у него,
ни у мамци, ни у Юльки нет бородавок.
     - У тебя есть бородавки, Сашенька?
     - Нет...- говорю я с огорчением.
     Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет!
     Живут они с  мамцей,  рассказывает Юлька,  чудно!  Им дали  комнатку  с
окном!  Еды вволю: и  хлеб, и  суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие
посетители, что даже  вот по  этакому куску пирожного оставляют,  не доевши!
Лакеи в ресторане -  хорошие люди. Они очень уважают Степана  Антоновича и к
мамце  тоже хорошо относятся. Некоторые из  них даже  сами отдают мамце  для
Юльки  то, что остается от  посетителей  на  тарелках!  Не все, конечно, так
делают,  только  холостые.  Потому  что у  кого  дома  свои дети есть,  сама
понимаешь, они, конечно, о  своих детях думают. А старший повар  дал на днях
мамце для Юльки пирожок: (Юлька произносит "пуружок"). Вкусный!
     Юлька перескакивает с  предмета на предмет - ведь мы давно не виделись,
почти целую неделю, накопилось много новостей.
     -  Ох, совсем забыла! - вспоминает Юлька.- Вчера я видела в траве живую
жабочку... Да, да, живую, и она ка-а-ак вскокнет!
     - Значит, все хорошо? - спрашивает Павел Григорьевич.
     Тут Юлька почему-то вянет.
     -  Хорошо...-  говорит  она  негромко  и  боязливо  косится  на  группу
прибрежных кустов.
     Там что-то шевелится.
     Павел  Григорьевич берет обеими  руками  Юлькину голову и  смотрит ей в
глаза:
     - А ну, всю правду! Что нехорошо?
     - Мальчишки иногда прибегают... Не каждый день, не каждый день!
     - Какие мальчишки?
     - Нехорошие... Ругаются... Грозятся: бросим в воду, как лягуху!
     Ох, вот оно! Обижают Юльку - надо  заступиться. Я вскакиваю на ноги так
стремительно,  словно села  на муравейник. Сорвав целый куст крапивы - сразу
больно обстрекало обе руки,- я размахиваю им над головой и кричу:
     - А ну! А ну! Пусть только сунутся!
     Но Павел Григорьевич не разделяет моего воинственного пыла:
     -  Сядь  и не  горлань без  толку.- Затем он  громко  окликает: - Э-эй!
Хлопцы! Эй!
     Из  прибрежных  кустов   выглядывают  три  мальчишеские  головы,  очень
растрепанные, с замурзанными лицами. Два мальчика  постарше, один маленький.
Они  смотрят на Павла Григорьевича с неопределенным выражением - не то хотят
подойти, не то не хотят, но вернее, что не подойдут.
     Достав из кармана горсть семечек, Павел Григорьевич спокойно пересыпает
их из одной руки в другую:
     - Кто хочет семечек? Кому семечек?
     Это,  видимо,  разрешает  сомнения мальчиков.  Пугливо,  настороженно -
может, подойдут, а может, порх, и улетят,- они медленно приближаются к нам.
     Спокойно  и  приветливо,  как все, что  он  делает,  Павел  Григорьевич
оделяет  их семечками, которые они тут  же принимаются  лузгать.  Лузгают  и
молчаливо соревнуются: кто доплюнет шелухой до реки.
     - Ну, кто у вас главный? - спрашивает Павел Григорьевич.
     - Я!  -  вскидывает на него  дерзкие глаза  мальчишка лет двенадцати  с
копной спутанных светлых, почти белых волос.
     - Ты главный?
     - Я!
     - Он, он! - подтверждают остальные двое.
     -  Так вот,-  Павел  Григорьевич  резко отчеканивает  каждое слово,- ты
полковник, понимаешь?..  Как стоишь! - рявкает вдруг Павел  Григорьевич  так
грозно, что мы с Юлькой, испугавшись, хватаем друг друга за руки.- Стань как
следует, когда с тобой говорит старший в чине!.. Ну!
