нет! А не то ка-ак дам!
     Впервые  за  свою короткую жизнь  я вижу так близко  пьяного!  С криком
отшатываюсь, проскальзываю в ворота соседнего дома, бегу через первый, потом
через второй двор. Мне кажется, что я кричу страшным голосом, но это не так.
Рот у меня в  самом деле открыт, как у рыбы, вытащенной из  воды, но из него
не вырывается даже слабого писка. Крик словно замерз от ужаса в моем горле.
     Юркнув за бочку, подставленную под водосточную трубу, я начинаю немного
успокаиваться. От бочки пахнет плесенью и дождевой водой,- это спокойные, не
враждебные запахи. Вор, вероятно, отстал, потерял мой след. Выглядываю из-за
бочки  -  во  дворе  никого.  Только слышу, как  нежный детский голосок поет
польскую песенку:
     Э-гей! Цыгане толпой веселой
     Бродят беспечно по нашим селам...
     Страх мой начинает утихать. Я соображаю: это дом Гружевских, отсюда два
шага до того дома, где живем мы. Постою  еще немного  здесь, в безопасности,
за бочкой, и побегу домой,
     А детский голосок поет. В песне цыган гордо говорит девушке:
     "С пером на шляпе, в плаще шелковом,
     Слушай, дивчина, мое ты слово:
     Люби не графа, люби не пана-
     С ласковым сердцем найди цыгана!"
     Откуда доносится  голосок?  Из окон дома?  Нет,  он идет словно  из-под
земли.  Я хочу узнать, кто это поет. Голосок такой  легкий, светлый... Я иду
туда, откуда он вытекает, как ручеек из-под земли...
     Так  подхожу я к темному отверстию в стене почти на уровне ног. Голосок
несомненно струится оттуда! И цыган, про которого поется, кончает песню:
     "Нет у цыгана ни земли, ни хаты,
     Но он свободный! Но он - богатый!
     Над ним не свищет нагайка пана...
     Куда не взглянет - земля цыгана!"
     Подхожу вплотную  к черному  отверстию.  Оно похоже  на вход в звериную
нору, какие  я  видела  на  картинках в  детских книжках. Какой милый, какой
нежный голос! Так должна петь красавица Джулия...
     - Кто тут поет? - спрашиваю я, нагнувшись к темному отверстию входа.
     Секунда молчания, потом детский голос говорит:
     - Ну, я пою... А что, нельзя?
     - Ой, нет, наверно, можно! - говорю я с жаром. - Вы так чудно поете!
     Голосок, помолчав, говорит снова:
     - Зачем ты говоришь "вы"? Я тут одна... А ты кто?
     - Я Сашенька... Сашенька Яновская...
     - А  я  Юлька... Заходи,- приглашает голосок.- Заходи до нас...  Видишь
лестницу? Только осторожно!
     К. этому  времени я успеваю разглядеть, что от  черного отверстия входа
идет вниз, в  темноту  погреба, лестница.  Но не такая,  как  в обыкновенных
домах  -  с  перилами,  со  ступеньками, по которым  люди всходят  и сходят,
выпрямившись во весь рост, переступая одними только ногами, - нет, это такая
лестница, какую  приставляют  к  деревьям  в садах  или  к  слуховым  окнам,
чердаков: две слегка наклонные стойки с поперечными перекладинами. Лазить по
такой лестнице можно, только если одновременно, переступая ногами, цепляться
еще и руками за верхние перекладины.
     Стою  в нерешительности.  Мне страшно спускаться по такой лестнице,  да
еще куда-то в темноту, где неизвестно кто и непонятно что!
     - Юлька,- прошу я робко,- а ты не можешь помочь мне сойти?
     Снизу из погреба,- короткий смешок и короткий ответ:
     - Нет, не могу.
     Я все стою, переминаясь с ноги на ногу. Очень боязно... Но в эту минуту
во  двор входит мой давешний вор! Теперь он веселый, смеется, но от этого он
кажется мне еще более страшным!
