Павлу Григорьевичу:
     - Смотрите, будьте осторожней. Я вас предупредил...
     - Спасибо...
     - Не будете вы осторожны, не будете! Знаю я вас! - вздыхает папа.
     - А вот и ошиблись: буду!
     При моем приходе разговор обрывается.
     Папа просит, чтобы урок происходил у него в комнате, так как ему скучно
лежать.
     - Вот мы вас сейчас повеселим! - обещает Павел Григорьевич.
     Ох и веселим же мы папу  этим уроком! Вернее, я одна веселю его, потому
что Павел Григорьевич только смотрит  на меня в сильнейшем удивлении, словно
видит меня первый раз в жизни!
     Начинаем мы, как обычно, с арифметики. С  этой  наукой у меня всегда-то
не слишком дружественные отношения, но сегодня... На  вопросы  я отвечаю или
неверно, или невпопад. Я не могу решить ни одной самой пустой задачки, и все
ответы на примеры у меня ошибочны. Павел Григорьевич наконец не выдерживает:
     - Да что с ней сегодня? Какая муха ее укусила?
     И тут, словно и вправду меня укусила какая-нибудь из тех противных мух,
блестящих, зеленоватых  или  цвета мыльных  пузырей, какие  летают  летом, я
говорю  Павлу  Григорьевичу  - и  папе!  -  что  мне  совершенно ни  к  чему
заниматься арифметикой, мне не нужна эта арифметика, я прекрасно проживу без
всякой арифметики.  То, что я  собираюсь делать  в жизни, не  имеет никакого
отношения  к арифметике, со встречными поездами, с  бассейнами  и трубами, с
купцами, которые купили семьдесят аршин сукна или восемь ящиков мыла...
     -  А можно у тебя спросить,- очень серьезно говорит папа,-  что же  это
такое ты собираешься делать в жизни? Это не секрет?
     -  От  мамы пока  секрет: она  взволнуется,  заплачет.  Ну,  понимаешь,
женщина... Но от тебя не секрет.  И от  Павла Григорьевича тоже не секрет. Я
бы вам раньше сказала, да тут с утра были твои доктора.
     - Так что же ты собираешься делать?
     Я не смотрю ни на папу, ни на Павла Григорьевича.  Я смотрю мимо них, в
пустой угол комнаты, где нечего видеть. Перед моими глазами сверкает золотой
султан и переливающееся блестками платье - среди львов и тигров.
     - Я хочу, -  и, пожалуйста,  не отговаривайте меня, это не поможет! - я
хочу быть укротительницей диких зверей... - Это я выпаливаю очень твердо.
     Папа и Павел Григорьевич не переглядываются, не смеются.
     Папа тихонько барабанит пальцами по одеялу.
     - Так... А почему, собственно, тебе это хочется?
     - Потому что укротительница смелая. Она - герой!
     - Смелая?  Да, конечно.  Даже очень смелая, это я признаю. И восхищаюсь
ее смелостью. И всякий признает и восхищается. Но герой? Нет, она не герой.
     Я смотрю на папу пораженная - я не понимаю: что он, шутит?
     - Укротительница зверей - не герой?
     - Нет. Не герой.
     - Ой, папа, что ты говоришь! Ты вошел бы в клетку со львами и тиграми?
     - Нет. Не вошел бы.
     Я торжествую:
     - Вот видишь! А  говоришь: она не герой!  А сам  не  вошел бы!  Значит,
боишься?
     - Конечно, боюсь. Разве я тебе сказал,  что я  такой же смелый человек,
как  эта укротительница? Я этого  не говорил. Таких бесстрашных людей, может
быть, только  одного на тысячи и найдешь.  Но ведь кому нужна эта  смелость?
