-то   я    поняла,    но    мне    все-таки    странно,    почему
по-церковнославянски  бога называют так фамильярно: "бозя"... Как "Кузя" или
"Юзя".
     Весь  день  и  весь  вечер к нам  приходят люди.  Не  то чтобы они были
опечалены смертью царя - нет, нисколько! Но все они  взволнованны, и  у всех
один вопрос: что будет? Или вернее: будет что-нибудь  или не будет? Никто не
уточняет, о  чем  идет речь, -  это, видимо,  всем  понятно. Дедушка  читает
газеты, не перестает вздыхать и мрачно крутить головой.
     Я сижу тихонько, как  мышь, за валиком дивана в папином кабинете. Никто
меня не  зовет: Поль на уроке,  мама  и Юзефа купают  маленького  Сенечку. Я
смотрю на людей, приходящих к папе  - иные приходят на  десять -  пятнадцать
минут! -  и  так как все  говорят  про одно и то же,  непонятное  мне,  то я
развлекаюсь, придумывая: из чего  сделан этот человек или как именно  сделан
тот? Вот пришел наш сосед, зубной врач Тасселькраут, длинный, как жердь, и я
думаю:  "Он  сделан так, как делают копченого сига, -  в спину  ему воткнули
палку". Сиг-Тасселькраут уже с порога говорит:
     - Яков Ефимович! Вы же умный человек...
     - По-моему, - отвечает папа, - вы, Семен Захарович, тоже умный человек.
     - Нет, скажите: вы что-нибудь знаете?
     - Откуда? - удивляется папа.
     - Ну, откуда-нибудь...
     - Ничего и ниоткуда.
     - Но все-таки как вы думаете?
     - Как я могу думать, когда я ничего не знаю! - удивляется папа.
     Директор музыкальной  школы  пианист Трощинский, с  головой, похожей на
щетку, насаженную  на человеческие  плечи, врывается  в  папин кабинет,  как
буря:
     - Яков Ефимович!..
     -  Василий Васильевич,  голубчик!  Давайте  сразу: я ничего не  слыхал,
ничего не знаю и потому еще ничего пока не думаю.
     - Но все-таки вы считаете: можно надеяться на что нибудь?
     - Понятия не имею!
     Трощинского  сменяет  хирург Юндзилл.  Он  ни из  чего  не  сделан. Вот
именно, его еще не сделали! Вроде как начали ребята вылеплять  лицо и голову
из снега или, может быть, даже скульптор  высек резцом эту старческую голову
в глыбе  камня - и все: больше ничего не успел сделать. Так доктор Юндзилл и
двигается - гора горой. Но лицо ему скульптор сделал красивое, умное.
     - КохАны Якубе (любимый Яков)...- обращается к папе доктор Юндзилл.
     Разговор у них идет по-польски, но я понимаю этот язык хорошо.
     - Коханы Якубе... Видишь, я к тебе пришел...
     - Я даже знаю, зачем вы ко мне пришли! - словно поддразнивает его папа.
     - Якубе! Ты же сам  понимаешь... Кухарку сменяем, кучера сменяем - и то
интересуемся: а что собой представляет новая кухарка или  новый кучер? А тут
ведь дело серьезное!  - Он  понижает голос. -  Новый царь!  Жизнь  меняется!
Хочется,  чтоб  она стала  лучше... Что-то  у тебя на лице я  не  вижу  этих
ожиданий, этой радости, а?
     -  А откуда их взять,  шановный  (уважаемый)  коллега? -  говорит  папа
невесело.  -  Есть, знаете,  такая русская  пословица: "Яблочко  от яблоньки
недалеко падает!"
     - Да... - соглашается Юндзилл. - Яблоня в самом деле была не очень...
     Тут в кабинет  входит новый человек - невысокого роста, с чем-то  вроде
абажура над глазами.
     - А, - радуется ему папа, - вот кто расскажет нам интересные вещи!.. Вы
знакомы с Александром Степановичем, шановный коллега Юндзилл?
     Пока доктор Юназилл обменивается рукопожатием со вновь прибывшим,  папа
проюлжает:
     - Александр  Степанович Ветлугин - один из  самых образованных людей  в
нашем городе. Историк!
     - Преподаете в гимназиях? - спрашивает доктор Юндзилл.
     -  Нет!  -  очень  резко отстраняет вопрос Александр  Степанович. - Для
преподавания  в гимназиях требуются не только  знания - некоторое количество
их у меня есть, но и другие добродетели, каковых у меня нет.
