зусть.
     Лев  Матвеевич Коган-Бернштейн написал нам, своим товарищам: "Простимся
заочно, дорогие друзья  и  товарищи,  и пусть  наше последнее прощание будет
озарено надеждой  на  лучшее будущее  нашей  бедной, бедной, горячо  любимой
родины... Оставьте мертвых мертвецам,- кто знает, может быть, вы доживете до
той счастливой минуты,  когда освобожденная родина вместе с вами отпразднует
великий праздник свободы!..  Тогда, друзья, помяните добрым словом  и нас...
Что до меня,  то я  умру на  том  месте, на котором  в наше время  пристойно
умирать  честному  человеку. Я умру с  чистой совестью и с сознанием, что до
конца оставался верен  своему  долгу и своим убеждениям...  А может ли  быть
лучшая, более счастливая смерть?"
     Павел Григорьевич  молчит, но мы  все  смотрим  на  него, все  ждем, не
расскажет ли он еще чего-нибудь. И он в самом деле продолжает:
     - Это были  железные, несокрушимые люди.  Они  умерли,  не дрогнув, как
настоящие  революционеры... А  как  нежно  писали  своим родным!  Коля Зотов
оставил письмо отцу: "Папа, дорогой мой  папа,  обними  меня, прости меня, в
чем я был неправ, поцелуй меня! Ты самый дорогой, мой папа! Не у многих есть
такие отцы-друзья, такие папы!.. Поклонись от меня могилке мамы!"
     Невесте своей,  Жене, Коля Зотов письма не  оставил: все  слова любви и
ласки,  какие   перед  смертью  можно  сказать  любимой  девушке,  товарищу,
революционерке, он  сказал ей устно  в последние часы,  которые им разрешили
провести вместе.
     А  Коган-Бернштейн написал письмо своему маленькому  сыну,  где называл
его: "Дорогой мой, родной, голубенький сынишка Митюшка"... Ну вот... Все!
     Помолчав, Павел Григорьевич добавляет:
     -  Всем нам,  оставшимся  в живых, разрешили  купить  теплую  одежду  и
продукты... Все-таки разрешили...
     Я подхожу к нему, беру его за руку. Смотрю на него, словно в первый раз
вижу!
     - Павел Григорьевич... - бормочу я.- Ох, Павел Григорьевич...
     Папа всматривается в меня:
     - Пуговка! Ты не плачешь?
     - Нет. Не плачу.
     Сейчас, вспоминая свое детство,  я не могу вспомнить, чтобы после этого
случая   папа  хоть  раз   сказал  мне:  "Ненавижу   плакс!"  Рассказ  Павла
Григорьевича, словно горячее  дыхание костра,  навсегда опалил  мое сердце и
высушил дешевые слезы ребячьих обид, пустяковых огорчений...

        "Глава двенадцатая. "ПОЛЬ". ЮЛЬКИНО НОВОСЕЛЬЕ"

     С этого памятного дня я заболеваю мечтой о геройстве!
     Теперь,  более  шестидесяти  лет спустя, я уже очень хорошо знаю, что в
детстве и юности это болезнь -  почти неизбежная.  Как корь! Но у  одних она
проходит,  даже   бесследно  проходит:   уголок  души,   где   жила  тяга  к
героическому,  с годами  зарастает, как тот "родничок" на  темени  у грудных
детей,  -  мяконький  пятачок  между черепными костями,-  где,  дотронувшись
рукой, ощущаешь,  как под пальцами бьется пульс. К  годовалому возрасту этот
"родничок" на голове обычно затвердевает,  закостеневает, как  и весь череп.
