память о нем.
Фамилия его не упоминалась  ни в одной из  энциклопедий, предназначенных для
широкого  читателя.  Даже  специалисты-научные  работники, в  частности,  по
истории воздухоплавания -  не знали о нем почти ничего. Когда я обращалась к
ним  с вопросами о судьбе  Древницкого, они ничего не могли  сообщить мне, -
наоборот, они  радовались  возможности  услышать  от меня о  виденных мною в
детстве полетах Древницкого.
     Несколько лет  тому назад журнал "Пионер" напечатал мой рассказ о герое
моего  детства,  воздухоплавателе  Древницком.   Советские  школьники  -   в
буквальном  смысле  слова  "прочесали"  все,  что  можно, в  поисках  следов
Древницкого.   Но   не  помогла   и   удивительная  напористость   советских
школьников-пионеров: так же, как и я, они не отыскали никаких следов. И было
грустно  думать, что этот  замечательный  герой, один  из  пионеров русского
воздухоплавания и парашютизма, безвозвратно забыт... Даже инициалы его имени
и отчества не были известны никому!
     Однако в самое последнее время все это неожиданно повернулось иначе!
     Один из  моих  читателей, студент (ныне ленинградский  инженер.)  Г. Т.
Черненко,   заинтересовавшись  судьбой  и  личностью  Древницкого,  посвятив
несколько лет поискам  этого героического  воздухоплавателя  и  парашютиста,
собрал большой и интересный материал.
     Отсылая интересующихся к той книге,  которую Г. Т. Черненко готовит для
печати, я скажу лишь о том, что имеет непосредственное отношение к настоящей
моей книге.  Древницких  было два брата, Станислав и Юзеф. Оба -  выдающиеся
воздухоплаватели и парашютисты. Все то, что читатель  прочитал здесь  в этой
моей    книге,    относится,   оказывается,   к   Станиславу    Маврикиевичу
Древницкому-старшему, рано погибшему при воздухоплавательной катастрофе.]

        "Глава девятнадцатая. МЫ ПРОЩАЕМСЯ С ПАВЛОМ ГРИГОРЬЕВИЧЕМ"

     На последнем полете Древницкого Анна Борисовна  не присутствовала, хотя
и  собиралась  быть. Но,  когда мы  возвращаемся домой, Юзефа встречает  нас
сияющая, как начищенный медный подсвечник:
     - Учителя нашего выпустили!
     Мы  все набрасываемся на Юзефу  с  вопросами,  но она знает только, что
прибегала "учителька"  (Анна  Борисовна),  что она  была "такая радая, такая
радая!.."
     - "Юзефочко, говорит, дорогой  вы человек! Мужа моего сегодня выпустили
с   острога!   Пошел   свидетельство  выправлять,  сегодня  ночью,  говорит,
уезжаем!.." Так и  сказала: "Юзефочко,  дорогой  человек!" - повторяет Юзефа
растроганно.
     Приходит  и Анна  Борисовна.  От радости она немного растерянна, словно
боится верить счастью. Она  объясняет,  что Павла Григорьевича действительно
выпустили -  дали  ему  в  полицейском управлении так  называемое "проходное
свидетельство" в Харьков.
     Фон Литтен исполнил свое обещание!
     - А как же вы успеете до ночи уложиться? - беспокоится мама.
     - Да какие у нас пожитки, Елена Семеновна! Уже все уложили...
     -  А  почему  вы  пришли  без  Павла Григорьевича?  Посидели бы с  нами
последний вечерок!
     - Да это все Павел мудрит: говорит, что это неконспиративно, что мы вас
можем подвести...
     - Вот что, дорогая моя Анна Борисович: за нас можете  не беспокоиться -
пока фон Литтен сидит на своем месте, будьте спокойны, он  себе  не враг. Ни
один  волос  не  упадет  с  моей  головы.  Сию  минуту  ступайте  за  Павлом
Григорьевичем! - командует папа.
     Павел  Григорьевич  и Анна Борисовна  приходят  скоро -  уже  со  всеми
вещами:  прямо  от  нас  они отправятся на вокзал. Павел Григорьевич отлично
выглядит. Словно и не сидел в тюрьме!
     - Я  же каждый день дышал  воздухом у окна в ожидании,  когда  моя Анна
Борисовна поплывет мимо тюрьмы на лодке!
     Анна Борисовна  и Павел Григорьевич смотрят друг на друга  так,  словно
разговаривают глазами:
     "Да?"
     "Ну конечно!"
     "Навсегда?"
     "А то как же!"
     "Ну вот и отлично!"