Зачем  укротительница  три раза в день входит в клетку с хищниками?  Если бы
она, рискуя жизнью, спасла этим кого-нибудь - безоружного человека, ребенка,
ну,  хоть  корову, что  ли,-  это было  бы  геройство! А так  - бросать свое
мужество  на  ветер,  на  потеху  ротозеев...  Ну подумай  сама:  в  чем тут
геройство?
     Павел Григорьевич молчит, но я чувствую, что он тоже согласен с папой.
     - Знаете что,  друзья мои? - вдруг начинает папа.- Если уж зашел  у нас
этот разговор, то давайте поговорим  о  геройстве. Об этом нужно поговорить,
нужно... Павел Григорьевич, бог с ней, с арифметикой! Она от нас не уйдет...
Вы разрешаете занять урок под этот разговор?
     Павел Григорьевич молча кивает.
     - Так вот, пусть каждый из нас расскажет о каком-нибудь герое, которого
он сам знал. Кто первый? Ты, Леночка?
     В  пылу разговора  я и не заметила, как в  комнату вошла мама и слушала
все,  что мы говорили. Она  берет со своего столика  небольшую  фотографию в
рамочке и  подает  ее мне.  Я не понимаю,  зачем мама мне это  показывает: я
отлично знаю эту  фотографию  и изображенного на ней  военного, его грустные
глаза и грудь, увешанную  орденами и  медалями. Под стеклом рамки фотография
обклеена бледными, выцветшими засушенными фиалками.
     - Знаешь, кто это? - спрашивает мама.
     - Конечно! Это мой покойный дедушка...
     - Да. И мой отец... - Мама любовно протирает стекло и рамочку.- Видишь,
у него на груди четыре "Георгия" - "за храбрость"...
     - Ты мне никогда не говорила...
     - Думала: подрастешь - скажу.
     - А за что дедушке дали это?
     - Он был военный врач. Наградили его в турецкую кампанию - с турками мы
тогда воевали... И в приказе военного командования  было сказано: "Наградить
штабс-лекаря (врачей тогда лекарями  звали) Семена  Михайловича Яблонкина за
самоотверженную подачу помощи раненым под  сильным огнем неприятеля". И  так
четыре раза  - после  четырех  сражений  -  награждали  моего  папу,  твоего
дедушку!
     - "Под сильным огнем неприятеля"? - переспрашиваю я.- Это что значит?
     - А то,- поясняет папа,- неприятель  палил из пушек, раненые падали,  а
дедушка твой не сидел поодаль в  безопасности, не ждал, пока  их  принесут к
нему.  Он был хирург, и  знал, что важно  оказать раненому помощь  как можно
скорее. Он лез в самый огонь, выносил раненых из боя, перевязывал их тут же,
на месте... Смелый  был человек дедушка твой Семен Михайлович и герой: сотни
жизней спас! Не о себе думал - о людях...
     Проходит несколько  секунд  молчания.  Потом я  говорю, ни  к  кому  не
обращаясь:
     - Я вчера руку растопленным сахаром прижгла... Я хотела Рите и Зое свою
дружбу доказать... Это глупо, да?
     - Очень,- подтверждает папа.-  Павел  Григорьевич, дорогой,  поглядите,
что у этой дурынды на руке.
     Пока Павел  Григорьевич  снимает Юзефин бинт, очищает ранку и присыпает
ее ксероформом (очень вонючее сухое лекарство!), я вспоминаю:
     - Папа, а ты когда-нибудь видел героя?
     - А  как же! Вот  недалеко вспоминать  -  три  дня  тому назад к  нам в
госпиталь  обожженного человека привезли. Пожарного, топорника. Трех человек
из горящего  дома  вынес. И тогда  вдруг  оказалось, что в запертой квартире
осталось  двое ребят. Дом  уже весь  пламенем  охватило,  вот-вот  рухнет...