Вот  совершенно так  же  зарастает  с возрастом  у  юных людей  и "родничок"
героики  в  душе. Но, вероятно, у  всякого человека сохраняется на всю жизнь
память о том, как  в детстве и  юности его манила мечта совершить что-нибудь
прекрасное,  героическое  -  подвиг! Ну,  если не самому совершить, то  хоть
увидеть, как  это делают другие. Хоть  услышать о  чьем-нибудь подвиге, хоть
прочитать  в  книге о  том,  как совершают подвиги  те  редкие люди, которые
сохраняют в душе "родничок" героики навсегда, до самой смерти!
     После памятного разговора о героическом - о дедушке Семене Михайловиче,
о пожарном,  спасшем людей из  огня,-  и  в особенности после рассказа Павла
Григорьевича о  героях-революционерах  -  "родничок"  героики  в  моей  душе
начинает  бурлить, как ручей, размытый  ливнем. Я с утра  до вечера только о
том  и  мечтаю, как бы мне  заступиться  за  кого-нибудь, кого обижают,  или
спасти кого-нибудь, кто погибает...
     Мне, конечно, хочется быть всем сразу: и врачом на поле боя, и пожарным
среди пламени и дыма, и в особенности - революционером!
     Мама  читает мне  вслух из "Войны и мира" не  только  о Пете Ростове, о
котором я читала в моей синенькой книжечке, но и  о других героях, о боях  и
сражениях с  Наполеоном. Еще  читает мне мама вслух  из  книги,  которой  ее
наградили,   когда   она   кончила   гимназию:  "Записки  о  севастопольской
обороне"... У  меня  мурашки  бегают  по  спине, когда я  слышу, как однажды
адмирал Нахимов, защитник Севастополя, прибыл на береговые позиции. Его надо
было проводить в какое-то место, и это хотели  сделать так, чтобы он шел под
укрытием,   в  глубоких  траншеях.  Но  Нахимов  насупился  и  сказал  своим
провожатым: "Вы что,  в первый раз  меня видите?  Так извольте запомнить:  я
Нахимов-с! И по трущобам не хожу-с!" И пошел, выпрямившись во весь  рост, со
спокойно  и уверенно поднятой  головой.  А кругом  падали снаряды,  свистели
пули...
     Папа  рассказывает мне много о героях  науки. О том, как наука боролась
против  религии, как религия  старалась  задушить науку. Религия доказывала,
что  наука  не  нужна человеку:  знает все  один бог, а человек  должен лишь
верить в бога и молиться ему. Папа рассказывает, как католические священники
и  монахи  преследовали  итальянского  ученого  Джордано  Бруно. За то,  что
Джордано Бруно  утверждал: Земля вертится вокруг Солнца, а не  наоборот, как
учила религия, смелого ученого сожгли живым на костре.
     Я не только слушаю то,  что мне читают  и рассказывают, - я читаю сама,
читаю запоем, с жадностью.  Почти ежедневно я беру новые книги в библиотеке,
куда меня записала  мама.  Читаю  все, что попадается под руку  дома из книг
мамы и папы. Они сердятся на меня за это, но я не могу удержаться! Все  это,
как хворост, брошенный в костер, поддерживает и разжигает во мне героические
мечты. В это время в нашу семью входит новый человек.
     Для  того  чтобы  я  научилась   французскому  языку,  мама  приглашает
приходящую учительницу, француженку мадемуазель Полину Пикар.
     Мадемуазель Полина  Пикар не  хочет  быть приходящей учительницей:  она
предлагает заниматься со мной по-французски  три часа  ежедневно за  стол  и
комнату. Мама на это соглашается.
     Юзефа относится к этой затее резко враждебно:
     - Немкиня!  Французинка! Нужны они нам, как нарыв в пупке...  У ребенка
голова, а не бочка! Лопнет голова - от помяните Юзефино слово!
     Когда Юзефа впервые видит француженку Полину Пикар, она уходит на кухню
и там яростно сплевывает:
     - Сухой компот!