     Не стоит и  говорить,  что я мгновенно,  да еще так быстро, как  только
могу, начинаю спускаться по лестнице.
     - Не так идешь! - кричит мне снизу Юлька, -Задом иди! Задом!
     Это  означает, что  спускаться  надо, повернувшись  ко всему  на  свете
спиной,  а к лестнице и ее  ступенькам  - лицом. К сожалению, я поступаю как
раз  наоборот:  спускаюсь  боком,  держась  руками  за  одну  перекладину  и
нашаривая ногой, на какую нижнюю перекладину стать. Страх подхлестывает меня
-  я  боюсь,  что вор тоже меня увидел  и сейчас прибежит!  Сердце колотится
сильно, толчками, руки-ноги соскальзывают с перекладин.
     Всего  обиднее  мне  то, что Юлька  ничего  не делает, чтобы помочь мне
спуститься  по лестнице! Ведь  сама  звала меня... Так хорошо поет,  а какая
недобрая девочка!
     Кончается   мой  спуск  самым  плачевным  образом:  поскользнувшись,  я
скатываюсь кубарем с последних трех перекладин. При  этом я проезжаю  по ним
спиной и задом и пребольно об них стукаюсь.
     В общем,  вид  не геройский. Я  сижу на  полу  у  подножья  лестницы  и
всхлипываю.
     - Ну что ты, что ты плачешь? - говорит Юлькин голосок.- Подойди ко мне.
     - Не вижу в темноте... - ною я.- Помоги мне!.. А то я опять упаду...
     - Я  ж тебе сказала,  что  не могу! Встань сама  с  полу  и подойди ко:
мне...
     Глаза  мои  уже  немного  привыкли  к  темноте,  и  я  кое-что  начинаю
различать,  тем  более  что  в  стакане,  поставленном  на  ящике, плавает в
лампадном масле зажженный фитилек.
     Всматриваюсь...   Я  в  погребе.   В  таких  погребах  продают  фрукты,
картофель. Но  это погреб пустой. Потому-то он и кажется особенно большим. У
стены  - топчан, на котором,  укрытая тряпьем, лежит Юлька.  Около топчана -
большой  опрокинутый ящик  -  это  стол и  маленький ящик  -  стул. Свет  от
фитилька такой слабенький, что он колеблется от малейшего движения и даже от
громкого слова. Потому свет ложится на все полосами - то ярче, то бледнее...
В погребе какой-то странный запах. Не могу вспомнить, чем это пахнет...
     - Ну как, успокоилась? - спрашивает Юлька.
     И такой ласковый у нее голос, что я вот именно сразу успокаиваюсь!
     Я разглядываю Юльку. Она тоже в упор и очень пристально всматривается в
меня.  У Юльки очень бледное  лицо, такое серьезное и неулыбчивое,  какое не
часто увидишь  даже  у взрослых. Темные волосы острижены, как  у  мальчишки.
Очень  темные тоненькие, словно  нарисованные, брови над  серыми глазами.  И
очень  пряменький нос,  тоже  какой-то серьезный и  даже требовательный.  На
бледной  щеке  -  большая  темная родинка.  Я принимаю ее  за  муху  и  даже
протягиваю руку, чтобы ее согнать!
     И тут  Юлька в  первый раз улыбается. Так весело, так светло улыбается,
что и мне становится веселее.
     - Это не муха! - показывает она на свою родинку.- Ее согнать нельзя: не
улетит.
     Юлька улыбается еще шире. Становится видно, что два передних зуба у нее
надеты друг на друга "набекрень".
     В  общем,  Юлька нравится  мне страшно. Кажется, и я  ей  тоже довольно
нравлюсь.
     - Садись! - показывает она мне на маленький ящик.- Как ты сюда попала?
     Я  рассказываю  про  пьяного  рыжего  вора,  как  он  кричал:  "Отдавай
портмонет!" (я умалчиваю о том, что он при этом  называл меня еще и  дурой),
как я  его испугалась и сейчас еще боюсь: вдруг он во  дворе  подкарауливает
меня?