Пожарный снова полез в дом, нашел детей - они почти уже задохлись. Выбраться
с ними  было трудно - внутренняя лестница уже обвалилась,- пожарный выбросил
детей из окна,  а  внизу люди  их  на тюфяк  подхватили. А вслед за детьми и
пожарный выбросился. Очень тяжелые ожоги у него, не знаю, выживет ли... Вы к
нему сегодня в госпитале заходили, Павел Григорьевич?
     - Заходил, конечно. Немного получше ему, но положение очень тяжелое...
     -  Что ж?  - обращается папа ко мне.- Вот тебе герой, которого я  видел
три дня тому назад. Не герой, нет?
     -  Герой...  -  соглашаюсь  я  тихонько.-  Герой,  да...  А  вы,  Павел
Григорьевич, вы когда-нибудь видели? Сами, своими глазами живого героя, да?
     Павел Григорьевич  отвечает  не сразу.  Он  словно и  не  слыхал  моего
вопроса. Глаза его смотрят поверх наших голов, лицо задумчиво и строго.
     - Ты спрашиваешь (он уже давно не говорит мне "вы"), видел ли я героев?
Ох и как много! Я расскажу  тебе только о троих. Они погибли на моих глазах.
И любил я их больше, чем всех других, и помню их всегда...
     С  чего же бы это мне начать? Давай с самого простого. Ночью, часа этак
в три, в квартире  раздается звонок. Когда  ночью  звонят к  вам,  никто  не
беспокоится: ясно, пришли звать Якова Ефимовича к больному, так? Но  когда в
Петербурге звонят ночью  в квартиру, где  хозяйка  сдает комнату студенту (а
студент этот - я), это тревожно! Хозяйка  квартиры спрашивает через запертую
дверь:  "Кто  там?"  - и чей-то  голос отвечает: "Телеграмма"...  А  это уже
совсем плохо! Это значит: пришли с обыском.
     Хозяйка  отпирает,   и   ко  мне  вваливаются  околоточный,  городовые,
дворники.  Топот в комнате, как на свадьбе! Нижние жильцы сердито стучат  ко
мне в пол: "Спать не даете!"
     А свадьба в моей  комнате пышная, жаль,  плясать некому!  Правда, не "с
генералом" свадьба, а только с жандармским офицером,  но все-таки веселье  -
пыль столбом! По всему полу  раскиданы мои  вещи и  книги, постель перерыта,
тюфяк  вспорот, обои со  стен содраны,  приподняты половицы... Старались, не
гуляли!
     Старания   полиции   оказываются  не   напрасными:   у   меня   найдена
революционная  литература.  "Следуйте  за  нами!"  И  вот  я  уже  заперт  в
петербургской тюрьме, которая называется "Кресты"...
     Тут давай, Сашенька, пропустим несколько страниц. Тюрьма как тюрьма, об
этом я тебе расскажу в другой раз. Сижу  я в ней довольно долго, пока в один
непрелестный  день  выходит  решение  моей  судьбы: сослать  Розанова  Павла
Григорьевича на пять лет в Среднеколымск, Якутской области.
     Что  такое  Среднеколымск?  Об этом мы, ссылаемые  туда,  знали гораздо
меньше, чем, например, о каком-нибудь Рио-де-Жанейро. Да что  - мы! Не знало
об этом даже правительство.  Мать одного из ссылаемых  добилась в Петербурге
приема  у  какого-то  высокого  начальника  и  спросила  у него,  что  такое
Среднеколымск. Начальник этот ответил ей с любезной улыбкой:
     - "О Среднеколымске нам,  сударыня, известно только одно: что там людям
жить невозможно.- И добавил уже  без улыбки: - Поэтому-то мы и ссылаем  туда
революционеров".
