дела  и работы,  и занялся только этими вотяками. Объехал и  обошел всю  эту
глухую  часть  Вятской губернии,  опросил  жителей,  познакомился  со  всеми
хорошими людьми, - они  тоже возмущались мултанским делом, жалели несчастных
вотяков... Во второй раз дело слушалось в городе Елабуге, и Короленко поехал
туда. Он и его друзья - двое журналистов из Нижнего Новгорода - прямо подвиг
совершили.  Стенографисток  на  этом суде не было: местные власти не хотели,
чтоб все безобразие  этого  суда  попало в  печать,  а ведь стенографический
отчет  -  это такой документ,  в котором не пропадет ни  одно  слово! Власти
хотели, чтоб все было записано бегло, расплывчато, чтоб можно было потом все
переиначить и в конце концов замести  следы своего подлого  поведения в деле
мултанцев...
     Папа,  забывшись,  рассказывает мне о  мултанском  деле и  о  Короленко
громко,  во весь  голос.  За  стеной  раздается  сонный плач  Сенечки:  папа
разбудил его.
     Мама входит к нам и с укором, даже сердито, говорит папе:
     - Яков,  перестань кричать, как студент!  Что ты  ее  будоражишь ночью,
когда ей давно спать пора! Она и так ходит сегодня весь день сама не своя, а
ты  еще  подливаешь масла  в огонь.  И Сенечку  разбудил... Сию минуту скажи
девочке "спокойной ночи", - и пусть спит.
     Папа виновато говорит мне, разводя руками:
     - Ну, братец ты мой... Значит, спокойной ночи - и все!
     Первый раз в жизни я так сержусь на маму!
     -  Хорошо, -  говорю я (как мне кажется,  "с достоинством", а на  самом
деле  сердитым,  кислым  голосом).  -  Хорошо...  Только  я  не  усну ни  на
полминуточки, если папа не доскажет мне, что сделали на суде Короленко и его
друзья, журналисты!
     Мама безнадежно машет  рукой и выходит из комнаты. А папа, присев около
меня, досказывает тихо то, о чем я прошу.
     -  Короленко  и журналисты  записали  от  слова до слова  весь судебный
процесс -  весь, понимаешь? Они писали с утра  до ночи три дня, на пальцах у
них  сделались кровоподтеки и мозоли  от карандаша,  но они записали  все! И
спрятать это теперь уже невозможно. Вот что сделали писатель Короленко и его
друзья журналисты! Ясно тебе теперь? Так спи!
     - Папочка, миленький! - умоляю я. - Одно словечко,  одно! А кто всю эту
подлость сделал? Кто убил нищего и взвел напраслину на вотяков, кто два раза
осудил их?
     Папа молчит, словно размышляет.
     - Папа, честное, благородное слово, никому не скажу! Только одно слово:
это сделало правительство?
     Папа тихонько трогает мою косу, заплетенную на ночь.
     - Ого! -  говорит он.  - Коса-то, коса, - и вправду  коса!  До половины
лопаток доходит... - И, целуя меня, папа  говорит шепотом мне в самое ухо: -
Да, правительство. Царское правительство... Спокойной ночи!
     И уже в дверях, обернувшись ко мне:
     - А Мирон-то ведь прав! Ты удивительно несносный ребенок...
     Назавтра Лида Карцева говорит мне как бы вскользь:
     - У нас сегодня третий  урок - закон божий. Ты свободна,  - я тебе  дам
прочитать  одну  вещь...   Тебе  и  Мане  Фейгель.  В  гимнастическом   зале
прочитаете... Я взяла это у моего папы...
     Два первых урока я сижу как во сне.  С одной стороны, я прислушиваюсь к
тому, как  отвечают наши  отстающие,  с  которыми мы  занимаемся.  С  другой
стороны, - скорее бы прошли эти два  урока  и Лида дала нам с Маней то,  что
обещала! Перед  уроком закона божия мы бежим в "Пингвин", где  Лида дает нам
брошюру. Я быстро прячу ее под нагрудник школьного фартука.
     - Только - смотрите! - говорит нам Лида многозначительно. - Помните!
     Во  все  время  урока  закона божия  мы  с Маней в гимнастическом  зале
торопливо читаем брошюру, которую нам дала Лида.  Все остальные "инославные"
-  в  особенности милая  Зина Кричинская - не спускают глаз  с двери,  чтобы
подать нам сигнал тревоги, если в зал войдет кто-нибудь из синявок.
     Брошюра озаглавлена так:
     "Дело мултанских вотяков, обвиняемых  в принесении человеческой  жертвы
языческим  богам.  (Составлено А. Н.  Барановым,  В.  Г. Короленко  и  В. И.