     - Не...  - успокаивает меня Юлька.- Это рыжий Вацек.  Я  его знаю, он к
нам ходит. И вовсе он не вор, просто пугает, и то только когда выпьет.
     Чем  здесь  все-таки пахнет? У  Шабановых пахнет  главным образом едой:
"Кушайте, кушайте, самое  важное в жизни - побольше кушать!" От папы  пахнет
лекарствами,  всего  сильнее  карболкой: "А  ну-ка,  кто тут болен, я сейчас
посмотрю!" От нарядных дам  пахнет  духами. От Юзефы  - кухней... Чем же это
пахнет  здесь,  в  погребе   у  Юльки?  Здесь  пахнет  затхлостью,  нежилью.
Вспомнила, вспомнила!  Так пахнет  от нового платья  или  белья, только  что
принесенного портнихой  или белошвейкой.  Мама  всегда просит Юзефу повесить
эти новые вещи на балконе, пока у них не выветрится запах.
     "А чего ж там "запах"! - удивляется Юзефа.- Звестное дело, не енаральша
шила: бедностью пахнет..."
     В погребе, где живет Юлька, пахнет бедностью.
     - Хочешь, я тебе картинки подарю? - Я протягиваю Юльке  заветный лист с
"Ромео и Джулией".
     Юлька цепенеет от восторга.
     - Матерь божия! -  качает  она головой,  как взрослая.-  Какие красивые
люди! И как одеты!
     Я  объясняю Юльке, что это  надо вырезать ножницами  - осторожненько, в
точности по рисунку! - наклеить фигурки на картон и играть с ними.
     - Не... - Юлька отдает мне лист.
     - Ты не хочешь?
     - А где я тот картон возьму? И еще клей...
     - Ну, хочешь, я дома все вырежу, наклею и принесу тебе... Хочешь?
     Юлька смотрит мне в глаза пристально, очень грустно:
     -  Не...  Не придешь  ты... Все говорят: приду,  принесу...  И никто не
приходит! Мама говорит: кому весело с калекой?
     - С калекой? - переспрашиваю я.
     - Ах да, ты не знаешь... - спохватывается Юлька.- Ну вот, смотри!
     Юлька  отбрасывает  в  сторону тряпье, которое  служит ей  одеялом. При
неверном, полосатом свете ночника я вижу Юлькины ноги. Конечно, это ноги. На
них пальцы с ногтями, подошвы, все как у людей, и все-таки - ах, что  это за
ноги! Никогда я таких не видела. Худые,  тонкие, как макароны, на щиколотках
круглые опухоли, как браслеты, а коленки выпячены вперед и в стороны, словно
вывихнуты.
     Я невольно подбираю ближе к себе мои  собственные ноги. Как-то неловко,
что они здоровые, могут бегать...
     - Ты  ходить  нисколько не можешь? -  спрашиваю  я тихо,  словно  боюсь
разбудить или потревожить горестные ноги Юльки.
     - Не... Нисколько!
     - Это такая  болезнь, да? - догадываюсь  я.  Но Юлька отвечает  строго,
словно повторяя слова кого-то очень умного, очень уважаемого:
     - Нет. Не болезнь. Ксендз Недзвецкий говорит: это бог меня наказал.
     - За что?
     - Не  знаю. Разве  люди могут  понимать  то,  что  делает  бог?  Ксендз
Недзвецкий  говорит  - надо молиться утром  и  вечером: "Боженька, боженька,
верни мне ноги!" И дома молиться и в костеле.
     -  Знаешь что? - предлагаю я  робко.- Мой  папа  доктор. Я  приведу его
сюда, пусть он тебя вылечит.