     Я знаю Александра Степановича и знаю  о его бедственной жизни. Взрослые
говорят,  что  его  невзлюбило  начальство  "за  смелость   и  независимость
суждений".  Я  понимаю  это  так,  что  Александр  Степанович,  наверно,  не
подлаживался  к такому  начальству, вроде  нашей  Колоды, и  не вторил ей  в
угоду, как  синявка: "Ах, прэлэстно, прэлэстно!" И его уволили  из гимназии.
Он дает частные уроки, пно их у него мало, да и обращаются к нему все больше
малоимущие  ученики.  Папа  и  мама  очень   любят  Александра  Степановича,
постоянно зовут  его к нам в гости.  Но он - гордый человек, приходит редко,
отказывается от обеда или чаю: "Благодарствую. Сейчас вкусил дома".
     - Александр Степанович! - говорит папа, усаживая его в кресло. - Что вы
можете сказать нам по случаю последних событий?
     -  Что  же?  Могу  помянуть   ныне  скончавшегося  государя  Александра
Третьего. Только чем поминать-то? - И, прижмурив  под абажуром  свои больные
глаза,  Александр Степанович начинает говорить  так гладко, словно он читает
по  книге.  - Рождение Александра Третьего  было возвещено  в три  часа  дня
жителям столицы триста одним выстрелом с бастионов Петропавловской крепости.
Вечером того  же дня столица была иллюминована... Неведомый поэт напечатал в
журнале "Маяк" приветственную оду:

     Наследник ты полсветные державы
     Младенец Александр! Как много пред тобой
     Светил родных лучами славы
     Осиявают путь земной!

     - Осиявают? - смеется папа.
     - Так точно: оснявают.  Затем, - продолжает Александр Степанович, - при
самом  рождении  своем  Александр Третий  был  назначен  шефом Астраханского
карабинерного полка, а самому полку было пожаловано отличие - носить вензель
своего державного шефа офицерам - золотой, нижним чинам - из красного сукна.
Вот как  будто и  все, что я могу сказать об Александре  Третьем  По крайней
мере,  такого, за что мне не нагорело бы  от начальства Да, вот еще  при его
рождении  отец  его  -  позднее  Александр Второй -  передал  в распоряжение
санкт-петербургского  военного генерал  губернатора  три  тысячи  рублей  на
"вспомоществование беднейшим жителям столицы". Все.
     - Но... -Доктор  Юндзилл смотрит на Александра Степановича с величайшим
недоумением. - Но ведь мы...мы хотели бы...
     - Александр Степанович, - мягко говорит папа, - мы с доктором Юндзиллом
хотели бы услышать от вас не о покойном Александре Третьем, а о новом царе -
Николае Втором.
     Александр  Степанович   открывает   под   своим  абажурчиком   красные,
воспаленные глаза и в упор смотрит на папу:
     -  Яков  Ефимович!  Если   о  царе,  чей  жизненный  путь  сегодня  уже
закончится, я могу  сказать вам лишь так немного, то что же можно сообщить о
царе,  который сегодня  только вылупляется из яйца, как  цыпленок? Ничего...
Имею честь кланяться.
     И Александр  Степанович быстро  уходит. Он и  всегда приходит  и уходит
неожиданно, сегодня  он как то  не  по-обычному нервничает. А тут  еще  мама
зовет всех чай пить.
     - Простите... Тороплюсь по делу... - И нет уже Александра Степановича.
     Папа и доктор Юндзилл долго молчат Потом папа вдруг говорит:
     - Что ж, дорогой коллега, подождем еще немного. Завтра, вероятно, будет
обнародован манифест  новою царя.  А вдруг там будет что-нибудь неожиданное?
Хорошее?
     Доктор Юндзилл тяжело поднимается со стула, кладет свои могучие руки на
папины плечи и говорит с хитрой улыбкой:
     -  Ой, Якубе,  Якубе! Таким "веселеньким" голоском, как ты  это  сейчас
сказал,  - таким  я разговариваю  только  с  самыми  безнадежными  больными,
которых я  уже никак не надеюсь  вы  лечить!.. Ну что  же, подождем царского
манифеста...
     Он уходит, папа провожает его в переднюю.
     Возвратившись  в кабинет, папа застает  меня задумавшейся в  уголке его
дивана. Папа садится к письменному столу.
     - Папа... - говорю я. - Я все знаю...