     Надо признать, что это очень метко. Полина Пикар удивительно напоминает
сухие  фрукты  для  компота:  сморщенные  вишни  и  чернослив,  свернувшиеся
спиралью тонкие полоски яблока,  чуть ссохшуюся курагу. Но так же, как сухие
фрукты при варке  компота  разглаживаются, наливаются  соком,  так  и Полина
Пикар, стоит ей только  почувствовать себя уютно,  становится совсем другой!
Черные глазки  ее блестят,  зубы  весело скалятся, нос задорно  и насмешливо
двигается, как у кролика, и вся Полина Пикар становится удивительно милой!
     Вскоре она перебирается к нам. Вещей у нее оказывается совсем немного -
один чемодан. Но зато у нее есть то, что она сразу представляет Юзефе:
     - Моя семейства!
     "Семейства"  Полины  Пикар  - это, во-первых, большая  пальма, высокая,
раскидистая, очень хорошо ухоженная. Полина Пикар вырастила ее из посаженной
много  лет  назад  в  землю  финиковой  косточки.  А  во-вторых,-  маленький
попугайчик, которого зовут  Кики.  Попугайчик -  пожилой,  тихий, голоса  не
подает. Он тусклого, блеклого серо-зеленого цвета и слепой  на один глаз: на
этом глазу у него  катаракта.  У людей такую слепоту оперируют легко  -  мой
дядя Гриша, врач-окулист,  делает  это ежедневно,- но у птиц это невозможно,
потому  что,   объясняет   Полина  Пикар,  у  врачей   нет  таких  крохотных
инструментов, годных для  маленьких птичьих глаз.  Из-за слепоты  попугайчик
Кики держит головку как-то странно, словно ему продуло шею,- это оттого, что
он  поворачивается ко  всему своим  зрячим  глазом. Живет  он  в комнате  на
свободе, перелетая,  куда хочет,- все  в пределах этой одной  комнаты. Когда
его  хозяйка   зачем-либо  выходит,  она   поет   попугайчику  первую  фразу
"Марсельезы": "Вперед, вперед, сыны отчизны!" И Кики послушно влетает в свою
клетку в углу комнаты.
     В первый же день я узнаю от Полины Пикар, что у нее  есть брат-близнец,
которого назвали при  рождении Поль. Но впоследствии  оказалось, что Поль  -
нежный и робкий, как девочка, в то время как  Полина - озорная и смелая, как
мальчишка. Поэтому родные стали звать Поля - Полиной, а Полину - Полем.
     - Если ты мне понравишься,- говорит Полина,-  я  позволю тебе  называть
меня  "Поль".  А  тебя  зовут  "Саш"?  Это  мне  очень  удобно: мою  любимую
воспитанницу звали "Маш"... Теперь она уже замужем!..
     Я влюбляюсь в Полину  Пикар с первого часа: все  у нее - не  как у всех
людей!  У  нее есть  зонтик,  который одновременно и  стульчик. Есть у нее и
мандолина.  Играть на  ней Полина не умеет, но когда она  проводит  рукой по
струнам, то дрожащий, переливающийся звук напоминает  ей родину - у  них это
очень распространенный инструмент. На дне чемодана лежат книги Полины, но не
божественные, как у Цецильхен (и про Абрахама и бога Полина тоже никогда  не
говорит!).
     - Я  тебе почитаю из этих книжек,- говорит Полина.- Это  стихи. Человек
должен любить стихи, если он - не верблюд и не корова...
     Потом  она  рассказывает  мне разные  удивительные  истории. У нее  нет
родителей, они умерли  в раннем ее детстве,  она их даже не помнит. Полину и
Поля вырастили две старые тетушки: Анни и  Мари. Но так как ("Ты  понимаешь,
Саш, не правда ли?") каждый  человек  хочет иметь  маму и  папу,  то  Поль и
Полина  называли  тетушку  Мари  мамой,  а  тетушку  Анни  - папой. Теперь и
мама-Мари и папа-Анни уже умерли...