     Павел Григорьевич говорит маме:
     -  А  какие котлеты, какие  роскошные  булки  посылали  мне  вы,  Елена
Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!
     -  Не  верьте ему, Елена  Семеновна!  -  смеется Анна  Борисовна.-  Он,
наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!
     Трудно  даже  описать,  как  все  в  доме  радуются  возвращению  Павла
Григорьевича!  Правда,  за  этим  возвращением  через часок-другой  настанет
разлука - может быть, навсегда,- но  пока это радость, от которой,  кажется,
даже лампы горят веселее.
     Поль подходит  к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу
комнату.  Павел Григорьевич исполняет ее  просьбу,  и одноглазка  Кики сразу
вспархивает к нему на плечо.
     - О, Кики такой умный! Он безошибочно узнает, кто хороший, кто нет... И
он радуется, когда видит хороших людей!..
     Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу  письма к
тем  своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас
в  Харькове,   -  врачам,  университетским  преподавателям.  Потом  разговор
становится общим, все смеются, чокаются (мама достала  заветную  вишневку!),
пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки...
     Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.
     - Будешь нас помнить, Сашенька?
     - Всю жизнь! - обещаю я.
     И  ведь правда: я навсегда запомнила этих  людей  - Павла Григорьевича,
первого   революционера,  увиденного   мной   в  жизни,  и  милое,  чудесное
"Зернышко", Анну  Борисовну.  И  почему-то в моей  памяти Павел  Григорьевич
переплелся   с  Древницким.  Разные,   а  какие  похожие!  Оба  смелые,  оба
героические,  оба  любят  людей  больше,  чем себя, оба  видят далеко-далеко
вперед!  Один,  летая на  неуправляемой  тряпке,  видит  впереди  завоевание
воздуха.  Другой,  ведя  работу  среди  горсточки фабричных  рабочих,  видит
впереди революцию!..
     - Ты не спишь? - Это папа присел около моей кровати.
     - Не сплю... Думаю... Папа, а ты - не революционер?
     - Нет, Пуговка. Не революционер.
     - Почему?
     - Почему? - медленно повторяет папа мой вопрос.- Вероятно, революционер
должен быть лучше, смелее, чем я... Он должен быть героем! Ведь они - только
у начала своего пути. Их мало, а путь  этот, пока они  победят,  им придется
вымостить своими  костями...  Это будет  трудно и долго... Помогать им - вот
все, что я могу...
     - А победят они?
     - Победят. Непременно.
     Мы  еще молчим недолго. Мне  немножко горько думать, что мой  папа - он
сам это сейчас сказал! - беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а
просто хороший человек.
     - Папа... Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь очень хорошее!
     - Например?
     - Ну, например, пошел - и убил царя!
     -  Ох,  какая Пуговка, какая глупая Пуговица!.. - посмеивается папа.  -
Настоящие революционеры  -  такие, как Павел Григорьевич,-  это не делают...
Они царей не убивают!
     - Почему?
     - А вот почему - об этом мы поговорим тогда, когда...
     Вот оно: так я и знала!
     - ... когда у тебя коса вырастет!

        "Глава двадцатая. СВАДЬБА"

     Коса  -  она,  конечно,  очень долго  растет. Но  маленькая  косичка, в
несколько сантиметров,  такая, чтобы в  нее  можно было  вплести ленточку, -
такая  у  меня  к  концу  лета  все-таки  уже есть.  Это  очень  приятно.  Я
поворачиваю  голову  то вправо,  то  влево,  словно трясу  надетыми  на  уши
сережками из вишен! Косичка при этом, правда, не бьет меня по  ушам (это еще
когда-а-а будет!), но я ощущаю ее у себя на затылке... Это тоже приятно!
     В один прекрасный  день, когда мы с Юлькой сидим на обычном  месте,  на
берегу реки, куда  ее каждое  утро приносит Степан Антонович, Юлька  говорит
мне:
     - Завтра придешь?
     - Приду.
     - Нет, ты приходи непременно. В двенадцать часов,- настаивает Юлька.
     - А что?
     - Так... - И  Юлька  делает загадочное и  таинственное лицо. Ясно:  она
знает какой-то секрет.
     Однако сохранить тайну до конца она не может.
     -  Свадьба  у нас завтра...  - говорит  она,  сияя.- Мамця  со Степаном
Антоновичем венчаться  идут... Приходи в двенадцать часов. И  не сюда - меня
здесь не будет. К ресторану приходи,  к черному ходу, где наша комнатка... И
еще Юзефе скажи, чтоб с тобой пришла! Непременно!