     Мальчик озадачен,  но  приказание  выполняет: вытягивается по-военному,
руки по швам.
     - Отдай честь как полагается! Что ты, военный или старая баба?
     Мальчику  очень нравится этот разговор.  Он лихо  и четко отдает честь,
Павел Григорьевич тоже козыряет ему в ответ.
     - Итак, ты полковник.- Это Павел Григорьевич говорит строго и деловито.
     Конечно, мальчик понимает, что это игра. Но как увлекательно!
     Ту  же  церемонию Павел  Григорьевич  повторяет  со  вторым  мальчиком,
которого производит в ротмистры.
     Приходит очередь третьего. Он еще маленький, лет  шести, но стоит перед
Павлом  Григорьевичем  вытянувшись  и  смотрит  ему  прямо  в  глаза.  Павел
Григорьевич  молча  разглядывает малыша и,  видимо, старается подыскать  для
него подходящее воинское звание.
     Желая помочь Павлу Григорьевичу, малыш негромко подсказывает ему:
     - Я хочу - анаралом!
     Двое старших улыбаются. Они бы расхохотались во все  горло, но они  уже
чувствуют  себя  не простыми, обыкновенными людьми, а  военными: это требует
сдержанности, выправки. Только один снисходительно говорит малышу:
     - Сопли утри, анарал!
     -   Да...-   по-прежнему  серьезно,  без  улыбки   подтверждает   Павел
Григорьевич.-  С соплями под  носом  я  в армию принять не могу. Вытри нос -
будешь подпоручиком.
     Малыш доволен. Все-таки - воинское звание!
     -  А  теперь  -  слушать  мою  команду:  охранять  эту  девочку!  Павел
Григорьевич  показывает на Юльку.- Твой  отец что делает? - обращается  он к
"полковнику".
     - Работает. На лесопилке...
     - А твой?
     - Тоже на лесопилке,- отвечает "ротмистр".
     - А мой нигде...- огорченно докладывает "подпоручик".- Работал, работал
на  щиколадной фабрике,  а онЕгдысь  пришел домой:  нету,  говорит,  работы,
рассчитали...- И, помолчав, добавляет: - И хлеба тоже нету...
     Все молчат.  Все знают, какая  это беда, когда  нет работы, когда  отец
приходит домой и говорит: "Рассчитали"...
     Юлька  деловито роется в  своих пожитках,  сложенных  на одеяле, что-то
нашаривает в них.
     - Кушать хочешь? - говорит она "подпоручику".
     - Ага...
     - На,  ешь...-  Юлька протягивает  ему кусок хлеба.  - Ешь,  у меня еще
кусочек остался. И вот еще  - возьми...-  дает она  мальчику маленький кусок
вываренной в супе говядины.
     Мальчик протянул было  руку -  и  тут же  отдернул. Он смотрит на Павла
Григорьевича:
     - А можно?
     Невыразимая грусть проходит по веселому,  похожему на круглую луну лицу
Павла Григорьевича. Но он спокойно отвечает:
     - Можно. Только сперва утри нос.
     Пока "подпоручик" ест хлеб и осторожно, медленно наслаждается, разделяя
мясо на волокна, Павел Григорьевич снова обращается к мальчикам:
     - Мать этой девочки тоже работает. И тоже, бывает, сидит без хлеба... А
Юлька больная, не может ходить. И бывают такие злыдни, что им  и больную  не
жалко обидеть... Ведь бывают?
     Мальчики скромно молчат.
     - Значит, я даю вам приказ: охраняйте Юльку, не давайте ее в обиду.
     - Ладно,- отвечает старший ("полковник"). Павел Григорьевич хмурится:
     - Что это за ответ "ладно"? Чтоб я этого штатского слова и не слыхал от
вас!  Надо  говорить:  "Рады   стараться,  ваше  превосходительство!"  И  не
вразброд, а все разом, в один голос!
