане и плачем.
     Я чувствую худые ребрышки  Юльки  - как у  цыпленка! -  легкость, почти
невесомость ее тела, вижу ее мертвые, неподвижные  ноги, едва различимые под
одеялом. Как не стыдно Недзвецкому обижать Юльку!
     И тут Юлька рассказывает мне все их семейные тайны.
     Степан  Антонович  очень  хороший.  Невозможно даже  сказать,  до  чего
хороший! "И непьющий!  Капли в рот не берет!" - добавляет Юлька тем взрослым
тоном, каким  говорит  о  таких  вещах Юзефа. Жена Степана Антоновича умерла
давно, детей  у них  не  было. Степан Антонович  хочет жениться  на Юлькиной
"мамце",  он очень ее любит. Он и Юльку любит, Юлька один раз сама  слыхала,
как  Степан  Антонович говорил "мамце": "Анеля  Ивановна! Вы боитесь, я буду
для Юленьки вотчим? Я буду для нее самый дорогой отец!"
     -  Золотой  человек  Степан  Антонович,  брильянтовый!  Мамця тоже  его
любит...  но ксендз  Недзвецкий  запрещает мамце  выходить замуж за  Степана
Антоновича!
     - Почему?
     - Русский  он,  Степан  Антонович. Ксендз говорит:  "Как же ты, полька,
католичка, пойдешь за русского, за "кацапа"? Бог тебя за это проклянет!" Ну,
и вот...
     - Что "вот"?
     -  Забоялась  мамця ксендза...-  говорит Юлька  со вздохом.- Мы  оттуда
потихесеньку  выехали,  где  раньше  жили.  Перебрались  сюда,  чтоб  Степан
Антонович не знал, где мы живем... Но  он все-таки  разыскал нас! Вот как он
нас любит!
     - А ты бы хотела, чтобы твоя мама женилась на Степане Антоновиче?
     Юлька сидит на  своем топчане, подперев голову  обеими руками и качаясь
из стороны в сторону, как старушка.
     -  Хотела  бы!..- тянет она нараспев.- Ой,  хотела бы!..  Ой,  как же я
хотела бы!.. А только - что делать с ксендзом Недзвецким?
     Я иду  от Юльки  и напряженно  думаю: что делать с ксендзом Недзвецким?
Ведь его же не утопишь в ведре, как бумажных Монтекки и Капулетти! Впервые в
жизни я стою перед  вопросом: что делать с  плохими  людьми,  чтобы  они  не
портили жизнь хорошим?
     Дома я застаю переполох. Дверь из квартиры на  лестницу  отперта. Юзефа
мчится мимо меня  заплаканная  и  даже не спрашивает,  голодная  я или  нет.
Папины пальто  и палка брошены  в  передней  в  разные стороны,  словно  они
рассорились и  не желают друг друга знать. А главное, папина кожаная сумка с
инструментами - до них не  разрешается дотрагиваться  даже маме, папа всегда
сам кипятит их! - эта сумка теперь валяется на подзеркальнике, лежа на боку,
как дохлая собака... Застежка ее даже неплотно закрыта!
     Иду дальше - полная комната народу! Папа  лежит на кровати, около  него
хлопочут Иван Константинович Рогов и Павел Григорьевич. У доктора Рогова две
его любимые пуговицы не расстегнуты только потому, что он вовсе снял сюртук;
засучив  рукава  рубашки,  он   делает  что-то  с  папиной   ногой,  которую
поддерживает Павел Григорьевич. Что такое стряслось у папы с ногой?
     Юзефа бестолково мечется,  держа  в руках таз с водой и не замечая, что
вода проливается  ей на  ноги  и на  пол. Мама стоит около  кровати и держит
папину  руку. Каждый раз, как папа; охает под  руками Ивана  Константиновича
Рогова,   мамины  губы   болезненно  сжимаются,  а  прекрасные  серые  глаза
закрываются.
     - Ну-ка! - поднатуживается Иван Константинович Рогов.
     Папа глухо стонет.
     - Яков Ефимович! Душа моя! Больно тебе? - чуть не плачет доктор Рогов.
     - А вы, Иван  Константинович, не вскидывайтесь, как дамочка...- говорит
папа, но видно, что ему очень больно.- Давайте делать каждый свое дело. Вы -
врач, извольте делать свое дело:  вправляйте вывихнутую ногу. Я - больной, и
я тоже буду делать свое дело: стонать. И наплевать вам на меня, поняли, Иван
Константинович?