     И вот мы,  группа из нескольких десятков ссыльных, идем из Петербурга в
Якутск. Идем  по этапу, то есть почти исключительно пешком. Путь не близкий,
десять  - пятнадцать тысяч верст... Мы идем и смотрим не на небо, не  на то,
мимо чего лежит наш путь, а под  ноги себе. Под  ногами у нас  зимой - снег,
летом  -  пыль и  песок, осенью и весной мы месим ногами такую  грязь, такую
раскисшую глину,  что порою наше  пешее  следование на время прерывается - в
ожидании, пока дороги подмерзнут или, наоборот, высохнут.  Рядом с нами едут
телеги - "фуры" - с нашими вещами. Заболевшим или вконец измученным ссыльным
иногда  разрешается присесть на  такую фуру.  Так идем мы не  дни, а месяцы,
много месяцев, почти год...
     Дошагаем до  какого-нибудь города -  нас  размещают  в местной  тюрьме.
Грязь,  вонь,  холод, клопы,  а все-таки хоть крыша над головой, хоть  отдых
ноющим от ходьбы ногам... Отдохнем в этом райском уголке - нас гонят дальше,
шагаем снова до следующего города, до следующей тюрьмы.
     На фурах ехали рядом с нами не только вещи, на них следовали за мужьями
в  ссылку  жены с детьми,  невесты...  Вот когда я  понял, какое чудо, какая
радость  -  дети!  Наверное,  никто  так  не радуется  детям,  как  ссыльный
революционер, шагающий  по этапу!  Ты  только  вообрази: снег, мороз, грязь,
дождь, размытая  глина,  по которой разъезжаются, ноги, загаженные  тюремные
нары  с  клопами, хамство и  ругань конвойных, а весной  по  обочинам дороги
из-под  тающего  снега  возникают  человеческие  трупы  беглых  и  бродяг, и
называются эти трупы страшным именем "подснежники"... Ну как тут не лепиться
сердцем к едущим  на фурах  детям, как не смотреть в их  ясные глаза, как не
отогреваться   милой   чистотой  этих   глаз!   Возьму,   бывало,  на   руки
которого-нибудь из ребятенков,- мать не хочет давать: "Вам и без него тяжело
шагать!"
     Запахну его в свою шубу, прижму к себе тепло-тепло... Иду и думаю:
     "Когда мы победим - а мы победим! - когда  мы будем строить новый мир -
а мы его построим! - тогда самое  драгоценное богатство наше будут дети и им
- самая щедрая наша забота..."
     Павел Григорьевич  ненадолго замолкает. Он  -  не с  нами, он далеко  в
прошлом, он несет по снежной дороге ребенка и думает о будущем.
     - Тебе  хочется услышать  про  героев? Потерпи, скоро будут и герои.  А
пока - о друзьях, о тех, кого я полюбил больше всех.
     Первый  из них - Зотов. Коля Зотов... Вот был парень! Студент, как и я,
веселый,  шутник, придумщик!  Пригонят  нас, бывало, в  какой-нибудь  город,
запрут в нетопленой, насквозь выстуженной тюрьме,-  нет, мол, дров, и баста!
Но не  пройдет и получаса, как Коля Зотов, подбив  товарищей, с песнями лихо
разбирает  деревянные  тюремные  нары, топит печь,- тепло,  весело. За таким
парнем хоть  на луну пойдешь,  не  оглянешься! С  Колей Зотовым следовала  в
ссылку  его невеста  Женя, такая же революционерка, такая  же сосланная, как
он. Все мы полюбили ее, как родную.
     Вторым  другом был  Альберт  Львович  Гаусман.  Взглянешь в его  глаза,
ласковые, теплые,  заботливые,- и на  душе как-то  светлее.  Альберт Львович
Гаусман был среди нас одним из самых образованных. Каждую свободную  минуту,
иногда  в   самой  неожиданной,  неподходящей  обстановке  -  на   этапе,  в
пересыльной тюрьме,- Гаусман доставал книгу и  говорил фразу, которую ему  в
детстве говаривал каждый день его учитель: "Открой книгу  на том  месте, где
ты  вчера  заложил  закладку,  и читай дальше"!  Мы,  молодые,  получили  от
Альберта Львовича очень много. "Читать,  хлопцы,  читать! - говорил он нам,-
Революционер должен быть самым образованным человеком!"