     -  Рады стараться, ваше превосходительство!- гаркают мальчишки не очень
стройно.
     - А теперь,- командует Павел Григорьевич, -налево кругом, шагом марш!
     "Полковник",  "ротмистр"  и  "подпоручик"  делают  не слишком слаженный
поворот и, браво шагая не в ногу, скрываются в кустах...
     Юлька смотрит на Павла Григорьевича с восхищением:
     - Ох, как вы!..
     -  А  откуда вы все это знаете? - интересуюсь  я.- Как их называть, как
они должны вам отвечать и все?
     - А я и не знаю!  -  смеется  Павел Григорьевич.- Так,  приблизительно,
слыхал... Ты, Юля, теперь живи спокойно: они тебя больше обижать не будут.
     Забегая вперед, скажу -Павел Григорьевич оказался прав: Юльку больше не
обижали. Обижать  стало  некому -  обидчики  превратились в  защитников.  Мы
приходили то с Павлом Григорьевичем,  то с  Полем почти каждый день  - Юлька
рассказывала нам, что мальчики остругали из щепок "сабли", повесили их через
плечо.  Они  приходили  к Юльке по нескольку раз  в  день  и спрашивали,  не
обижает ли ее кто. После ухода мальчиков  собираемся  уходить и мы  с Павлом
Григорьевичем. Но Юлька вдруг вспоминает:
     - А посмотрите, какие у меня теперь стали ноги!
     Павел Григорьевич осматривает Юлькины ноги.
     - Потолстели, правда? - радуется Юлька.
     - Да, потолстели. Потому что окрепли.  Старайся побольше подставлять их
под солнечные лучи. Солнце, чистый воздух - это твое лечение!
     - А еду  забыли?  - напоминает Юлька.- Я  же теперь всякий день сыта. И
знаете,  я уже могу  немно-о-жечко, на одну  секундочку,  упираться  ногами,
когда мамця меня держит или Степан Антонович!
     Внезапно Юлька хватает меня за руку:
     - Смотри! Смотри!
     Я таращусь, пытаюсь увидеть - и ничего не вижу.
     - Да нет, не туда! По траве... Смотри, прыгает, прыгает!
     По траве  в самом деле что-то прыгает: прыгнет - и остановится, прыгнет
- и припадет  на  одну ногу.  Совсем как хромая  бубличница Хана... Нет, это
птица! Большая черная птица...
     - Ворона!..- соображаю я.- Но почему она бежит вприпрыжку, а не летит?
     Непонятно подскакивая, останавливаясь, ковыляя,  ворона  движется прямо
на нас!
     - Ой, Саша, я боюсь этой черной птицы! - чуть не плачет Юлька.
     Едва я  успеваю  подобрать с  земли прут,  чтобы отогнать  ворону,  как
Юлька, более зоркая, чем я, удерживает мою руку:
     -  Нет,  нет,  не  трогай  ее!  Она  сама  от  кого-то  убегает... И мы
совершенно  явственно  видим, что  за вороной,  припадая  к  земле, крадется
большая кошка, полосатая, как тигр.
     - Кипрейская кошка...  - шепчет Юлька. - Я знаю, такая  у наших соседей
была.
     Кошка  делает прыжок и почти  настигает ворону. Но та,  в свою очередь,
делает отчаянный прыжок  и  оказывается около моих  ног.  Юлька вскрикивает.
Кошка останавливается в  нескольких шагах.  Она  вся  изогнулась  и так явно
нацеливается на ворону, что нет  сомнения: она хочет схватить ее  и  съесть!
Да,  но почему ворона  не  улетает?  Ведь  самое,  казалось  бы,  простое  -
оторвалась от земли, полетела и села на высокое дерево! Лови тогда, кошка!
     Нет, ворона какая-то странная.  Она не улетает, она жмется к моей ноге,
словно хочет укрыться, спрятаться от проклятой "кипрейской" кошки.