     - Все? - спрашивает папа с наигранным удивлением. - Завидую тебе!
     - Да, все.
     - Какая осведомленность! - балагурит папа. - И  какая скромность! "Знаю
все"! Не больше и не меньше! Может, скажешь и мне?
     - Пожауйста. Все волнуются из-за того, что новый царь. Какой он будет -
хороший, плохой? Так, папа?
     - Так, - подтверждает папа очень серьезно. - А еще что?
     - А еще... вот тут я немножко не  поняла... Все гадают: будет  какая-то
очень  нужная вещь  в манифесте или  не будет?.. Чего  это они ждут папа, а?
Какая это у них желательная штучка?
     - "Желательная  штучка", - посмеивается папа. - Видишь ли... как бы это
тебе сказать?
     Я слезаю с дивана и с оскорбленным видом иду к двери.
     - Ку у уда? - кричит папа. - Сию минуту подойти ко мне!
     Я подхожу.
     - Ты что это за фокусы показываешь?
     - Никаких  фокусов я  не показываю! - говорю я угрюмо. - А  только надо
что-нибудь одно. Не хочешь сказать - ну, так и говори не скажу! И все. А  ты
начинаешь  размазывать:  "Видишь  ли...  собственно говоря...  Как  бы  тебе
сказать..." Можно подумать, мне пять лет!
     - Да ведь трудно мне объяснить тебе это, тупица ты!
     - Ах, я еще и тупица?
     - Да  постой ты,  господи, неугомонная какая! Я обдумываю,  как сказать
это... Непонятное ведь оно для тебя!
     - Если я не пойму, я скажу: объясни еще раз!
     -  Ну,  и  кроме  того...  -  Папа водит пальцем  перед моим  носом.  -
Секретное ведь это!
     - А когда я кому-нибудь твои секреты  разбалтывала? Когда? -  наседаю я
на папу. - Даже  Полю -  нет! Даже Юльке - и то никогда ничего секретного не
рассказывала! А ты говоришь...
     - Ну ладно, слушай... А что ты, собственно, хочешь от меня узнать?
     -  Я  хочу  узнать,  - говорю  я  упрямо, - что  такое люди  хотели  бы
прочитать в этом царском манифесте или как его там...
     Папа отвечает, старательно подбирая слова, чтобы мне было понятнее:
     - Вот... Люди хотели бы, чтобы царь написал так.  "Государство  у  меня
большое.  Я один. Мне трудно все делать одному, все понимать, все знать, все
уметь,  обо  всем  заботиться. И  вот  я, царь,  хочу, чтобы  лучшие  люди в
государстве  помогали мне  править".  Вот что  люди хотели  бы  прочитать  в
царском манифесте. Поняла?
     - Яков! - говорит дедушка. - Зачем ты говоришь ребенку такое?
     - А  что  ж!  -  говорю я. - Что тут  непонятного? И, по-моему, это все
правильно!
     Папа  смотрит  на меня  -  не  пойму как:  и  любовно, и насмешливо,  и
грустно. Он прижимает мою голову к себе:
     - Ох, Пуговица ты моя, Пуговица... К белью  такие пуговицы пришивать...
К  штанишкам твоим -  вот!.. -  Отстранив меня от  себя,  папа смотрит мне в
глаза  и  говорит, но уже словно не  мне, а самому себе: -  Подумать только!
Даже детям понятно, дети считают правильным!..
     - А взрослые как считают?
     - Это мы с тобой прочитаем  в манифесте... Только я - имей в виду! - ни
на что не надеюсь...
     - Я тоже, - вздыхает дедушка.  - Что он сумасшедший, что ли, царь этот,
чтоб самого себя урезывать? Не-е-ет! Он в  свою власть зубами вцепится. Знаю
я их, очень хорошо знаю!
     Кого это дедушка так хорошо знает - царей, что ли? И откуда  у него это
редкостное  знание,  я не спрашиваю. Я целиком поглощена  разговором  папы с
дедушкой.  Это, собственно говоря,  не  разговор  -  каждый  из собеседников
говорит словно для  самого  себя. Но я все "наматываю на ус", потому что это
имеет  прямое отношение к тому, что будет в царском манифесте: призовет царь
себе помощников из народа, чтобы  помогали они ему получше управлять, или не
призовет.
     -  Да... -  продолжает  папа  думать  вслух. - Не  было такого случая в
истории, чтобы цари или короли сделали это сами, по доброй воле...