     - Э!.. - небрежно отмахивается Юлька.- Что доктор может?  Ничего!  Мама
хочет поползти на  коленях аж до самого  Кальварийского костела -  это много
верст  ползти надо,- тогда, может  быть,  боженька  пожалеет нас  и я  стану
здоровая...  Только  у  мамы  времени  нет,-  вздыхает Юлька.- То  она ходит
работать по людям - белье стирает,  ну, всякую работу делает,- то она бегает
по городу ищет работы... Вот и сегодня побежала, с самого утра!
     Мы  с Юлькой некоторое  время  молчим. Я даже  подумываю о том, что мне
пора уходить.  Но  в  это время в погребе  становится  еще темнее  -  кто-то
заслонил  собой  отверстие,  выходящее  во  двор.  Кто-то  быстро,  уверенно
спускается по перекладинам лестницы.
     - Мама! - радуется Юлька. - Мамця моя!..
     Руки Юлькиной  мамы  обнимают Юльку,  гладят  ее волосы,  лицо,  плечи,
быстрым  движением  проводят  по  ее  безжизненным  ногам, которые  не могут
ходить.
     Потом  Юлькина мама  поворачивается ко  мне и  вопросительно смотрит на
Юльку.
     - Это Сашенька! - объясняет Юлька.
     - Какая  еще "Сашенька"?  -  Юлькина мама смотрит  на меня недоверчиво,
даже недружелюбно.
     - Яновская... - шепчу я.
     - Мама,  она  будет  ко  мне  приходить. В гости! - заступается за меня
Юлька.
     - Ах, она будет приходить? В гости? - насмешливо переспрашивает Юлькина
мама.
     - Будет! - упрямо настаивает Юлька.- Она придет. И картинки принесет!
     -  Ах, она еще и  картинки принесет? -  продолжает  издеваться  Юлькина
мама.
     Этого я уже не могу вынести!
     - Если я  сказала: "приду и  принесу",- голос мой дрожит от обиды,  как
фитиль в ночнике, - значит, я приду и принесу, да!
     Юлькина  мама  испытующе  смотрит на  меня,  потом  на  Юльку,  которая
заглядывает ей в глаза, словно прося ее быть со мной поласковее.
     -  Ну, посмотрим...  - И Юлькина  мама  опускается  на  топчан  рядом с
девочкой.
     Юлька благодарно трется щекой о материнскую руку.
     - Нашла, мамця, работу?
     - Нет... - с горечью отзывается мать.- Нигде ничего нету. У Левицких  -
такое огорчение! -  вчера  была уборка, полы мыли, окна,  а  я и  не  знала,
другую  наняли. У Морачевских  белье недавно  стирали.  В одном доме  велели
прийти после дня святого Георгия, в другом - в день святого "Никогда"...
     В подвале тихо. От слов Юлькиной мамы пахнет горем, пахнет голодом.
     - Цурэчка! (Доченька!) А покушать я тебе все-таки принесла!
     И Томашова (так,  по мужу, зовут Юлькину мать)  ставит  на стол узелок,
закутанный  в  старенький,   потерявший   цвет  вязаный   платок,  с  такими
движениями, словно она говорит, как фокусник:  "Вот-вот! Сейчас-сейчас! Раз,
два,  три -  готово!"  Томашова достает из  узла  черный  котелок, прикрытый
большой краюхой хлеба.
     - Ой! - восторженно кричит Юлька.- Хлеб!
     - А  в  котелке  -  борщ! - сияет  Томашова.- Хороший, мясной!  Кухарка
Морачевских - дай боже  ей здоровья! - налила больше половины котелка. И еще
положила в борщ - видишь, что?
     - Косточка... Мозговая! - Юлька даже порозовела от радости.
     - Кушай, кушай! - Томашова дает ей ложку.  Но Юлька отрицательно качает
головой:
     - Без тебя не буду!
     - Ну, и я поем...
     Мать и  дочь  черпают  ложками борщ из котелка. Но  я  вижу -  Томашова
зачерпывает борщ реже, чем Юлька.
     Борщ съеден, Томашова подносит котелок к губам Юльки:
     - Выпей все, до последней капли!