     Надо  сказать  правду:  я  тоже  боюсь этой  вороны. Ужасно, до  смерти
боюсь...  И вместе с тем что-то не позволяет мне отогнать ее прутом, который
я продолжаю сжимать в руке!
     --Кошку!  -  кричит Юлька.- Кошку  гони!  Я  взмахиваю прутом  -  кошка
отпрыгивает. Но мы видим, что она, отбежав, останавливается, не спуская глаз
с вороны.
     - Что у вас тут? - подходит к нам Павел Григорьевич, ходивший по берегу
и любовавшийся рекой.
     - Кошка...- бормочу я в смятении,
     - Кипрейская кошка! - поправляет Юлька.- Они ужасно злые!
     - Гонится за вороной... Наверно, хочет съесть!
     - А  ворона почему не улетает? Она и сама хочет, чтоб кошка откусила ей
голову?
     -  Нет, она  не  хочет, она убегает... Только это какая-то  сумасшедшая
ворона... Бегает, прыгает, а не летает!
     Павел Григорьевич берет злополучную ворону в руки. Самое  странное, что
ворона -  ей бы  радоваться, ведь Павел Григорьевич спасает ее от  кошки!  -
отчаянно трепыхается и даже пытается злобно клюнуть его руку.
     - Э-эх, бедняга! - говорит Павел Григорьевич, разглядывая птицу. - Куда
ей летать! Ей кто-то крылья подрезал...
     Вот  почему ворона не может  летать!  У  нее  вместо  крыльев  какие-то
культяпки, как  ласты у тюленя. Если бы она даже захотела их развернуть, все
равно полететь она не могла бы: они не подняли бы ее на воздух.
     - Калека...- тихонько отзывается Юлька.
     - Ничего! - успокаивает  Павел Григорьевич.- У нее еще отрастут крылья,
она еще полетит!  А только  что с ней делать? Здесь  ее оставлять нельзя, ее
съедят  кошки  -  не эта, так другая...  Я завяжу ее в носовой платок... Ох,
клюется, негодяйка, и больно! Ну, готово, идем!
     Он завязывает ворону  в  платок,  и мы уходим,  унося спасенную нами от
кошки птицу.

        "Глава тринадцатая. У ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА. БЕЗРУКИЙ ХУДОЖНИК"

     Мы  идем  с  Павлом Григорьевичем домой.  Ворона,  завязанная в носовой
платок,  ведет себя поначалу  довольно смирно, так что мы о  ней  вроде  как
забываем и разговариваем  о  чем-то другом. Но все-таки ворона нет-нет  да и
напоминает о себе.
     - Клюется, окаянная! -  вздыхает Павел Григорьевич. - Я бы положил ее в
карман, да она там задохнется.
     - Лучше в мою шляпу,- предлагаю я. - Ей там будет очень удобно.
     Кладем ворону на  дно  моей соломенной шляпы, завязываем  в  платок. Не
знаю, удобно  ли ей там, но клевать ей там как будто нечего. Впрочем,  через
некоторое  время  хы обнаруживаем,  что  она  проклюнула небольшую  дырку  в
соломе.
     - Вот клюв! - сердится Павел Григорьевич.- Сверло, а не клюв!
     Мы уже почти у дома, теперь осталось недолго.
     Но тут перед нами встает вопрос, очень трудный, почти неразрешимый: что
делать дальше с вороной? Куда ее нести?
     Павел Григорьевич останавливается в раздумье и, сдвинув шляпу на лоб, в
растерянности чешет затылок:
     - Понимаешь... Моя хозяйка такую птицу в дом не впустит! Ни за что!
     Что до меня, то мне впору запустить в затылок обе руки! В пылу борьбы с
кошкой и спасения калеки-вороны я совсем забыла одну из папиных странностей:
он  не переносит  в  доме никаких животных. Канарейку, чтобы пела в  клетке,
молчаливого  попугайчика  Кики, никогда не покидающего нашей комнаты,  - ну,
это еще туда-сюда... Но эту страшную птицу, которая рвется  из рук,  норовит
пребольно  долбануть клювом,-  папа ее  возненавидит  с первого взгляда. Это
будет неслыханная война!