     Доктор Рогов снова  поднатуживается,  Павел Григорьевич  помогает  ему.
Раздается  не  то  хруст,  не то скрежет,-  папа  перекашивает  нижнюю губу:
"Ч-ч-черт!" - и вдруг у всех становятся счастливые лица!
     - Молодцы! - радуется папа.- Вправили - лучше не надо... Теперь - шину!
     Доктор  Рогов  и   Павел  Григорьевич  подбинтовывают  папину   ногу  к
проволочной шине. Потом кладут ногу  на свернутое валиком одеяло, чтобы нога
лежала в приподнятом положении.
     - Готово! -  говорит доктор  Рогов,  распрямляясь и вытирая  вспотевшее
лицо.- Фу ты! Всегда говорю: лечить надо чужих, незнакомых, и  все. А  когда
свой, близкий человек стонет, больно ему, так уж это, черт побери мои калоши
с сапогами, впору самому взвыть и убежать!..
     - Вот не  знал я, Иван  Константинович, что  вы  меня так  обожаете!  -
поддразнивает папа.
     И  тут он видит меня. Я  стою  на  пороге комнаты,  окаменев  от ужаса.
Видеть папу не на ходу, не на бегу, неподвижным на кровати, с ногой, которая
в шине и бинтах похожа на березовую чурку,- это очень страшно...
     -  Пуговица! -  шутливо рычит на меня папа.- Не смей реветь! Мне уже не
больно, нисколько... Ты радоваться должна, нам с тобой страшно  повезло  - я
буду лежать дома целых три дня! То-то мы наговоримся...
     Папины слова приводят Ивана Константиновича в совершенную ярость.
     -   Извольте  радоваться,  он   через  три  дня  вставать   собирается!
Развеселился: вправили ему вывих сустава - и пустите меня,  я плясать пойду!
А что  у тебя и  растяжение,  и  разрывы  есть,  и внутреннее  кровоизлияние
большое,- про это ты не думаешь?
     Папа делает испуганное лицо:
     -  Леночка,  уведи  этого  старого  крокодила  в  столовую.  Корми  его
завтраком, а не то он меня живьем сожрет!
     Не  проходит после этого  и часа, как  к нам  неожиданно приезжает  все
семейство Шабановых - Владимир Иванович, Серафима Павловна, Рита, Зоя и тетя
Женя со  своим  пенсне, порхающим  на  шнурочке, как  привязанный  за  лапку
мотылек.
     Зоя и Рита, по своему  обыкновению переругиваясь и шпыняя друг  дружку,
объясняют мне, что они приехали всей семьей в  город  за покупками,  а потом
пойдут смотреть зверей в приезжем зверинце и хотят взять с собой и меня.
     - Я не могу с вами идти,- отвечаю я сурово.- У меня папа больной, я при
нем сидеть буду.
     - Непременно ступай в  зверинец, Пуговка! - приказывает  папа.- Я очень
давно не видал  никаких  зверей, кроме  одной кудлатой обезьяны.- Он шутливо
дергает меня за нос.- Пойди в зверинец, погляди, а потом расскажешь мне, что
ты там видела.
     Несчастный случай - папа повредил ногу - поражает всех. Впечатлительная
тетя  Женя  и  сердобольная  Серафима  Павловна  смотрят  на  папу  глазами,
распухшими от слез, и бурно обнимают маму.
     - Бедная, бедная моя Леночка...-  шепчет Серафима Павловна (она училась
вместе с мамой в гимназии).
     -  Боже мой! - взвизгивает тетя Женя.- Видеть такое воплощение энергии,
как Яков Ефимович,- и вдруг в полной прострации!.. Это трагедия!
     Тетя  Женя, по-видимому, совсем не знает простых  человеческих  слов  -
только какие-то непонятные.
     - Женечка!  -  вспоминает Серафима Павловна.-  Поезжай с  девочками  по
магазинам,  сделайте  все  покупки  и возвращайтесь.  А мы  с  Володей здесь
побудем.
     Тетя Женя, Зоя и Рита уезжают.
     Владимир Иванович садится около папиной кровати:
     - Ну, как же мне, Яков Ефимович, сегодня с вами разговаривать? Я привык
с вами ругаться, но ведь вы больной... нельзя!