     Но когда оказывается, что  Полина в детстве пошла в снежную бурю искать
в горах, заблудившегося Поля, нашла его и вместе с  ним  еле добралась потом
до дому, где обе  тетушки - тетушка-мама и  тетушка-папа - совсем ошалели от
страха, тут, конечно,  мое сердце  завоевано Полиной окончательно! Вот какой
она герой, эта компотная старушка!
     Затем  Полина неожиданно  меняет  тему  разговора, и  я  чуть не  теряю
возможность добиться ее расположения.
     - Скажи, пожалуйста, Саш, кто чистит твою обувь?
     - Юзефа. Моя няня.
     - И платье, да?
     - Да. И платье.
     - А кто пришивает  тебе  пуговицы, штопает  чулки?  Тоже  Жозефин? (Так
Полина называет Юзефу.)
     - Нет. Это делает мама.
     - А кто стелет твою постель? Кто моет тебе спину в ванне?
     - Тоже мама... или Юзефа...
     Полина смотрит на меня с отвращением:
     - Это ужасно! Это стыдно! Человек должен все делать для себя сам. Иначе
он не человек, а глупая кукла... Пойдем!
     Полина  заставляет меня тут же  принести ваксу, щетки и при ней,  на ее
глазах, вычистить мои черные ботинки. Это очень трудно. Щетки  выскальзывают
из  рук, ботинки падают  на пол,  но Полина очень  терпелива  и подбадривает
меня:
     -  Ничего, ничего... Никто не рождается с умными руками. У тебя они еще
глуповатые, но не беда, поумнеют...
     Потом  я чищу  платяной щеткой свое пальто,  которое висит  в передней.
Конечно, я сразу отрываю вешалку, и Полина заставляет меня ее пришить.
     Юзефа демонстративно уходит в кухню. Слышно, как она там бубнит:
     - Обрыдливо мне на это глядеть!
     Но я очень довольна! Правда, пальто  и ботинки  вычищены, вероятно,  не
бог весть как и руки у  меня в ваксе, немножко ваксы попало каким-то образом
на   щеку,  но  все-таки  я   начинаю  входить  во  вкус  самостоятельности,
самообслуживания.  Я очень  стараюсь,  Полина  поощрительно  гладит меня  по
голове.
     А когда вечером я рассказываю ей, что я буду врачом, или  пожарным, или
еще кем-нибудь, кто нужен людям, Полина кладет мне руку на плечо и зовет:
     - Кики!
     Кики  немедленно  прилетает и садится  на  другое мое  плечо.  Повернув
голову, он очень серьезно смотрит на меня своим единственным зрячим глазом.
     - Кажется, ты хорошая  девочка, Саш... Я буду тебя любить.  И Кики тоже
будет тебя любить... Можешь называть меня "Поль" и говорить мне "ты"...
     Милый Поль!  Сколько она знает замечательных героических историй своего
народа!  Она  рассказывает мне  о рыцаре Роланде.  Враги  предали его,  и он
оказался с горсточкой своих воинов в Ронсевальском ущелье, где на них напали
враги. Роланд и его воины дрались, как львы, но  врагов было гораздо больше,
они были сильнее. Трижды трубил Роланд  в свой рог "Олифант" и все надеялся,
что король услышит  звук  его рога и пришлет подмогу.  Роланд трубил с такой
силой,  с таким напряжением,  что  кровь хлынула у него из носа и  ушей,  но
король  не услыхал. Роланд продолжал биться с врагами, и, только  смертельно
раненный, чувствуя, что конец его близок, он  раздробил свою шпагу о камни -
не доставайся врагу! - и погиб вместе со всеми своими воинами.
     И еще рассказывает мне Поль о Жанне д'Арк. Она была простая французская
пастушка из деревни Домреми. Когда на Францию напали англичане, Жанна  д'Арк
повела французские войска в бой, они разбили врагов и изгнали их из Франции.