Суходоевым под редакцией и с примечаниями В. Г. Короленко)".
     Мы с Маней читаем  с жадностью, быстро, буквально давясь,  чтобы успеть
прочитать  брошюру.  Многое  из того,  что в ней  напечатано,  мы уже  знали
раньше.  Очень многое мы  узнаем  впервые. Мы читаем, потрясенные, и,  когда
почему-либо наши  пальцы  встречаются, каждая из  нас на  секунду удивляется
тому, какие ледяные пальцы у другой.
     Больше  всего потрясает нас описание того,  как  в городе  Елабуге, при
втором рассмотрении дела мултанцев, суд во второй раз вынес им обвинительный
приговор.
     "...Несколько секунд,  -  пишет В.  Г. Короленко, -  в зале царствовала
гробовая тишина,  точно сейчас  сообщили собравшимся,  что  кто-то  внезапно
умер... Семь обвиненных вотяков стояли за решеткой, как будто еще не понимая
вполне того, что сейчас с ними случилось...
     Я сидел рядом с подсудимыми. Мне  было тяжело смотреть на них, и вместе
с тем я  не  мог смотреть в  другую сторону.  Прямо  на меня глядел  Василий
Кузнецов, молодой еще человек, с черными выразительными глазами, с тонкими и
довольно интеллигентными чертами лица... В его лице я прочитал выражение как
будто вопроса и  смертной тоски. Мне кажется, такое выражение должно быть  у
человека, попавшего под поезд, еще живого, но чувствующего себя уже мертвым.
Вероятно, он заметил в моих  глазах выражение сочувствия, и его побледневшие
губы зашевелились... Он закрыл лицо руками.
     - Дети,  дети!  - вскрикнул он, и глухое  рыдание  прорвалось  внезапно
из-за этих бледных рук, закрывших еще более бледное лицо...
     ...В  углу,  за  решеткой,  за  которой  помещались  подсудимые,  стоял
80-летний старик Акмар, со слезящимися глазами, с трясущейся жидкой бородой,
седой,  сгорбленный  и дряхлый.  Его  старческая рука  опиралась на  барьер,
голова тряслась  и губы  шамкали что-то. Он обращался  к публике с  какой-то
речью.
     - Православной! - говорил он. - Бога ради,  ради  Криста... Коди кабак,
коди кабак, сделай милость.
     - Тронулся старик, - сказал кто-то с сожалением.
     - Коди кабак, слушай! Может, кто калякать будет. Кто  ее убивал, может,
скажут. Криста ради... кабак коди, слушай...
     - Уведите их в коридор, - распорядился кто-то из судейских.
     Обвиняемых вывели из зала..."
     Мы прочитали.  Мы  с Маней смотрим  друг  на друга невидящими  глазами.
Словно мы  побывали  в зале елабужского суда, сами видели деда Акмара,  сами
слышали его  наивную и трогательную  мольбу, чтобы православные люди  шли  в
кабак и прислушивались там к тому, что "калякает" (говорит) народ...
     "Кто  ее убивал?" То  есть  кто убил его, нищего Конона Матюнина, в чем
обвиняют их, семерых вотяков...
     Но мы с Маней не  плачем. То, что мы прочитали, нанесло нам такой удар,
после   которого  можно  только,   крепко  стиснув  зубы,   сжимать  кулаки,
ненавидеть, но не плакать!
     -  Вчера  приехал мой брат. Студент... - шепчет мне Маня.  -  Он привез
список с  письма, которое Короленко написал  кому-то из  своих  друзей после
второго суда над вотяками. Это в Петербурге читают все и передают друг другу
из рук в руки. Возьми - и читай быстро. Скоро звонок...
     И я читаю переписанное Маниной рукой письмо В. Г. Короленко:
     "...Здесь  приносилось  настоящее  жертвоприношение  невинных  людей  -
шайкой  полицейских   разбойников  под  предводительством   прокурора  и   с
благословения   Сарапульского   окружного    суда.    Следствие   совершенно
фальсифицировано,  над   подсудимыми  и  свидетелями  совершались  пытки.  И
все-таки  вотяки   осуждены  вторично,   и,  вероятно,  последует  и  третье
осуждение,  если  не  удастся  добиться  расследования  действий  полиции  и
разоблачить  подложность следственного материала.  Я  поклялся на свой  счет
чем-то вроде аннибаловой клятвы и теперь ничем не могу заниматься и ни о чем
больше думать.  Теперь для меня  есть  семь  человек,  невинно убиваемых  на
глазах у всей России, и я до сих пор слышу их стоны после приговора..."