     - Сделайте одолжение! - предлагает папа.- Я вам и больной сдачи дам. Не
стесняйтесь, пожалуйста! Но Серафима Павловна протестует:
     -  Нет,  нет,  не  надо!  Давайте  хоть  один  раз  мирно  поболтаем...
Расскажите нам, дорогой Яков Ефимович, что это с вами приключилось? Почему?
     -  Да  вот...-  притворно вздыхает папа,  и я  вижу, что  глаза  у него
хитрые-прехитрые.-  Вы  ведь уже  давно  меня упрекаете за то,  что  я  лечу
бедняков, воров, а не приличных людей... Ну, и вот...
     -  Ах, вот  оно  что!  -  оживляется Владимир Иванович. -Так  это  вас,
значит, босота ваша - воры и нищие так отделали?
     - Не совсем...-  продолжает  вздыхать папа.- Помещик Забего, по-вашему,
приличный человек?
     - Еще бы! Конечно, приличный... И даже всеми уважаемый человек! Граф!
     -  Вчера  ночью,-  рассказывает папа,- этот помещик Забего присылает за
мной  пароконный  экипаж,  просит приехать:  жена  у него рожает.  Я  думаю:
пожалуй, пора послушаться  друзей  и начать  лечить одних  только  приличных
людей.  Время идет,  подрастает  у меня  дочь,  а я  все  еще  как  студент,
пустяками занимаюсь... Пора поумнеть!  Пора обзаводиться  солидной врачебной
практикой.
     - Очень хорошо! - почти в один голос выражают  свое  одобрение  супруги
Шабановы.
     - Ну вот, еду это  я, значит, ночью за город. На полпути, в поле чей-то
голос кричит  кучеру: "Стах! Стах!" Кучер Стах  останавливает коней,-  в чем
дело?  Тот же  голос кричит из темноты:  "Родила пани! Сама родила! Не  надо
доктора  -   акушерка  и  без   доктора  справится!"  Тут  Стах  -   отлично
выдрессировал его  пан  помещик! - вежливенько говорит мне: "Будьте ласковы,
пан  доктор,  выйдите из экипажа!.." Я, дурак,  думаю  - наверно, с  колесом
что-нибудь или с упряжью. Вылезаю из экипажа, а Стах - хлесть  по коням! - и
умчался!.. Стою  один на дороге,  темень кругом, как в чернильнице. Покричал
разок, другой - никто не откликается... Ну, что тут делать?
     - Ох, и артист этот Забего!  - вырывается у  Владимира  Ивановича не то
порицание, не то восторг.- Это он, Забего, для того устроил, чтоб не платить
доктору... Ох, артист!
     - Да, но я,  как вы понимаете, не  артист, а всего-навсего только очень
близорукий  врач. Я  пошел обратно в город пешком, в  темноте, несколько раз
падал то в яму, то в канаву. Потерял золотые очки и никак не мог нашарить их
в   траве.  Потерял  шляпу,  порвал  брюки  -  в  общем,  я,  вероятно,  был
прехорошенький... Наконец  споткнулся  о бревно, да так ловко,  что вывихнул
ногу и уже не мог идти дальше.
     - Господи! - стонет Серафима Павловна.- Да как же вы домой-то попали?
     -  А  вот  тут начинается самое  интересное! Кучер Стах,  как ему  было
приказано, отвез экипаж в имение Забеги без меня. А сам пошел пешком обратно
по дороге - искать меня. Этого уж ему помещик Забего не приказывал, но  Стах
оказался  много приличнее  своего  барина! С  ним пошли  еще  двое крестьян,
батраков  Забеги. Они меня нашли, подняли и понесли на руках до города. А уж
там Стах  сел со мной на извозчика и привел меня сюда, домой.  Сейчас, перед
вашим приходом, доктор Рогов вправил мне вывихнутый  голеностопный сустав...
Так-то,  Серафима  Павловна,  лечить  "приличных"  людей  иногда  -  дорогое
удовольствие!
     -  Видите ли,  Яков  Ефимович...-  начинает  Владимир  Иванович, шевеля
бровями-щетками.
     Но папа перебивает его:
     -  Да что мне видеть-то? Вы меня попрекаете тем,  что я "нищих" лечу...