Сама Жанна умерла геройски - ее сожгли на костре,- но она спасла свою страну
и свой народ!
     Есть  только  одна  вещь - я  не делюсь ею даже с Полем:  это  история,
которую рассказывал  нам Павел Григорьевич. Папа мне сказал, что я не должна
никому говорить об этом, чтобы не наделать неприятностей Павлу Григорьевичу.
     - Знаешь  что, Поль? - говорю  я как-то вечером, когда  обе мы лежим  в
своих постелях и Поль уже потушила лампу.- Знаешь, все-таки  очень  грустно,
что я не могу сделать ничего геройского!..
     Поль ворчливо напоминает мне, что  я все еще  очень неуклюже  мою перед
сном собственные ноги - опрокидываю таз, плохо вытираю ноги полотенцем.
     - Вот  что значит привычка, чтоб твоя няня  все еще чуть ли не пеленала
тебя!
     Я молчу. Поль, конечно, права. Но все-таки...
     -  Поль,  а  сколько  лет  было тебе,  когда  ты спасла  своего брата в
горах... во время снежной бури?
     - Допустим, мне было тогда столько  лет, сколько теперь тебе, - ну, что
из этого? У тебя  нет брата, ты живешь в  местности, где нет гор, и здесь не
бывает снежных ураганов!
     Да, это тоже правда, конечно. Но все-таки...
     -  Вот  что я  тебе скажу, дурачок! - Поль говорит очень серьезно.-  Не
ходи  по улицам  с таким  лицом, будто ты ищешь, где тот  костер, на котором
тебя  могут сжечь, или где тот ребенок, которого ты можешь выловить из реки!
На кострах сейчас никого не сжигают, а плавать ты ведь не умеешь?
     - Не умею...
     Поль тихонько смеется:
     -  Надо  начинать с малого. Маленькое геройство -  думаешь, это  легко?
Например, у тебя болят зубы или живот, или тебя ужалила оса, или даже просто
у тебя тесные ботинки, жмут... Можно захныкать  и испортить всем настроение,
а ты улыбайся! Думаешь, это пустяк? О-ля-ля! Попробуй!
     - Ну, такое... - фыркаю я с пренебрежением.
     - А что, слишком легко? Ты хочешь потруднее? Так исполняй свой  долг  -
это самое трудное в  жизни. У  нас,  французов, есть  поговорка: "Делай  что
должен, и  будь что будет!" Этому человек учится смолоду,  даже с  детства,-
начинает с малых дел и доходит  до подвига. Пожарный выносит людей из огня -
он исполняет свой долг. Твой дедушка перевязывал раненых под выстрелами - он
тоже исполнял свой долг... В общем, вот тебе  мое последнее слово: по дороге
на костер смотри себе под ноги - не толкни старую женщину, не урони на землю
ребенка, не отдави лапу собаке... Поняла? Ну, спать, спать, спать!
     Я слышу скрип матрацных пружин: Поль повернулась лицом к стене.

     На следующее  утро  Поль уходит  - по  утрам она  дает уроки  в городе.
Приходит  Павел  Григорьевич, мы занимаемся, а после урока он предлагает мне
идти с ним в Ботанический сад - искать Юльку.  Я шумно радуюсь - я не видала
Юльку с тех пор, как они переехали, да и Павел Григорьевич в последнее время
все  занят, не ходит со  мной  гулять  после  уроков,  и  я  без него  очень
соскучилась. Двойная радость: с Павлом Григорьевичем - к Юльке!