     Юлька обгладывает  косточку - глодать, впрочем, нечего, косточка голая,
как ветка, с  которой  содрали  кору.  Потом она стучит  косточкой по чистой
бумажке, которую мать положила на ящик,- из косточки вываливается на бумажку
небольшой комок мозга.
     - Пополам! - командует Юлька.- Тебе и мне.
     - Да я его и на дух не терплю, этот мозг! - уверяет Томашова.
     - Мамця!
     - Вот як бога кохам, никогда я этот мозг не ем!
     - Мамця!
     -  Еще когда  я  девчонкой  была,  всегда,  бывало,  младшему  братишке
мозговую кость отдавала! Кушай, кушай все...
     Юлька съедает с бумажки костный  мозг. Потом, приложив к  губам круглое
отверстие в кости  и щелкая языком,  она старается высосать  остаток  мозга,
засевший в глубине кости. Это ей удается, и она с восторгом съедает все.
     -  Цурэчка моя...  - Томашова  смотрит на Юльку затуманенными глазами.-
Чего бы только не дала  я... чего бы не  сделала...  Только  бы выросла  ты,
перепелочка моя! Только бы стала ходить...
     Набравшись храбрости, я говорю:
     - Надо показать ее доктору... Доктор вылечит!
     - Ах, док-тор? -  Томашова снова насмешлива и недружелюбна ко  мне.-  А
где  я  возьму  полтинник  для доктора? А  доктор лекарство пропишет - опять
плати: аптекарю! Я  за стирку  двадцать копеек в  день  получаю. И не всякий
день у меня работа есть...
     - Мой папа с вас денег не возьмет! - горячо уверяю я.
     - Не слыхала  я,- ворчит Томашова, вымывая котелок и ложки,- не слыхала
про таких докторов, чтобы даром лечили!
     Юлька, послюнив худенький  палец, тщательно подбирает с  ящика немногие
оставшиеся  хлебные крошки. Ворвавшийся было ненадолго в  подвал запах еды -
борща, хлеба - уже испарился без остатка.
     - Носила я Юльку к одному доктору,- рассказывает  Томашова.- На курорт,
сказал, везите, к морю. Давайте ей свежие яички, мясо и бульон...  Нет уж! Я
ее на днях к Острабрамской божьей матери понесу. Целый день с нею на коленях
перед иконой стоять буду. Молиться буду, плакать  буду!.. Ксендз  Недзвецкий
говорит: божия матерь сделает чудо - поправится Юлька!..
     - Буду ходить, мамця? Ногами?
     - Будешь ходить, цурэчка! Бегать будешь!..
     Тихонько  простившись  с Юлькой ("Завтра  прибегу -  с картинками!")  и
вежливо поклонившись ее  маме (она на мой поклон не отвечает),  я  ухожу  из
погреба. Поднимаюсь  по лестнице  гораздо лучше, чем давеча спустилась,- без
всяких неприятностей.
     Выхожу  на  улицу  - ох,  какими светлыми кажутся  мне весенние сумерки
после  темного  погреба,   освещаемого  полосатым  светом  фитилька!  Пахнет
свежестью  -  только что,  видно,  прошел  теплый,  весенний  дождик. Пахнет
почками,  распускающимися  на чахлых  деревцах вдоль  уличного тротуара.  Из
открытых дверей магазинов вырываются десятки  интересных  запахов. Откуда-то
доносится  смех,  где-то во  дворе  звучит  песня. Издалека  слышно,  как  в
городском  саду духовой оркестр играет вальс "Дунайские волны"...  От  улицы
пахнет жизнью!
     Толстая булочница, пани  Гринцевич,  бросает на тротуар  горсть хлебных
крошек, на них набрасываются  воробьи  и  синицы...  Мне  вспоминается,  как
Юлька, послюнив худенький палец, собирала с ящика хлебные крошки...
     Я бегу домой.