Так ведь  именно  они,  бедняки мои,-  они и  есть приличные  люди!  Бывает,
сделаешь операцию в крестьянской избе,  денег они, конечно,  не платят, нету
ведь у них  денег, бог с ними! А через полгода  приезжает незнакомый мужик -
не могу я их всех упомнить,  да  с иными из них я  и сговориться-то не могу:
литовцы, а я по-литовски говорить не умею! - так  вот, приезжает  незнакомый
мужик и протягивает  мне курицу или  горшок  с медом... И  я беру. Да, беру,
хотя и курицу  терпеть не  могу, а меду и на  дух не переношу. Беру и думаю:
полгода - иногда  больше!  -  помнил  человек  сделанное ему добро и  мечтал
сказать за это добро "спасибо"!
     Владимир Иванович сердито сопит. У  него  шевелятся  не  только брови и
усы,  но,  кажется, колеблются даже волосы в носу и  ушах. Владимир Иванович
очень  разозлен   и  сдерживается  только  потому,  что   Серафима  Павловна
умоляющими глазами указывает на папину больную ногу.
     - Ну ладно! - изрекает он.- Нищие так нищие.
     Но папа словно на салазках под раскат поехал!
     - И вовсе они не нищие! На паперти не стоят, милостыни не просят... Они
работают!
     - Да уж ладно, говорю...- пытается отвести  ссору Владимир Иванович, но
вдруг взрывается: - Работают они!  Рабочие! Пожалуйста, лечите их, целуйтесь
с ними, зовите их к себе на блины. Ну, а воры? Воры-то ведь не работают!
     -  А  работа  для всех есть? - кипятится папа.- А что делать  тому, для
кого работы не  хватает? Бывает, что и вору  перепадет работа,  тогда  он не
ворует! Но ведь сами понимаете,- развращает человека воровская жизнь, легкие
деньги, отвыкает он от труда... Вот так и втягиваются люди, и уж не вытащишь
их из этого болота... Аминь!
     - В общем, "вполне приличные люди"! - ехидно говорит Владимир Иванович.
     В передней раздается звонок. Слышно, как Юзефа отпирает дверь, впускает
кого-то, смутно слышен доносящийся оттуда разговор. Наконец появляется Юзефа
и мрачно докладывает:
     - Якийсь там Забега... до вас пришел.
     - Ага!
     - Вот видите!
     Это торжествуют Владимир Иванович и Серафима Павловна.
     - Граф Забего приехал извиниться перед вами! А вы говорили!
     -  Павел  Григорьевич,-  просит  папа,- выясните,  голубчик, в  чем там
дело...
     Павел   Григорьевич  уходит   в  переднюю  и  через   несколько   минут
возвращается, держа в руках конвертик.
     - Там лакей от графа Забего... Привез письмецо...
     - Ага! - радуются Шабановы. - В конвертике, наверно, деньги за визит...
Ясно, недоразумение вышло... А вы говорили бог знает что!
     В  конверте оказывается визитная карточка. На белом глянцевитом кусочке
картона напечатано по-польски:

     Граф КАРОЛЬ ЗАБЕГО

     и  приписано  от  руки  тоже  по-польски:  "Извиняется  за  происшедшее
недоразумение".
     Папа читает это вслух.
     -  Ничего  не  скажешь!  -  изрекает  Владимир  Иванович.  -  Забего  -
джентльмен!
     Папа переглядывается с Павлом Григорьевичем.
     - Павел Григорьевич,  скажите  лакею  Забеги,  чтобы он передал  своему
барину...  Да  нет,  не  передаст  он, побоится... Пусть подождет  несколько
минут! Пуговка, дай мне перо и чернила.
     И папа пишет поперек графской визитной карточки,  сообщающей, что "граф
Кароль Забего извиняется":
     "Доктор медицины Яков Яновский в ваших извинениях не нуждается".
     Этот папин ответ кладут в конверт и передают графскому лакею.
     Супруги Шабановы сидят, окаменев от изумления.
     - Умрете...- говорит Владимир Иванович.- Помяните мое слово: умрете...
     -- А вы - нет? - хохочет папа. -Вы  такое средство  придумали, чтоб  не
умереть?
     - На соломе помрете, вот что!
     - Знаете, Владимир Иванович, что на соломе помирать, что  на  бархате -
все одно, удовольствие слабенькое...
     - Леночка, -шепчет Серафима Ивановна, обнимая маму,- Леночка, он у тебя
все-таки с сумасшедшинкой!