     - Маня...  - говорю я  шепотом,  губы мои не слушаются, они дрожат. - А
брат не говорил тебе, почему правительство делает это? Зачем?
     Маня отвечает так тихо, что я слышу  ее только сердцем, взволнованным и
потрясенным сердцем:
     - Брат  говорит:  правительство  понимает, что все недовольны  им.  Оно
боится, как  бы  недовольные  не сдружились, не сговорились между  собой,  -
тогда бы  они стали сильные и сбросили это  правительство! И оно науськивает
всех  друг против  друга,  одни  народы против других.  Вот русский  народ -
добрый народ, великодушный, и  его натравливают на малые народы  -  в России
очень много малых народов, - ему  рассказывают о них  всякие подлые  басни и
байки, чтобы он  их  ненавидел. "Вот, - говорят ему, - видишь, рядом с тобой
живут вотяки? Ты с ними дружишь, ты их не трогаешь, а они  - твои враги! Они
убивают людей и приносят их в жертву своим богам..."
     - Маня, самое  последнее, говори скорее, сейчас перемена: а кто  же  на
самом деле убил этого нищего?
     -  Ну,  это не  хитрое дело. Нашли где-то  труп нищего,  может быть, он
спьяну  умер  на  дороге, в  лесу, или  замерз. Отрубили у него, у мертвого,
голову, вынули  сердце и легкие,  искололи труп ножом... Врачи сказали ведь,
что все это сделано не на живом, а на мертвом!
     Раздается  звонок  к  перемене.  Я  иду  из  гимнастического  зала  как
оглушенная. В голове моей мысли  мечутся, как  белки... Как страшно, ох, как
страшно думать обо всем этом!
     И вдруг, словно солнце, в уме встает мысль о Короленко. Писатель, автор
"Слепого музыканта", бросил все, ринулся защищать маленький вотяцкий  народ,
обвиненный в людоедстве. Добился  второго, а  теперь  уже и третьего суда! И
ведь Короленко -  не один. Папа  сказал  - "с ним все лучшие люди России"...
Мне становится веселее!
     На  перемене Лида  Карцева  рассказывает  мне как раз об  одном из этих
лучших людей России: об обер-прокуроре сената, сенаторе Кони,  по заключению
которого  и происходит теперь  третий разбор злополучного  мултанского дела.
Лида  знает  это  от  своего  папы.  Сенатор  Кони, которому  сенат  поручил
ознакомиться с  этим  делом и дать  заключение,  так и заявил: "В этом  деле
совершена   жестокая  ошибка.   Обвиняются   не  какие-то   отдельные  люди,
совершившие или не совершившие преступление, а обвиняется вместе с ними весь
вотяцкий народ!"
     Много времени спустя - через 25-30 лет - я познакомилась и  встречалась
с А. Ф. Кони. Было это уже после Великой Октябрьской революции, и А. Ф. Кони
был уже бывший сенатор: революция упразднила сенат. Но  Кони не злобствовал,
как многие другие,  не эмигрировал за границу: глубокий 70-летний старик, он
принял революцию, он работал с Советской  властью; писал воспоминания, читал
лекции матросам Балтийского  гвардейского экипажа и делал это с  увлечением.
Как-то в  те годы я сказала ему: "Анатолий Федорович, когда я была маленькой
девочкой, я восхищалась вашим поведением в деле  мултанских вотяков!"  А. Ф.
Кони  улыбнулся  тонко  и  мудро  и,  помолчав,  сказал:  "Да.  Это  хорошее
воспоминание  моей жизни... Но восхищаться следует  не  мной,  а  Владимиром
Галактионовичем Короленко".

        "Глава девятнадцатая. ПОСЛЕДНИЕ ИСПЫТАНИЯ"

     Двенадцатого мая  начинаются у нас  переходные  письменные экзамены  во
второй класс. Первый  экзамен - арифметика. Накануне начался третий  суд над
мултанцами.
     Дрыгалка   буйствует,  словно   вконец   взбесившаяся  собачонка.   Нас
рассаживают так, чтобы  никто  не  мог  ни списать, ни подсказать, ни помочь
подруге. Скамьи установлены в актовом зале, и на них  сидят девочки из обоих
отделений - первого и второго,- вперемешку между собой. Справа от меня сидит
"не-княжна" Гагарина, она же Ляля-лошадь, слева - Зоя Шабанова. Ляля-лошадь,
обычно  жизнерадостно ржущая деваха, сегодня мрачна, как зимние сумерки. Она
смотрит на меня взглядом утопающей и мрачно говорит:
     - Ни в зуб ногой!..
