сочувствуют - все они знают и любят Поля, а Лиде Карцевой и Тамаре Поль дает
уроки французского  языка. Но  я какая-то застывшая,  как замороженная рыба!
Иногда я говорю себе мысленно: "Еще семь дней... еще шесть... еще пять..." А
Поль  тоже  ходит и все  делает, как автомат, глаза у нее  неподвижные,  как
остановившиеся часы. Она кончает занятия со своими учениками, она выправляет
себе заграничный  паспорт, она, вспомнив,  бежит  в  "Химическую  чистку" за
своей блузочкой, она делает какие-то покупки, но все это как-то механически.
     Мама не теряет времени: она обошла родителей всех учеников Поля, бывших
и настоящих, сообщает  всем об отъезде Поля,  вместе с ними обсуждает, кто и
что подарит  Полю на память (чтоб не  было совпадений!). И  все готовят Полю
подарки.
     А уж Юзефа -  та заготовляет  Полю в дорогу  провизию, как если бы Поль
ехала не во Францию, а на остров Мадагаскар!
     Подарки делают не только  Полю, но и Кики. Иван Константинович приносит
для Кики особую дорожную клетку - ее  не надо обшивать кругом (а ведь птицам
особенно опасны  дорожные, вагонные сквозняки!),  воздух и свет  проникают в
клетку сверху. Юзефа сшила огромный мешок  и наполнила его  до самого  верха
канареечным семенем. "Нехай птушек кушаеть и Юзефа вспоминаеть!"
     Последнюю  ночь  не  спим ни  Поль, ни  я. Она сидит около меня на моей
кровати и тихонько говорит:
     - Саш,  мой маленький Саш... Тебе будет в жизни нелегко... И вспыльчива
ты безобразно!  И несдержанная,  и неожиданная...  Тебе надо  искать хороших
людей, настоящих  людей,  Саш! Вот ударь  по  столу - стукнет, по кастрюле -
загудит,  а  дотронься  хоть  легонько  до  хрустальной  рюмки  -  зазвенит,
зазвенит, как  ручеек! Вот таких людей ищи в  жизни,  Саш,  маленький мой! И
берегись  тех,  чья  душа  отзывается  на  чужое прикосновение только стуком
дерева или гудением чугуна...
     Поезд уходит  под вечер чудесного весеннего  дня. На вокзале -  большая
группа провожающих: тут и ученики Поля, и  родители их. Не только наша семья
(кроме  папы, который  простился с Полем дома  утром,  уезжая к  больному) -
мама, я, Юзефа, дедушка, который преподносит Полю  большой  пакет бабушкиных
лакомств. Иван Константинович с Тамарой и Леней - за ними Шарафут с  большой
коробкой,  где лежит  подарок Ивана Константиновича.  Лида Карцева с  отцом.
Меля, Варя Забелина, Маня с Катей Кандауровой. И еще, и еще люди, взрослые и
дети - с подарками, с цветами. Любопытные спрашивают: "Это  что? Новобрачных
провожают?"
     Поль все время держит  меня за руку.  Рука ее немного дрожит, но тепло,
милое  дружеское тепло ее руки я  чувствую.  Все так же, не отпуская меня от
себя, Поль обходит  всех провожающих, со всеми прощается,  обнимает и целует
всех женщин.  Юзефа  стоит в стороне.  Поль  подходит к ней, обнимает  ее  и
говорит на ломаном, но понятном Юзефе языке:
     - Жозефин! Карош Жозефин! Здоровья!
     Потом Поль  прощается за руку со всеми мужчинами.  Последние  из  них -
Леня  и  Шарафут  -  выскакивают из вагона, куда  они  внесли чемодан и "мою
семейству": клетку с Кики и финиковую  пальму. Поль  целует Леню  и  крепко,
сердечно жмет руку Шарафуту.
     Потом она обращается ко мне:
     - С тобой - последней...