     За Гаусманом следовали в ссылку жена с дочуркой Наденькой.
     И третьего  друга-товарища  запомнил я  на всю жизнь:  Льва  Матвеевича
Когана-Бернштейна.  С виду совсем молодой, с чуть сонными глазами, с детским
складом слегка  оттопыренных добрых губ. Но  выскажи неправильную мысль -  и
Коган-Бернштейн налетит на тебя, как коршун,  перья полетят!  А через минуту
снова  весело смеется  над  шутками  Коли  Зотова,  играет со своим сынишкой
Митюшкой.  И не поверишь, что у этого молодого человека за плечами уже более
пяти  лет тюрьмы,  что  его  уже  ссылали  в Сибирь,  сдавали  в  солдаты за
революционную работу! Так вот и шли мы по дорогам и трактам - от  Петербурга
до Якутска - почти целый год!
     - И все время пешком? - с ужасом спрашивает мама.
     - Да, почти все время... Ну  конечно, через  реки -  через Волгу,  Обь,
Енисей -  пешком не пройдешь,  тут нас перевозили на  особых  баржах. Иногда
удавалось делать небольшие перегоны и по  железной дороге. Но короткие. И не
часто.
     Ну  вот,  прибыли  мы  наконец в Якутск.  Разрешили  нам  поселиться на
вольных  квартирах.  Ожили  -  обрадовались  чистоте,  человеческому  жилью,
возможности дать отдых истерзанным ногам...
     - Но ведь вы могли убежать! - удивляется папа.
     Павел Григорьевич покачал головой:
     -  Нет,  не могли... Оттуда убежать можно  только  на  верную  смерть в
непроходимых лесах, болотах... Оттуда поистине  "хоть три года скачи - ни до
какого государства не доскачешь", не добежишь, не доползешь!
     Надеялись мы, что нам  разрешат пожить в  Якутске хоть месяц, два. Ведь
нам  предстояло  шагать еще дальше -  больше двух  тысяч верст,  то  есть не
меньше  двух  с  половиной  месяцев!  Надо  было  также закупить  в  Якутске
полушубки,  пимы,  белье.  Этот последний  отрезок  пути  -  от  Якутска  до
Среднеколымска - пролегал по местам почти  ненаселенным.  Надо было взять  с
собою из Якутска на каждого из нас по два с половиной пуда хлеба, сколько-то
мяса,  масла, кирпичного чаю,  сахару  и по  столько же  на каждого из наших
конвойных: кормить их в пути любезно предоставляли нам.
     Однако  нам  не  разрешили  ни  задержаться в  Якутске, ни  сделать  те
покупки, без которых нас  ожидала в пути верная смерть! Через несколько дней
объявили, что нас отправляют дальше.
     Что  было  делать?  Мы  решили  подать якутскому  губернатору Осташкину
заявление: так, мол, и так, - если отправка наша  не  будет отсрочена, то мы
(в  особенности женщины  и дети) не доедем до места  назначения: погибнем  в
пути от голода и холода.
     "Зря мы  подаем это прошение, товарищи!..-  говорил  Коля  Зотов.-  Зря
кланяемся губернатору!.. Я мальчишкой в  Крыму  тем  баловался,  что поймаю,
бывало, змею и  вырву  у нее ядовитые  зубы!  Так  вот  верьте мне:  царский
губернатор - это такая змея, у которой зубов все равно не вырвешь!"
     Против   подачи    прошения   губернатору   возражали   и   Гаусман   и
Коган-Бернштейн, хотя за обоими следовали жены и дети. Они тоже считали, что
никаких результатов, кроме унижения, это обращение к губернатору не даст.
     Однако бумагу мы все-таки подали - уж очень было жаль женщин и детей!