     Это, очевидно, точное определение ее знаний.
     Зоя Шабанова шепчет мне:
     - Сашенька, поможешь?
     - Конечно, помогу!
     - И мне? - спрашивает с надеждой Ляля-лошадь.
     - Помогу! - обещаю я уверенно.
     Но  это  оказывается, ой, как  трудно! Экзамен по  арифметике, и  Федор
Никитич  Круглое  дает экзаменационные  задачи  и  примеры так,  что  каждый
вертикальный ряд девочек решает не то, что соседний. То  же самое, что решаю
я, решает та  девочка, которая  сидит  впереди  меня,  и та,  которая  сидит
позади.  А  соседки мои  по горизонтальному ряду  - справа и  слева - решают
другую задачу и другие примеры. Как им помочь?
     Каждой из нас дано два листка бумаги - пронумерованных! - для черновика
и  беловика. Я  делаю вид,  что  мне трудно,  что у меня что-то не  ладится:
насупливаю брови, сосредоточенно смотрю  в сторону. Смешно сказать,  но  мне
действительно  немного мешает непривычность  того,  что я  вижу из  окна.  В
классе, окна которого выходят  на улицу, я  привыкла видеть поверх той части
стекол, которые закрашены белой масляной краской, кусок  огромной вывески на
доме визави:
     ...СКАЯ ДУМА И УПРАВА
     Это часть вывески: "Городская дума и управа". А над домом думы и управы
я всегда  вижу  пожарную  каланчу и  высоко-высоко  на ее вершине  шагающего
дозором  по  балкончику дежурного  по  пожарной охране  города. С балкончика
пожарной каланчи, говорят,  виден  весь город:  чуть где загорится, дежурный
поднимает тревогу, и из думского двора с  громом и звоном  выезжает пожарная
команда. Выезд пожарных нам в институте не виден: ведь наши окна до середины
закрашены.  Но  в самых звуках пожарного поезда, в звонках, коротких  криках
команды,  в  грохоте и  металлическом  скрежете есть что-то  одновременно  и
беспокойное, и бодрящее, и тревожное, и успокаивающее:
     "Пожар, пожар! Горим! Помогите!"
     "Едем, едем, едем! Держитесь, - выручим!"
     Здесь, в актовом зале, окна не закрашены, но в них не видно, за ними не
угадывается никакой жизни: они выходят не на улицу, а на институтский двор с
садом. Сейчас, когда  во всех  классах идут  экзамены, во дворе и в саду  не
видно ни  одного человека. Только по тополям иногда проносится поглаживающий
ветер, под которым шевелятся их серебристые листья.
     Я уже решила задачу в черновике, но  нарочно не  тороплюсь переписывать
ее  набело: ведь чуть только Дрыга увидит, что я кончила,  надо будет подать
листок с решением -  и  уходить. А у моих соседок  дело, видимо, идет плохо.
Перед  ними  лежат  чистенькие  оба листка: и черновой,  и беловой. Надо  их
выручать.
     Зоя  Шабанова  смотрит  на меня  умоляюще,  Ляля-лошадь явно собирается
заплакать.  Улучив  минуту,  когда  и  Дрыгалка,  и  классная  дама  первого
отделения  (по  прозвищу  "Мопся")  находятся  на  другом  конце,  я  быстро
схватываю чистенький, без единой цифирьки, с одним только заданием  черновой
листок Зои Шабановой и  подсовываю ей свой беловой листок, тоже  еще чистый.
Зоя  делает вид,  что  углубляется  в работу,  а я быстро решаю ее  задачу и
примеры - и снова меняюсь с ней листками. Вся эта операция  проходит, как по
ниточке! Никто ничего не  заметил! Зоя  спокойно переписывает то, что  я  ей
решила. Но  только я хочу  проделать тот  же  фокус с Лялей-лошадью,  как их
Мопся становится  как раз у нашего горизонтального ряда  и не спускает с нас
глаз. Просто  как  неподвижный телеграфный  столб!  Тут же  подходит  и наша
обожаемая  Дрыгалка и  нежным голосом  (обе синявки  разыгрывают  друг перед
другом комедию сердечной дружбы со своими воспитанницами) говорит мне:
     - Что же это вы так долго, Яновская? Неужели не решили?
     - Евгения Ивановна, я решила, но хочу еще раз проверить...
     - Правильно, Яновская! Правильно!  -  от души одобряет меня  Дрыгалка и
говорит негромко Мопсе: - Очень хорошая девочка...
     Эго - про меня' Про меня, которую она весь год травила! Я смотрю в свой
листок и мысленно говорю:
     "А, чтоб ты пропала!"