     Мы обнимаемся. Поль всходит по  ступенькам в  вагон и останавливается в
тамбуре.
     Блям! Блям!  Блям!  -  звонит  вокзальный колокол.  И  тот, кто звонит,
выкрикивает на весь вокзал:
     - Поезд номер семнадцать, на Вержболово - Эйдкунен - второй звонок!
     - Стой, стой, стой! - слышен отчаянный крик, и сквозь толпу пробивается
к вагону... папа!
     У  него  в  руках...  Очень  трудно определить, что  это  такое! Вообще
говоря, это, конечно, веничек из чего-то, что, вероятно, было несколько дней
тому назад цветами. Папа галантно подносит Полю этот "букет".
     Поль смотрит на всех нас, провожающих, и говорит растроганно:
     - Вы меня так провожаете, как будто я великий человек...
     Поль! Ты забыла то, что сама как-то сказала мне: "Великий человек - это
тот, кто  делает  великие дела. Но  тот маленький человек, который  трудится
весело, на радость людям, - он тоже великий человек!"
     Перед  третьим звонком Шарафут, который стоит рядом со  мной у ступенек
вагона, поднимает меня  под мышки высоко - так,  чтоб  я могла дотянуться до
Поля.  Мы в последний раз целуемся, прижимаясь  друг к другу мокрыми щеками,
залитыми слезами. И поезд уходит. Проплывают мимо  вагоны с выпяченными, как
нижняя челюсть, высокими ступеньками.
     Поезд  ушел. Уже и дымка не видно, самого маленького, а  мы все стоим и
смотрим вслед...
     Когда мы возвращаемся домой, мама спрашивает:
     - Яков! Где ты достал это помело для Поля?
     - Это не помело! - говорит папа с великолепной самоуверенностью.  - Это
на  улице  баба продавала.  Она  сказала,  что это  -  очень  хорошие цветы.
Сирень...
     - Да уж, сирень... - качает головой мама.
     -  Конечно,  сирень!  Она сказала, что  это  "бзы", а  "бзы" по-польски
значит "сирень"; это я наверное знаю.
     - Ох,  Яков,  Яков! - вздыхает дедушка.  - Это была сирень. Неделю тому
назад. Вот  верно  говорит пословица:  "Когда  бестолковый человек  идет  за
покупками, весь базар радуется!"
     - А  ну вас! -  говорит папа беззлобно.  - Я поеду в госпиталь. Там все
мне радуются. Без всякого "бзы"!
     Я прохожу  в нашу комнату. Сажусь на кровать Поля. Вспоминаю вдруг, что
в сутолоке, в  тоске расставания с  Полем я забыла проститься  с  одноглазым
попугайчиком Кики...
     Дверь тихонько отворяется. Это Леня пришел. Он садится рядом со мной на
кровать. Я прислоняюсь головой к его плечу. Леня меня не утешает, не говорит
глупых слов: "Ну, перестань,  не надо плакать..." (Как это "не надо",  когда
плачется?) Он только иногда ласково гладит меня по голове.
     Не знаю,  сколько времени мы так сидим.  В  комнате  уже почти темно. У
меня ясно возникает мысль: "Как хорошо иметь брата..."
     - Шашура... - тихо говорит Леня. - Давай дружить, а?
     - Давай! Давай дружить, Леня!
     - Чтоб - как братья! Да?
     - Да. И - как сестры.
     Сейчас я допишу эту главу, переверну страницу, - и там о Поле больше не
будет  ничего.  Надо сказать  сейчас. Она  приехала  в  свой  родной  город.
Племянница ее оказалась очень славной девочкой. Поль, чистая  душа, полюбила
ее без памяти. Но Поль помнила папин совет: девочка окончила женский лицей и
одновременно  обучилась кройке и шитью.  В  будущем у нее был  верный  кусок
хлеба, а при ней и Поль могла не бояться старости.