     Владимир Иванович смотрит на папу с сожалением:
     - Я  вам  торжественно  заявляю, Яков  Ефимович:  если бы  вы не  такой
превосходнейший доктор были, я бы... я бы...
     - Вы бы  меня к себе и  на  порог не  пускали! - серьезно  подхватывает
папа.
     Тут  вдруг на всех нападает  неудержимый  хохот! Первым заливается  сам
папа. Хохочет  Павел Григорьевич, открыв  свои великолепные зубы  и  спрятав
глаза в складках кожи. Хохочут все остальные.
     -  Над  чем вы смеетесь? - прорывается у  папы  сквозь  хохот.- Сами не
знаете! - Папа вытирает слезы.- А я вот знаю, над чем я смеюсь... Был у меня
такой  случай.  Пришел  за мной ночью человек:  "Ради бога,  доктор, скорее,
скорее, жена рожает". Ну, одним словом, знакомая  музыка.  Едем  мы с ним на
извозчичьих санях, везет он меня на Новгородскую слободку, которую вы так не
любите, Владимир Иванович...
     - Ясно: вор. Все они там, на этой слободке, живут.
     - Вор  ли, нет  ли, этого я в  точности сказать не могу, но было в этом
человеке что-то... В глаза не  глядит, часто  озирается... Ну, одним словом,
это был  не граф Забего!  Я,  впрочем,  тогда об  этом  не задумывался: ехал
полусонный - сами понимаете, морозной ночью в теплой постели веселее...
     - Ну, а дальше что?
     -  А дальше прыгает на ходу кто-то на задний  полоз саней - и  хвать  с
меня меховую шапку! И ищи-свищи - нет его! И шапки нет!
     - Вот-вот!  - злорадствует Владимир Иванович.- Так вам и надо! И что же
вы?
     - Рассердился. Очень. Ведь  мороз градусов двадцать!  Кричу  извозчику:
"Заворачивай  обратно, не поеду! У меня шапка не  краденая, за  нее трудовые
деньги плачены!.." И что бы вы думали?  Выскакивает  мой спутник  из  саней,
становится на колени в снег  - и ка-а-ак заплачет: "Доктор,  доктор дорогой!
Что  шапка,  найдем  мы  вашу  шапку...  А  жена-то  моя, а  ребеночек  ведь
помру-у-ут!"
     - И  вы размякли  и  поехали к нему?!  - спрашивает  с  ужасом Серафима
Павловна.
     - Конечно, поехал.  Закутал голову вязаным шарфом и поехал. А  что было
дальше, пусть Леночка вам расскажет.
     Мама кончает папин рассказ:
     -  Уехал Яков в ту ночь  к  этой  больной. Мы все спим.  Вдруг тихонько
скребутся  у  входной двери. Часа в два ночи. Юзефа не  впускает, спрашивает
через цепочку: "Кто?"  А там какие-то двое просовывают  под цепочку  меховую
шапку, "Возьмите, докторово шапка!" - и убежали!
     - Это  они, воры  эти,-  у них ведь круговая  порука!  - у  кого-нибудь
украли  и  вам  принесли...  вместо   вашей...-  брезгливо  роняет  Владимир
Иванович.
     - Нет-с! У  них хоть, вероятно, и  существует круговая порука, но шапка
эта была моя собственная! Рассказывай дальше, Леночка!
     - Его вещи подменить нельзя,- продолжает мама.- Вы  же знаете, какой он
рассеянный,-  я, где можно, с изнанки вышиваю красными нитками:  "Доктор  Я.
Я.". И на шапке эта метка  была. Юзефа побежала было за этими  людьми -  где
там!  И след  замело... Стоим  мы с Юзефой друг против друга, смотрим на эту
шапку,  и вдруг  Юзефа как заголосит: "Убили  нашего доктора! Убили и  шапку
домой принесли!" Побежали мы обе в полицию, носимся по полицейским участкам,
требуем,  чтоб сию минуту  искали они Якова!..  Ну,  в полиции не торопятся.
Пока  протрут  глаза,  пока  все  запишут в протокол... Юзефа  их  поливает:
"Лайдаки  вы, бодай  вас! Разбойников  покрываете! Сию  минуту ищите  нашего
доктора, а не  то  я тут у вас все разнесу!.." Приходим наконец утром домой,
уже  часов  восемь-девять  было, а Яков, оказывается, уже вернулся и спит  в
столовой!..
     - Да-с! - Папа