     Ботанический  сад - очень  красивый,  тенистый городской сад, но почему
его прозвали  "Ботаническим",  никому  не  известно.  Жители  нашего  города
называют  его  сокращенно "Ботаникой":  "Пойдем  в  Ботанику",  "В  Ботанике
сегодня  гулянье с музыкой!" Никакой  ученой ботаники, никаких растений,  ни
редкостных,  ни  даже  самых  обыкновенных, в Ботаническом  саду нет. В  нем
растут одни только  каштановые деревья,  очень старые, огромные, разросшиеся
так  густо, что каждое  дерево  похоже на корабль. Весной каштановые деревья
цветут:  их покрывают сотни,  тысячи  цветочных  гроздьев, но не висячих,  а
стоящих прямо, тянущихся вверх, как зажженные свечи на рождественских елках.
Осенью на этих деревьях  созревают каштаны. Есть их нельзя, они несъедобные,
но красивы они удивительно! Каждый плод каштана заключен в зеленую коробочку
-  кожуру,  утыканную  мелкими, мягкими, неколющимися иголочками.  Созревшие
каштаны падают с деревьев на землю, при этом зеленые  их коробочки лопаются.
В каждой коробочке лежат  один-два каштана,  крупных, влажных,  матовых, как
лошадиные  глаза.  Падая  и разбиваясь  о землю, коробочки  каштанов  издают
глухой звук, словно где-то далеко-далеко стреляют из пушек.
     Мы  с Павлом  Григорьевичем обходим весь сад, все аллеи,  все дорожки -
Юльки нигде не видно!
     Тогда мы выходим на  реку. Юркая извилистая  речка Вилейка огибает сад,
делая около него  петлю, перед тем как  впасть в реку  Вилию.  Между садом и
рекой тянется песчаная береговая отмель. Здесь, среди  беспорядочно растущих
кустов,  ветел  и  ив,  сорной  травы,  брошенного  кое-где хлама, полулежит
неподалеку  от  воды  Юлька  на  разостланном   под  ней  одеяле.  С  нею  -
Зельма-Шельма. Юлька загорела, порозовела,  Зельма-Шельма слиняла на солнце.
Обеим это на  пользу: Юлька выглядит  поздоровевшей, а  Зельма-Шельма как бы
возмужала  и  повзрослела.  У нее уже не прежнее  безмятежно-глупое  розовое
лицо, которое ничего не выражало. Теперь она имеет вид постаревший, усталый,
словно  долго шла пешком  или очень огорчена чем-то. Хочется спросить у нее,
как у человека: "Где ты была? Что с тобой случилось? Что ты видела нового?"
     Юлька радуется  нашему приходу чуть  не  до слез. Взяв мою руку и  руку
Павла Григорьевича, прикладывает их к своим щекам. Она усаживает нас рядом с
собой на одеяло и спешит выложить нам все свои новости.
     Прежде всего  - вот: река! Юлька никогда прежде не видела реки. И какая
река! То она золотая, то она серебряная,  то  - в плохую погоду - она словно
подергивается гусиной кожей... А кругом что растет! Смотрите!
     Юлька видит это тоже в первый раз в жизни.
     -  Тут  есть  травинки  - смотри, смотри, Сашенька,- такие нежные,  как
шелк, ими можно было бы вышивать! И есть вон там,- Юлька боязливо показывает
на  заросли крапивы,-  злая трава, жжется,  как  огонь!  А это  -  видишь? -
травка, с нее свисают шарики, похожие на капельки воды...
     - Это называется "божьи слезки",- объясняю я.
     - А вокруг - лопухи. Видишь, сколько?
     Когда  солнце  начинает  слишком  припекать,  Юлька  срывает  несколько
листьев лопуха, скрепляет их прутиками - это ее Степан Антонович научил! - и
пожалуйста: это зеленая шляпа! Или зонтик! Радостно смеясь, Юлька показывает
нам свою лопуховую шляпу-зонтик.
     - И, знаешь, эта шляпа по нескольку дней не вянет!
     С  восхищением  показывает  мне Юлька чистотел с желтыми цветочками. Из
надломленных  его  стеблей  выступают  густые  капли  желтого  сока.  Степан
Антонович говорит, что чистотел начисто сводит  бородавки. Только ни