     Пока Юлька была больна, ее мать  очень подружилась с  Юзефой. Она  даже
называет Юзефу "тетечкой".
     - Мы и татку твоего хотели пригласить, да не смеем...
     - Папа непременно  пришел бы! - горячо уверяю я.- Но в двенадцать часов
он в госпитале.
     Когда я ухожу, Юлька кричит мне вслед:
     - Не забудь: завтра в двенадцать с черного хода! И Юзефа чтобы тоже!
     Я очень радуюсь  этому  приглашению, хотя со  словом "свадьба"  у  меня
связаны не очень приятные воспоминания. Я была на свадьбе только  один раз в
жизни. Выходила  замуж  двоюродная сестра моей мамы. Я была еще  маленькая -
лет  шести.  Дома  было много  суматохи  -  одевались, готовились  ехать  на
свадьбу. Пришел дамский парикмахер пан Теодор; он стал завивать  маме локоны
горячими  щипцами, это было ужасно  интересно. Пан Теодор нагревал  щипцы на
керосинке,  потом  пробовал нагревшиеся щипцы сперва  о собственное  ухо,  о
палец,  предварительно послюнив его, и,  наконец, о кусок  газеты,  отчего в
комнате плыл запах паленой бумаги.
     Завивая  мамины  локоны,  пан  Теодор  все   время  восхищался  маминой
красотой:
     - Урода! Ах, яка урода!
     Я  было хотела обидеться  за  свою  маму, но оказалось,  что по-польски
"урода" означает прелесть, очарование!
     Продолжая  уверять, что мама первая "урода" во всем  городе, пан Теодор
сделал ей замысловатую прическу и ушел. Мама надела новое платье, отделанное
букетиками искусственных фиалок. Она вправду была очень красива!
     В это время приехал папа.
     - ПрОшу  пана  -  храк! - сказала Юзефа,  помогая папе  надеть какой-то
диковинный костюм.
     Но, когда  папа надел его, я  просто  огорчилась. Мама такая нарядная и
красивая, а папа оделся каким-то шутом гороховым! Что это за костюм? Спереди
кургузый, а сзади с раздвоенным хвостиком!
     -  Папа,- взмолилась я, чуть не  плача.-  Сними  эту гадость! Мы  же на
свадьбу едем, там тебя все засмеют. Подумают, чго ты нарочно...
     - Это фрак,- сказал папа очень невесело (ему, видно, самому не нравился
его костюм). - На свадьбу, понимаешь, полагается мужчинам надевать фрак... А
тебе не нравится? Нет... Мне, брат, тоже не нравится...
     -  А чего  ж там  "не нравится"! - сказала Юзефа.- Храк  -  и храк. Усе
настоящие паны храки надевают... А чем наш пан доктор хуже?
     Меня тоже принарядили, надели на меня мое  любимое  платье,- а любила я
его за то, что в нем был карман, и даже глубокий. Мне всегда попадало за то,
что я теряю носовые платки, а тут как раз было куда класть платок.
     Одевая и меня, Юзефа сказала шутя:
     - На  свадьбу идешь, шурпочка моя,  а няню свою не  берешь? Будешь  там
вкусные вещи кушать, а Юзефе - фига?
     Я стала горячо протестовать:
     -  Юзенька,  что мне там вкусного дадут, я  тебе все-все принесу! Все в
карман спрячу - для тебя. Честное слово!
     Юзефа посмеивалась:
     - Ну, смотри не забудь! Ты ж у меня безголовая.
     Юзефа, конечно, шутила, но - я же дала честное слово! И я добросовестно
запихала в карман все, чем меня  угощали на свадьбе. Карман  скоро отяжелел,
он  крепко ударялся  о мой бок,- а главное, он очень  заметно оттопыривался.
Конечно,  мама  скоро заметила этот  оттопыренный  карман и, отведя  меня  в
сторонку,  стала его  опорожнять...  Чего  только в нем не оказалось! Груша,
сливы, конфеты,  а  на  самом  дне  - нежное, хрупкое,  вконец  раздавленное
пирожное со взбитыми сливками и вареньем...
     Мама была в ужасе.
     - Откуда это у тебя?
     - Я  обещала принести  домой  Юзефе все,  что мне  дадут...  -  чуть не
плакала я.
     - Какие глупости!
     - Ничего не глупости, я честное слово дала!
     Кое-как мама вытерла  платком мой перепачканный внутри  карман,  велела
мне съесть тут же, при ней, все то, что осталось нераздавленным.