     Мы переписывались с Полем долго - лет  восемь.  Она писала, что скучает
без нас, что  большой кусок ее сердца остался в России. Когда я написала ей,
что выхожу замуж, она ответила  мне хорошим, радостным письмом. Но  это было
последнее  письмо,   написанное  ее   рукой...  Вскоре  получилось  печатное
извещение с черной траурной каемкой - о том, что такого-то числа мадемуазель
Полина  Пикар  скончалась.  Племянница Поля, Луизетта,  написала  нам: "Тетя
Полина всегда говорила  мне:  "Луизетта,  я  прожила около  тридцати  лет  в
России. Только цыгане и  гувернантки знают такую кочевую жизнь - из города в
город, из одного дома в другой, из одной чужой семьи в другую. Но среди этих
семей были такие, где я чувствовала себя как дома, как у родных людей..."
     Мне хочется верить, что Поль думала при этом и о нас...
     Умерла  Поль  от  тяжелого  воспаления  легких.   Она  долго  и  упорно
противилась приглашению к ней  врача:  все лечилась своими  чудодейственными
эвкалиптовыми  лепешечками.  Когда Луизетта все-таки  позвала  врача, сердце
Поля уже почти не работало.  Это  было очень старое, очень изношенное, но до
последних ударов пульса горячее и доброе сердце...
     Я всю жизнь помнила тебя, Поль!

        "Глава шестнадцатая. НЕЗАБУДКИ"

     После  отъезда Поля  все стараются  чем  только  можно порадовать меня,
повеселить. Так случается,  что я попадаю в театр на спектакль, которого мне
уже никогда не суждено забыть!
     Бывает, много лет ты проходишь мимо чего-то, что тебе даже нравится, но
не так, чтоб приводить в восторг! Мимо того, что кажется тебе интересным, но
не до такой степени,  чтобы захлебываться  и хотеть видеть это еще  и еще. И
вдруг  в какой-то день ты видишь то  же самое - и останавливаешься, словно в
тебя  ударила  молния! И уже не можешь забыть, и  уже  стараешься,  мечтаешь
снова и снова увидеть это!
     Так было у меня с театром. В первой части этой книги я уже рассказывала
о  том, как мы с мамой смотрели "Бедность  не  порок" (а  я думала,  что это
называется  "Бедный  Снепорок"!),  как  блистательно я  сама  играла  Рыцаря
Печального  Образа  ("Пецарь  Рычального  Образа"!).  После  того  меня  еще
несколько раз  брали  в  театр,  но мне  каждый  раз  более всего  нравились
благородные поступки отдельных героев. В спектакле "В лесах Индии", где были
бесконечные погони и схватки  с  разбойниками,  выстрелы,  взрыв крепости  и
огромный,  шедший  через всю  сцену  слон из картона,  мне понравилась  одна
артистка: она  не произносила ни  слова, только  каждый  раз, когда  злодей,
грозя ей кинжалом, требовал, чтобы она открыла место, где спрятались от него
благородные герои, эта артистка отрицательно мотала головой. "Не скажешь?" -
в последний раз заорал на нее злодей. Она опять сделала головой знак: "Нет!"
-  и  злодей  заколол  ее  кинжалом. В  афишке последней  строкой в  перечне
действующих лиц  было напечатано: "Малабарка -  госпожа Стенина". Когда дома
папа  спросил  меня:  "Ну,  кто  тебе  понравился  больше  всех?"  -  я,  не
задумываясь, сказала: "Малабарка - госпожа Стенина! Она умерла, но не выдала
друзей".  Я тогда  не знала, что есть  Малабарский полуостров, я думала, что
"Малабарка" -  это  имя. И актрису на  бессловесные роли, госпожу Стенину, я
помню и  сегодня, спустя шестьдесят  пять лет: ведь она играла героическую и
благородную Малабарку!