     Впервые замечаю:  почти  во  всех домах  - крохотные  оконца на  уровне
тротуара.  Теперь я знаю, что это окна подвалов, где  живут люди. Такие, как
Юлька и ее мама.
     В тот вечер, как на грех, папа возвращается домой так поздно, что я уже
лежу в постели и с величайшими усилиями стараюсь не заснуть.
     -  Ой, папочка! Я  так тебя ждала... Если у кого ссудная касса, так это
Скупой Рыцарь?
     - Нет. Это ростовщик.
     Папа устало опускается на стул около моей кровати.
     -  Папа! А если у человека ноги - как макароны и он совсем нисколько не
может ходить, ты такого лечишь? Чтоб он ходил, как все люди...
     - Пуговка! -  говорит папа с  укором.- Я все-таки думал, что  ты умнее.
Как я могу тебе на это ответить? Я же должен сам видеть, что за человек, что
за ноги, почему они не ходят... Пусть мне покажут этого человека.
     - А ее мать не хочет!
     - Чья мать? Чего не хочет?
     -  Юлькина... Девочки Юльки  мать...  Она  не хочет, чтоб  Юльку  лечил
доктор!
     - А не хочет, так из-за чего нам с тобой волноваться?
     - Юлькина мать хочет, чтоб Юльку боженька вылечил!
     - Фью-у-у-у! - свистит папа и встает, чтобы идти в столовую: он сегодня
еще не обедал.
     -  Папа...   -  Я  удерживаю  его  за  руку.-  Посмотри  Юлькины  ноги!
Пожалуйста!
     - Нет.
     - Почему, папа? Почему ты не хочешь?
     -  Как же я  тебе объясню, когда у  тебя мозги пуговичные! Ну, попробуй
все-таки понять. У меня с боженькой разделение труда: или  он, или я. Вместе
мы не лечим. Понимаешь?
     Я не очень  понимаю. Неясные,  смутные мысли  толпятся  в моей  голове,
беспокойные, как вода, которая вот-вот закипит в кастрюле. Вот-вот поймаю...
Вот-вот пойму...
     Но тут я засыпаю.
     А  на следующее  -  прохладное,  туманное - утро я  вбегаю во двор, где
живет  Юлька.  В  коробочке я  несу ей все фигурки с листа "Ромео и Джулия",
вырезанные, наклеенные на картон, и даже  с картонными  подставочками, чтобы
они могли стоять на столе (я встала рано,  чтобы успеть все это сделать). Но
уже издали вижу, что  отверстие, ведущее в  их  погреб, закрыто чем-то вроде
ставня с большим висячим замком.
     - Нету  их! - объясняет мне соседка, высунувшаяся из соседнего оконца.-
Унесла Томашова свою Юльку! К Острабрамской божией матери понесла...

        "Глава седьмая. ОЧЕНЬ ПЕСТРЫЙ ДЕНЬ"

     Из Юлькиного  двора я возвращаюсь  очень  подавленная. Я  хорошо знаю и
живо представляю себе,-  что происходит там, куда  Юлькина мама понесла свою
калеку-девочку.
     Острабрамская (по-русски  - Островоротная) улица, как река, запруженная
плотиной, перерезана поперечной стеной и большими старинными воротами: стена
соединяет обе  стороны  улицы. Это и есть Остра Брама - Острые Ворота. Узкая
Острабрамская улица вливается в эти ворота, как под мост, и снова, вылившись
из них, течет дальше. Ворота глубокие и двухэтажные. В верхнем их этаже, над
самым   проездом,  помещается  часовня  с  чудотворной  католической  иконой
Острабрамской божией матери.
     Икона почти всегда  скрыта завесами. Только в  часы богослужения завесы
откидываются;  в теплые месяцы распахиваются и большие  зеркальные  окна. Из
часовни  льются  тогда  глубокие  звуки  невидимого  органа,  и  в  мерцании
множества свечей видна чудотворная  икона. На иконе изображена Острабрамская
божия  матерь:  склонив голову, украшенную драгоценным венцом