     - А жениха  и невесту ты поздравила?  Видишь, все поздравляют, ступай и
ты.
     Очень сконфуженная, я  протискалась  сквозь толпу поздравлявших гостей,
подошла к жениху  и  невесте, сунула каждому  из них руку  и, как  всегда  в
минуты больших волнений, сказала, перепутывая слова:  не "поздравляю вас", а
"мерси" - то есть благодарю.
     На счастье, тут подошел папа. Я прижалась к нему и от знакомого, милого
запаха карболки сразу успокоилась.
     -  Ничего, брат,  бывает...  -  посмеивался  папа.-  А  теперь все-таки
подойди  к жениху  и  невесте  и  скажи  по-людски: "Поздравляю!"  А  то они
подумают, что ты идиотка!
     В  общем,  никакого  удовольствия  мне  та  свадьба не  доставила. Даже
вспомнить неприятно!
     Но это было давно.
     Теперь я уже большая, скоро пойду экзаменоваться в первый класс! Теперь
я уже, конечно, лучше умею  вести себя на людях И потому  мне  очень обидно,
что мама,  отправляя  меня  с  Юзефой на  свадьбу Юлькиной  мамы  и  Степана
Антоновича, говорит мне "с намеком":
     -  Только,  пожалуйста,  не  пихай, ничего в  карман  и,  когда  будешь
поздравлять новобрачных, не скажи вместо "поздравляю!" - "с Новым годом".
     Удивительная у взрослых способность помнить сто лет всякую чепуху!
     Мы с Юзефой (она - нарядная, с шалью на плечах) долго ищем черный ход в
садовый ресторан - мы ведь никогда не бывали там даже и с парадного хода.
     Но  вдруг мы  видим:  идут по аллейке к  ресторану  новобрачные - Анеля
Ивановна и Степан Антонович - и застываем на месте! Не то чтобы такие уж они
были  нарядные и великолепные, - дело  совсем не в этом. Они идут по аллейке
не под ручку, как чинно  прогуливаются  в праздник мужья и жены, -  нет, они
держатся за  руки,  как  дети! Анеля Ивановна - чуть притулившись к  крепкой
руке Степана Антоновича, а он - останавливаясь по временам,  чтобы поглядеть
на нее...
     Они идут СЧАСТЛИВЫЕ. Это понимаю даже я.
     Тут из какой-то  боковой  двери  -  это и есть черный  ход в ресторан -
высыпает группа мужчин во фраках. Один из них посадил к себе на плечо Юльку.
Открывая в радостной улыбке милые передние зубки, надетые "набекрень", Юлька
машет рукой и кричит:
     - Мамця! Таточка!
     Но тут Юзефа начинает почему-то проявлять признаки беспокойства.
     - Якись паны... - бормочет она.- В храках! Куды же я з ими пойду?
     Но  уже  Анеля Ивановна  увидела нас, расцеловала  и вместе со Степаном
Антоновичем ведет нас к себе.
     В это время в группе "панов", одетых во фраки, появляется повар в белом
фартуке и колпаке. За ним - Гануся, тоже судомойка ресторана, такая же,  как
Анеля Ивановна. Гануся,  видно,  сейчас от  лохани, с подоткнутой юбкой. Она
бесцеремонно расталкивает мужчин во фраках и бросается целовать новобрачных.
Она  плачет  от радости  за них, но  не касается  их  своими разведенными  в
стороны мокрыми руками.
     Анеля Ивановна и Степан Антонович  целуются  с  судомойкой  Ганусей,  с
поваром и со всеми господами во фраках.
     Но тут старик повар предостерегающе поднимает указательный палец:
     - Хлопцы, в зал!
     И  все господа во  фраках опрометью  бегут  в  ресторан. Анеля Ивановна
приводит нас с Юзефой  в каморочку, где живут они с Юлькой, - под лестницей,
со скошенным  потолком.  Степан  Антонович тоже  надевает  фрак и  уходит  в
ресторанный зал.  Анеля  Ивановна быстро  сменяет праздничное платье на свою
каждодневную затрапезку и становится в кухне рядом с Ганусей у лохани. И все
становится таким, как каждый день... Нет, все-гаки не все!
     - Юлечко!  -  кричит Анеля Ивановна, и синие  глаза ее сияют. - Юлечка,
угощай дорогих гостей.
     Юлька  угощает  нас  конфетами  и  яблоками. Анеля Ивановна вбегает  на
секунду к нам.
     - Тетечко! - просит она Юзефу.- Может, вы выпьете килишек (рюмочку)?
     И убегает.