     Мы стоим с Павлом Григорьевичем,  нерешительно смотрим друг  на  друга,
переминаемся с ноги на ногу... И вдруг ворона - в первый раз за  все время -
испускает крик на всю улицу:
     "Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!"
     Около  нас  начинают собираться  мальчишки. Они  стараются  заглянуть в
узелок, которой держит в руке Павел Григорьевич и откуда доносится все более
громкое  карканье.  Понемногу мы  обрастаем целой  толпой.  Кое-кто на  ходу
спрашивает:
     - Задавило когось?
     - Вора споймали?
     Мы с трудом проталкиваемся к нашим воротам  и,  добравшись до лестницы,
опять стоим  и  смотрим  друг на  друга,  с  немым вопросом: "Куда же девать
ворону?"
     В это  время  слышно приближающееся постукивание  по ступеням лестницы.
Это возвращается домой с уроков Поль со своим зонтиком-стульчиком.
     - Поль! - радуюсь я. - Поль что-нибудь да придумает!
     Конечно,  это  нелепая  надежда.  Что может  придумать Поль?  Выбросить
ворону на  улицу, где  ее замучают  мальчишки или  съедят кошки,  немыслимо.
Нести  ее  к  Павлу  Григорьевичу  - нельзя.  Взять  ее к  нам,  где  ворона
встретится с папой или заклюет бедного, кроткого Кики, - тоже...
     Так что же с нею делать? Просто не придумаешь!
     -  Я знаю! - говорит Поль.- Понесем  ее на  кухню.  Жозефин  ничего  не
скажет. Мы накормим эту бедную птицу мясом - она кричит от голода! -  а пока
она  будет  есть,  неужели  мы,  три  головы, не  придумаем  ничего  умного?
Придумаем!
     Но  -  увы! - ворона в  самом  деле голодна, она  с  жадностью  хватает
кусочки сырого мяса, которые ей дает Юзефа; в кухню приходит еще и мама, нас
уже не три, а пять голов, и все-таки мы ничего не можем придумать!
     Пока ворона ест, Поль успела рассмотреть, что одна  нога у нее сломана.
Вот почему при первом взгляде на нее мне сразу вспомнилась хромая бубличница
Хана!
     - Я  думаю,- говорит наконец мама,- оставить  ее у нас невозможно: папа
рассердится. Ее нужно отнести к Ивану Константиновичу Рогову. Он  ее возьмет
к себе и вылечит...
     Мы страшно торопимся: надо скорее пообедать  и унести  ворону  из  дому
раньше, чем  папа  проснется,-  он  спит  у  себя  после бессонной ночи,-  а
проснуться он может очень скоро. Временно мы укладываем ворону  в корзинку с
крышкой и ставим ее в уголок.
     Пока  мы обедаем,  я  раза три выбегаю из-за  стола, чтобы  перепрятать
корзинку- с  вороной  в разные места. То мне кажется, что  корзинка стоит на
сквозняке и несчастная ворона может простудиться,- я перетаскиваю корзинку с
вороной в переднюю. Через пять минут  я с ужасом думаю:  а вдруг  кто-нибудь
украдет ворону? И я переношу ее в самое укромное, по-моему, место - в ванную
комнату.  Там я  ставлю корзинку внутрь ванны. Теперь я спокойна - до вечера
сюда  никто  не   придет...  А  тем  временем  мы   унесем  ворону  к  Ивану
Константиновичу - и все будет улажено.
     Мы  обедаем  в  столовой, переговариваясь шепотом,  чтобы  не разбудить
папу.
     - Не возись так долго...- говорит мне мама.- Ведь нам еще нужно отнести
ворону к Ивану Константиновичу. Ешь скорее!