     Совсем  как  мой  дедушка, когда  он читает  в  газете, что  английская
королева   Виктория   сделала   что-нибудь,   что   ему,  дедушке,   кажется
неправильным.
     Наконец обе синявки  проходят дальше. Я повторяю с Лялей-лошадыо то же,
что  с Зоей  Шабановой. Ляля-лошадь  перестает рыдать  и прилежно  списывает
набело то, что я ей подсунула.
     Тогда  я переписываю свое  и  подаю на столик экзаменаторов, за которым
сидят Колода и Круглое.
     Федор Никитич быстро просматривает мой листок, смотрит на итог задачи и
примеров и одобрительно говорит:
     - Молодец, Яновская! Все правильно. И почерк какой стал славный...
     И  я  ухожу  из зала довольная:  я  решила задачи  для Зои Шабановой  и
Ляли-лошади!
     Почти   бегу    по    коридору    (а    этого    ведь   нельзя:    надо
"плавно-тихо-осторожно"!), скатываюсь с лестницы и, на ходу одеваясь, бегу к
двери на улицу.
     -  Куда  так спешно, Шура? -  шутливо-кокетливо  кричит мне розоволицая
Леля Хныкина - та, которую "обожает" Оля  Владимирова. - Вас кавалер ждет на
улице, да?
     - Да, кавалер! - И я вылетаю на улицу.
     Вот он,  мой  дорогой кавалер! Пришел! Стоит  на  углу и ждет меня. Это
дедушка. Он  вчера  обещал мне, что  встретит  меня  на улице,  сообщит  мне
газетные известия о мултанском деле.
     - Дедушка, миленький... Ну?
     Но дедушка очень хмурый.
     - Не "ну", а "тпру"! - ворчит он. - Пока все очень плохо.
     И  он объясняет мне. Процесс  начался вчера. Состав суда - плохой  ("на
помойку!"  - по  дедушкиному  выражению): и  судьи, и прокурор - все  те же,
которые  уже два  раза в  прошлом осудили мултанцев.  Чего  же можно от  них
ожидать? Они,  конечно, в  лепешку  разобьются, чтобы доказать, что они были
правы, что  вотяки виновны, что незачем было огород городить, и в третий раз
ворошить это дело.
     Но самое  грустное,  по словам  дедушки,  то,  что очень  плохой состав
присяжных. Ведь вопрос о виновности или  невиновности подсудимых решается на
основании  мнения присяжных: если  присяжные сказали "да,  виновны!" - судьи
уже не могут  оправдать подсудимых. Поэтому очень важно, чтоб присяжные были
как можно более культурны, как можно более умны и толковы, - в особенности в
таком  процессе,  как  мултанский,  где  надо  хорошо  разбираться  во  всей
клеветнической  стряпне  полиции,  во всей грязи лжесвидетельства  и всякого
вранья... А тут присяжных нарочно подобрали самых темных, неграмотных: такие
легко поверят всяким бабьим сказкам о том, будто бы  вотяки каждые сорок лет
приносят человеческую жертву своим языческим богам.
     - Опять же... - говорит дедушка, -  опять же плохо: не позволили защите
вызвать  на  суд  ни  одного  свидетеля.  А  свидетелей  обвинения  - сплошь
лжесвидетелей!  -  на  этом процессе выставили еще  на  одиннадцать  человек
больше, чем в прежних двух процессах! Конечно, - добавляет  дедушка,  - пока
человек  хоть немножко еще  дышит,  надо верить, что  он  будет  жить. Будем
думать, что  и  мултанцев оправдают... Но что-то похоже, что их закатают  на
каторгу!
     Мы стоим с дедушкой на углу улицы и молчим.
     - Ну что ж... - вздыхает наконец дедушка. - Повеселились мы с тобой - и
довольно. Пойдем домой.
     Но мне нужно дождаться, пока выйдут все мои подруги,  - узнать, кто как
сдал, не провалились ли наши "ученицы". Я прошу дедушку сказать дома, что  я
экзамен выдержала, и возвращаюсь в институт. Дедушка уходит домой.
     Наши выдержали  -  все  до единой!  Есть  срезавшиеся из  числа  учениц
первого отделения. Всего удивительнее - срезалась Ляля-лошадь! Она не решила
задачи - вернее, ее мозгов не хватило даже на то, чтобы хоть списать то, что
решила для  нее я. Зоя Шабанова -  та выдержала экзамен и очень  довольна. А
Ляля-лошадь ревет коровой и - самое великолепное! - обвиняет в своей неудаче
меня.
     - Она.