     Выпив  "килишек", Юзефа  с удовольствием крякает. Потом  она спрашивает
Юльку, кто были те паны, которые дожидались новобрачных у входа.
     - Так это ж наши лакеи! - отвечает Юлька.
     - А почему на них храки надеты?
     -  Ну как  же! В хорошем ресторане  лакей всегда во фраке!  - объясняет
Юлька.- Видели того, кто меня на руках держал? Это Станислав, старший лакей.
У  него аж два фрака: на будни и на праздник.  Ох, он и бережет их! Ведь без
фрака его в приличный ресторан не возьмут.
     Мимо каморки Анели Ивановны все время пробегают туда и обратно  лакеи с
подносами, уставленными кушаньями и бутылками, которые они несут посетителям
в зал.  Из зала доносится музыка - скрипка и рояль. Но, наверно,- наверно! -
в зале не так весело,  как  здесь,  в каморке под лестницей, куда  время  от
времени вбегают на секунду то Анеля Ивановна, то Степан Антонович.
     В одну какую-то минуту они появляются  оба,  словно какое-то счастливое
облако,  соединив, внесло  их одновременно. Они весело кивают нам,  - сейчас
они убегут...
     - Горько! -раздается от двери веселый мужской голос. - Горько!
     И за спиной новобрачных появляется Вацек! Тот Вацек,  который  пропал с
самого 1 мая!
     Он стоит в дверях, рыжий, худющий, заросший, но веселый, как всегда,  и
улыбается во весь рот!
     - Ваць... - узнает Юлька и восторженно хлопает в ладоши.- Ты пришел?
     - Да. Пришел.
     - Откуда? - ахает Анеля Ивановна.
     - Оттуда. Все расскажу подробно,  когда меня накормят. Знаете, в тюрьме
был очень плохой ресторан... Но послушайте,  -  что  я вам сейчас сказал?  Я
сказал: "Горько!"
     - Горько-о-о! - подхватывают из кухни.- Горько!
     Степан Антонович наливает вина в  две рюмочки. Берет одну себе,  другую
подает Анеле Ивановне.  Они выпивают вино,  глядя  неотрывно  друг  другу  в
глаза.  Потом Степан Антонович  кладет  руки  на  плечи  Анели Ивановны, они
целуются, и Степан  Антонович ласково прижимает ее  голову к своей щеке. Все
это длится одну секунду...
     - Степа! - кричат Степану Антоновичу.- Бифштекс  на  девятый столик!  И
консоме с пирожком - на одиннадцатый.
     И все разбегаются, каждый к своей работе...
     - Ну, какая была свадьба? - спрашивает меня дома мама.
     - Чудная! - говорю я.
     Я и сегодня думаю, что эта свадьба была  чудная. Одна из самых чудесных
свадеб, какие я видела в жизни. Потому что - счастливая!

        "Глава двадцать первая. ЭКЗАМЕН"

     Приходит 5 августа, и меня ведут на экзамен. Не в женскую гимназию, а в
институт. Институт этот  считается выше, чем гимназия. Из-за этого института
у нас дома идут жаркие споры с утра до ночи!
     - Все твои  выдумки! - говорит мама папе.- В женской  гимназии ей будет
лучше: там таких, как она, много, и отношение лучше.
     Я настораживаюсь: каких это "таких, как я"? Чем я особенная?
     Но папа в этом вопросе просто как скала!
     - В институте учебная программа больше!
     - Подумаешь,  программа... - пренебрежительно  говорит мама.- Ты бы  ее
еще в мужскую гимназию отдал, там программа еще больше.
     - И  отдал бы! Да не  берут туда девочек... А в институте программа  по
математике  значительно  большая,  чем  в  женской  гимназии:  проходят даже
небольшой курс тригонометрии.
     -  Тригонометрия...  необходимо  это  для  девочки!..  - пожимает  мама
плечами.
     Папа вдруг сердится:
     - Да!  Необходимо! Без  математики  нет мышления,  а без  мышления  нет
человека!
     В  итоге этих  споров победил папа: мои бумаги подали в институт. Когда
знакомые,  в  особенности  моего  возраста,  спрашивают, почему в  институт,
почему  не  в  гимназию, мне  как-то неловко. Что я  могу ответить? Что  без
математики нет мышления, а без мышления нет человека? Я отвечаю скромненько:
так хочет папа, а он, наверно, лучше знает...
     Скажу здесь к слову. С  тех пор прошло более шестидесяти лет, и я свято
чту память  о моем отце. Он прожил долгую, хорошую жизнь, он не раз совершал
поступки, которые можно  с