     И вдруг раздаются  звуки, от  которых  у  всех нас, как пишут в книгах,
"кровь застывает в  жилах"! Звуки несутся из ванной  - пронзительное воронье
карканье и отчаянные крики папы:
     - Что? Что это такое? Кто это принес? Уберите! Сию минуту уберите!
     Папа  вбегает  в  столовую. Он  без  пиджака, в  рубашке с  засученными
рукавами и без очков,- он ничего не видит и никого не узнает...
     - Там, в ванной, что-то орет!..
     Конечно, это наша злополучная ворона! Папа, проснувшись, пошел освежить
под  краном лицо и руки  (и как же я  не  предвидела этого!), но  только  он
нагнулся над ванной, ворона, очевидно, нашла самым уместным закаркать во все
воронье горло: "Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!"
     Господи, сколько забот и неприятностей из-за одной вороны!
     Мы   с   мамой  схватываем   корзинку  с   вороной   и  бежим  к  Ивану
Константиновичу.
     Уже  входя  с  улицы  в  переднюю  квартиры  доктора Рогова, мы  слышим
отчаянные крики:
     - Простите!.. Пустите!.. Простите!.. Больше не буду!
     Можно подумать, что здесь кого-то наказывают, секут, мучают. Но  и мама
и я понимаем,  в чем дело, и спешим  в комнату, откуда доносятся вопли.  Это
кричит   Сингапур,    большой    бело-розовый    попугай,   которого   Ивану
Константиновичу его друг,  моряк, привез  из  Сингапура  (оттого его  так  и
назвали).  Надо  сказать, что у этого Сингапура отвратительный характер, это
очень  злая и хитрая  птица. Посмотришь на него -  красавец!  Погладишь  его
бело-розовую спинку  -  и  вся ладонь  покрывается  словно нежной  и  легкой
летучей пудрой. Целые дни Сингапура не выпускают из большой клетки, где  он,
сидя в кольце, бормочет всякие глупости. То вдруг запоет из оперы "Фауст":
     "Расскажите вы ей, цветы мои..."
     То пищит тонким голосом:
     "Ах, какой вздор-р-р! Какие глупости!"
     То вдруг орет басом:
     "Молчать!"
     Когда Сингапура выпускают из клетки, он сразу  теряет в  своей красоте,
потому что тут  становится видно,  какой он  неуклюжий и нескладный на ходу:
лапы  у  него  кривые,  он ходит  переваливаясь, нетвердо  и для  равновесия
помогает себе еще и клювом, которым  тоже  упирается в пол. Но самая главная
беда в том, что Сингапур обожает  долбануть кого-нибудь -  преимущественно в
ногу. Мужчинам, у которых на ногах толстые ботинки, Сингапур не страшен.  Но
когда  у Ивана Константиновича гости,  Сингапур прокрадывается под обеденный
стол, облюбует там  женскую ногу в  туфле или  детскую в сандалии - и - долб
своим твердым клювом,  острым на конце! Бывали случаи, когда  попугаев клюв,
прорвав  чулок,  долбал  этаким манером ногу до крови! Сингапур долбанет - и
быстро-быстро улепетывает на своих кривых лапах, упираясь носом в пол.
     Водятся за Сингапуром еще  и другие  грехи. От его клюва очень страдает
бульдог  доктора  Рогова  -  Бокс.  От  старости Бокс часто засыпает,  и  уж
Сингапур  не  пропустит  случая  клюнуть  Бокса  в  спину  или  живот.  Бокс
просыпается,  лает  с  подвыванием,  бросается  на  Сингапура,  но тот,  как
настоящий предатель, боя не принимает, а улепетывает в свою клетку!
     В общем, Сингапур  боится  только одного - гладкой  полированной крышки
рояля.  В наказание за  злопыхательские  выходки Иван  Константинович ставит
Сингапура  на рояль. Почему-то  гладкая, блестящая поверхность  нагоняет  на
Сингапура  ужас. Он даже не  пытается