     Правы оказались  наши товарищи - зря подали мы прошение: губернатору не
было  жалко ни  женщин,  ни детей... Он приказал передать нам, ссыльным, что
ответ  мы получим  от него на  следующий  день.  Пусть,  мол,  все  ссыльные
соберутся у кого-нибудь одного, туда и будет послан ответ.
     Тревожно было на душе у всех нас... Но того, что случилось на следующий
день, никто даже и предвидеть не мог!
     Мы собрались на квартире у одного из ссыльных. Нам приказали выйти всем
во двор перед  домом и  ждать  ответа там. И  тут пришел ответ!  Вооруженный
отряд под командой двух офицеров  налетел на нас  и стал  в нас, безоружных,
стрелять. Шестеро  ссыльных были убиты  на  месте, многие  были ранены. Нет,
неверно я сказал - не  все мы были безоружны: кое  у кого оказалось  оружие,
они отстреливались яростно, но, к сожалению, неудачно...
     Всех  оставшихся  в живых  погнали  в  тюрьму,  раненых  -  в  тюремную
больницу. Среди них был Коган-Бернштейн,  которому прострелили ногу. В ту же
ночь в тюремной  больнице скончалась  одна  из  ссыльных  женщин, получившая
тяжелую штыковую рану в живот.
     Из Петербурга прислали приказ: судить нас за  "бунт" со всей строгостью
- военным судом.
     А  в чем был  "бунт"? Мы просили отсрочить наш отъезд!  Суд был -  одна
комедия... Людей судили на основании лживых показаний полупьяных тюремщиков.
Почти все  мы получили удлинение  срока ссылки. А трех человек приговорили к
смертной  казни  через  повешение:  Гаусмана,  Когана-Бернштейна  и...  Колю
Зотова.
     Павел Григорьевич, помолчав, продолжает с болью:
     -  Ночью  под  окнами  наших  тюремных камер  начали строить  виселицу.
Маленькой  дочке  Гаусмана,  Наденьке,  нездоровилось,  она  капризничала  и
плакала:
     "Мама! Скажи, чтобы перестали стучать..."
     А  Митюшка, сынок Когана-Бернштейна, спал, как наигравшийся  котенок, и
ничего не слышал...
     Утром  я  зашел  в  камеру  Гаусмана.   Он  посмотрел  на  меня  своими
удивительно добрыми глазами, улыбнулся и сказал:
     "Ну,  вспомним в последний раз  завет старого учителя моего  детства...
"Вынь закладку из  книги там,  где ты заложил ее  вчера,-  и  закрой  книгу.
Навсегда"... А вы, молодые, помните: учиться и учиться!"
     Мы крепко обнялись. Молча. Без слов.

     В ночь  на восьмое августа их повесили. Мы стояли у окон наших  камер и
смотрели  на них - в последний раз. И каждый из них поклонился нашим окнам в
последний раз.  Когана-Бернштейна несли к виселице на кровати: прострелянная
нога еще  не зажила, и он не мог  ходить. Кровать поставили под виселицей, и
Когана-Бернштейна приподняли, чтобы продеть его голову в петлю.
     - И вы смотрели на это? - спрашивает мама шепотом.
     - Да. Смотрели. Чтобы запомнить. Чтобы никогда не забывать...
     - Как страшно, господи!.. - Это вырывается у мамы, как вздох.
     - Так  страшно, что даже тюремщики наши не остались безучастными к этой
зверской расправе! - говорит Павел Григорьевич.- Смотритель тюрьмы Николаев,
здоровенный мужчина, вошел  после казни в одну  из наших камер, вошел как-то
боком, он шатался, как пьяный, и  рухнул на пол. Мы думали: что такое с ним?
Это был обморок...
     Ну,  теперь осталось досказать последнее... Я прочитаю вам (правда,  на
память,- уж вы простите, если будут  какие-нибудь мелкие неточности) отрывки
из тех писем, которые эти люди написали перед казнью... Я помню их наи