     Но все-таки такого, чтобы я после театра  ошалела от  восторга, бредила
тем, что  видела,  - такого  со мной никогда не бывало!  Одно было: я  очень
любила играть в театр. Пьесу  я  сочиняла сама,  тут  же, по вдохновению, во
время действия.  Играла я почти всегда одна: партнерами,  моими были  куклы,
диванная подушка, злодеем всегда был буфет. "Ты еще здесь, негодяй? - вопила
я на него. - Сию минуту убирайся, или я размозжу тебе голову!"
     Вот уже  несколько  дней, как все - и  мама,  и  Юзефа  - стараются  не
оставлять  меня  наедине  с  папой,  а  папа  подмигивает мне  и  делает  до
невозможности загадочное лицо. Это значит, что мне готовят какой-то сюрприз.
Так всегда бывает перед елкой и в особенности перед днем моего рождения: вся
семья,  и  дедушка, и  бабушка,  и  дядя Николай,  и  дядя Мирон приходят  с
какими-то  свертками  и пакетами, которые складываются в мамином гардеробе и
запираются на ключ.  Папу ко мне не подпускают,  его оттирают от меня, чтобы
он  не  выболтал,  какие мне готовят подарки.  Иногда,  улучив минуту, папа,
быстро-быстро шепчет мне:
     "Мирон принес что-то такое длинное, а Николай - круглое!"
     "А что это такое?" - любопытствую я.
     "Понятия  не имею! - признается папа.  -  Я  только видел, что  одно  -
длинное, а другое - круглое..."
     "Гоните Якова! - сердится Мирон. - Он ей все выбалтывает!"
     Так и теперь. Папа без  конца  подмигивает мне; мама отгоняет его. Папа
издали делает мне  какие-то непонятные жесты  -  разводит руками,  принимает
горделивые позы,  грозит кулаком; вообще можно подумать, что он сошел с ума.
Понимаю  я из всего этого только одно:  меня ждет сюрприз, какое-то  большое
удовольствие.
     Так оно и  оказывается: Иван Константинович пригласил маму и меня  в их
ложу  - мы пойдем с ними в театр. Мама и Иван Константинович будут сидеть на
двух задних стульях ложи, а Тамара, Леня  и я - все трое - на сдвинутых двух
передних стульях. Будут представлять пьесу "Елка". Мама немного ворчит,  что
она не  знает этой пьесы... что, может  быть, это  не  очень подходящее  для
детей... что лучше  бы  другое...  Ну, вообще, как  ворчат  все мамы как раз
тогда, когда предстоит что-нибудь интересное!
     Даже  сейчас, когда  я  вспоминаю  эту  "Елку", у меня  по  спине бегут
счастливые  иголочки, как пузырьки от нарзана. Вся эта пьеса  длилась... ну,
не больше двадцати - двадцати пяти минут! После нее шла другая пьеса. Но эту
"Елку" я храню, как самое дорогое воспоминание...
     Сперва какой-то  немолодой  муж  и очень  молоденькая,  востроносенькая
жена,   недавно  поженившиеся,  украшали  в  сочельник  елку.  Она  миленько
болтала-чирикала,  он  миленько  улыбался  ей, все  было  безоблачно.  Вдруг
горничная сказала этому немолодому человеку, что к нему пришли по делу. Жена
сделала  миленькую-миленькую гримаску:  "Ну, какие, дескать, несносные люди!
Постарайся,  мол,  поскорее  спровадить   этого  человека!"  -  и  грациозно
выпорхнула,  вон из комнаты.  Горничная ввела  в комнату пришедшего по  делу
"несносного человека", и он оказался  девочкой лет  четырнадцати,  в меховой
шапочке, в короткой жакетке, из-под  которой было видно коричневое форменное
платье гимназистки. Девочка - ее зовут Олей - дочь того немолодого человека.
Он, оказывается, был раньше женат, у  него  были дети, но он  оставил жену и
детей и  женился  на  другой женщине (на той  миленькой,  востроносенькой!).
Совесть,  однако,  мучила его, прежнюю  свою  семью  он все-таки  любил,  не
забывал; сегодня, в сочельник, он послал им денег на рождественскую елку. Но
девочка Оля  не  захотела принять деньги  от отца, который их  так оскорбил,
бросил их, ушел от них. И она  принесла деньги отцу  обратно: "Нам ничего не
надо... у нас все есть..."
     Вот  тут  я впервые  в  жизни не то что поняла, а всем  существом своим
почувствовала: в театре всегда есть не  только то,  что зритель воспринимает
глазами  и  слухом,  то  есть слова,  которые произносят актеры, - поступки,
которые  совершает тот или другой  герой пьесы. Нет, есть еще всегда то, что
не говорится и не делается, то есть то, что герой (и изображающий его актер)
думает, чувствует, то,  чего  он  хочет  или  чего  он,  наоборот, хотел  бы
избежать.  Это  выражается  не словами  и  не  поступками, а  звуком голоса,
движением  глаз, непроизвольными  движениями.  Эту  внутреннюю  жизнь  героя
зритель воспринимает сердцем. Часто этим  скрытым чувством героя его слова и
действия даже противоречат. Так, девочка Оля в  пьесе "Елка"  говорила отцу,
сурово, отчужденно, чтоб он взял обратно свой подарок, что им  - ей, матери,
младшим  детям  -  не  нужны  эти деньги:  у  них  все  есть,  и  она,  Оля,
зарабатывает,  давая уроки.  Оля  протягивала  отцу деньги,  которые  он  им
прислал: не надо, мол, отказываемся мы от этого, не хотим от тебя ничего! Но
ее голос,  ее  руки, протянутые к  отцу, говорили о другом. Они  горько, без
слов  упрекали:  "Папа,  за  что ты  бросил нас?  Папа,  мы  любим  тебя, мы
несчастны без тебя..." Отец бросился к девочке, обнял ее, плача прижал ее  к
себе. Оля быстрыми-быстрыми движениями, как легким касанием птичьих крыльев,
дотрагивалась пальцами до лица своего отца, до его головы, лба, плеч; слезы,
настоящие, не  актерские,  а  живые слезы  неудержимо  катились из ее  глаз,
дрожала вспухшая от слез, искривленная  горем верхняя губа.  В этой короткой
сценке   отец  и   дочь  не   говорили  друг  другу  почти  ничего  важного,
значительного, но  их слезы, их взгляды, выражение их лиц, нежность их речей
говорили зрителю: да, они любят друг друга и всегда будут любить, он любит и
свою прежнюю семью  тоже -  жену и детей, - и связь его с ними нерасторжима,
хотя и ушел он от них, полюбив другую.
     Когда пьеска кончается, зрительный  зал без конца вызывает девочку Олю;
она все снова выходит и выходит кланяться.
     Тут я словно от сна просыпаюсь.
     - Как она играет... девочка эта!.. - вырывается у меня с восхищением.
     - А  она  вовсе не девочка!  - говорит  Леня.  - Она - актриса...  Вот,
гляди!
     И он  протягивает  мне афишку, где  напечатано, что  роль Оли исполняет
артистка госпожа В. Ф. Комиссаржевская.
     После  "Елки" играют какую-то веселую комедию. Ленька  так хохочет, что
на нашу ложу с удовольствием смотрят все соседи. Мы тоже смеемся, и я смеюсь
- очень смешное играют!  - но я  на всю жизнь захвачена тем,  что я видела в
"Елке"...
     Такова была  моя первая настоящая встреча  с  замечательной  актрисой -
любимейшей в моей жизни! - Верой Федоровной Комиссаржевской. Но вместе с нею
в  мою жизнь навсегда  вошел и  театр, вошел - как судьба  моя. Это поначалу
было бесформенно и неопределенно. Кем я  буду в театре, я  долго  не  знала.
Актрисой? Писателем, автором пьесы? Режиссером? Конечно, мне хотелось этого,
но, если бы мне пришлось быть в театре хотя бы капельдинером или  швейцаром,
портнихой или истопником, все равно это казалось мне счастьем!
     После  "Елки"  я  сперва  мечтаю  быть  актрисой.  Я  становлюсь  перед
зеркалом, протягиваю  руки,  как Оля в  "Елке",  и  проникновенным  (так мне
кажется!) голосом, "полным тихого страдания", говорю:
     - Папа... папа...
     Но мое  собственное лицо, ох,  как не  похоже на  лицо Комиссаржевской!
Вместо  страдания на нем  - кривая гримаса, ужасно  неприятная. В довершение
всего в  комнату  приходит  мой собственный папа, заспанный  -  оказывается,
разбуженный мною! - и сердито говорит:
     - Ну, что ты  хрипишь на весь дом, как удавленник: "Папа, папа"...  Что
тебе от меня нужно? Я только засыпать стал, а ты вопишь...
     Это мой  возглас, "полный тихой боли",  прозвучал, оказывается, на весь
дом, как вопль или хрипение удавленника!
     Конечно,  после этого вечера -  "Елки" - мы играем домашние  спектакли.
Каждое воскресенье у  кого-либо  из нас. Вот играем мы пьесу  "Две королевы"
нашего  общего  сочинения.  Есть  там  такая  сцена:  в  спальню  кроткой  и
несчастной   французской    королевы   (ее   играет   Катенька   Кандаурова)
прокрадывается  ночью  негодяйка  английская  королева  (ее  играю   я).   Я
пробралась сюда, чтобы  злодейски  убить кроткую  и  несчастную  французскую
королеву. В  руке моей  дрожит  и  сверкает  фруктовый нож...  Я  подхожу  к
"королевскому ложу", составленному из  трех стульев, - на них спит королева,
Катя,  - и рычу  бульдожьим голосом трагический, яростный монолог, списанный
мною без всякого зазрения  совести из "Макбета" Шекспира, где его произносит
леди Макбет:

     ...Сюда, ко мне, о демоны убийства!
     Сгустите кровь мою, загородите
     Путь сожаления к моей груди, -
     И будет замысел мой тверд...
     Скорей, глухая ночь,
     Укрой мой нож, - и в мрачном дыме ада
     Пусть он не видит раны...

     Пока  я говорю эти великолепные слова, в "зрительном  зале", где  сидят
все мои подруги,  Леня, Иван  Константинович, мама, Шарафут  и Наталья,  все
время слышатся какие-то подозрительные  звуки.  У меня мелькает мысль:  "Они
плачут!..  Я  их проняла своим монологом!" - и,  ободренная успехом,  я  еще
больше поддало "рыка".  Но тут я замечаю, что и сама французская королева  -
Катя - делает какие-то странные  движения... Матушки  мои! Это она старается
удержаться  от смеха! От  таких ее стараний  и  судорожных  движений стулья,
составляющие  королевское  ложе, разъезжаются  во  все  стороны,  и  Катя  с
грохотом падает на  пол.  Зрительный зал чуть  не рыдает от смеха, хохочет и
сама  Катя, лежа на полу.  Только я одна беспомощно  верчу в руках фруктовый
нож и не знаю, смеяться мне или плакать. В  конце концов побеждает смех, - я
сажусь на пол около Кати и хохочу во все горло...
     - Ну, с чего... с чего... - еле могу я выговорить сквозь смех, - с чего
ты так развеселилась?
     -  Сашенька, милая... -  хохочет  Катя. - Не обижайся, золотко... Но ты
так страшно гримасничала... - И Катя заливается с новой силой.
     - Шашура... - подбегает к  нам Леня. - Какая  у теб