     Мне ужасно хочется спросить: а  как это  бывает, когда цари отдают свою
власть  "не по доброй воле"?  Но тут вдруг  папа  вспоминает  обо  мне - он,
видимо, совсем  забыл  о  том,  что я тут стою  и  жадно  вслушиваюсь во все
разговоры! Папа сердится и свирепо кричит на меня:
     -  Да уйдешь ты  отсюда  когда-нибудь или нет? Пристаешь тут, канючишь:
"Папа,  почему?  Папа,  отчего? Папа, скажи!"  Ступай,  пожалуйста,  к своим
игрушкам!
     -  К игру-у-ушкам? - тяну я  так насмешливо,  как только могу. - Сейчас
пойду отниму у  Сенечки погремушку и буду ею трещать! Или еще попрошу, чтобы
меня положили, как  Сенечку,  в  корыто! "Купа-а-атеньки! Купа-а-теньки!"  -
передразниваю я Юзефины и мамины приговоры при Сенечкином купании.
     Неизвестно, что ответил бы  мне на это папа  - он так умеет  отщелкать,
ой! - но тут к нему входит новый посетитель и задает ему все тот же  вопрос,
какой задавали все предыдущие:
     - Яков Ефимович, ну как? Будет что-нибудь, как вы думаете?
     - Никак  я не думаю! - устало  отмахивается папа. - Ничего не будет, не
ждите!
     И, повернувшись ко мне:
     - Ступай погуляй около дома... Ты теперь совсем не бываешь на воздухе.
     Конечно, я  могла бы возразить, что сегодня я целых два  часа гуляла  с
подругами на Замковой горе, а там воздуху сколько угодно: дыши - не хочу! Но
мне не  хочется  пререкаться,  да и надоели мне все эти люди, прибегающие  к
папе все с тем же вопросом: "Будет что-нибудь? Или не будет?"
     Я выхожу на улицу. Иду по тротуару и думаю:
     "Удивительное  дело, никто ничего не знает! Все  тормошатся,  суетятся,
как  муравьи  в  муравейнике,  куда воткнули палку... Даже  папа и  тот  сам
говорит: "Ничего не знаю"...
     - Здрасте! - слышу я голос позади себя.
     Оборачиваюсь - Вацек! Рыжий Вацек! Тот самый, которого арестовали после
1 мая и выпустили в самый день свадьбы  Юлькиной мамы  и Степана Антоновича.
Рыжий, веселый  Вацек,  друг  Юльки.  Да  что  друг Юльки  - приятель  Павла
Григорьевича, их обоих и арестовали тогда в один день.
     -  Вацек!  - радуюсь  я ему так, словно сквозь  его  рыжую  голову  мне
видится  круглое,  как  луна,  улыбающееся  лицо  Месяца  Месяцовича,  Павла
Григорьевича. - Давно я вас не видала. Вот хорошо, что встретила!
     - И я тоже радый! - весело отзываемся Вацек. - Учителя своего помните?
     - Павла Григорьевича? Ну как же!
     - Может, пишет он вам когда?
     - Пишет, конечно.  Он  в Харькове. В университете  учится. Скоро  будет
доктором...
     -  Ну,  дай ему боже!  - говорит Вацек сердечно, от души.  - Он  не вам
одной  учитель: все  мы  тут через  него, можно сказать, свет увидали... А с
Юленькой вы давно не встречалися?
     -  Давно! -  вздыхаю я. -  Ходила я к ней на той  неделе в Ботанический
сад. А там уж никого нету, и ресторан  заколочен... Может,  и уехали  они  в
другой город? Они ведь собирались уезжать...
     - Нет, не уехали еще. Хотите, покажу, где они живут? Тут близенько!..
     Юлька радуется очень и мне и Вацеку.
     - Ой, Саша,  как хорошо! - И  тут же  спохватывается: - А лучше  бы  ты
вчера пришла!
     - Почему?
     - У меня вчера конфета была. А сегодня - нету: съела я ее.
     Чисто выскобленный стол покрыт газетным  листом. Вацек  тычет пальцем в
напечатанный в газете портрет Николая Второго.
     -  С  обновкой,  Юленька,  поздравляю!  С  новым  царем! -  говорит  он
насмешливо.
     - Разве он плохой? - спрашивает Юлька.
     -  А пес его знает! -  беспечно говорит Вацек. -  Плохой, хороший - нам
все одно. Хуже нам от него не будет. Ну, куда еще хуже, чем теперь живем?
     -  Татуся мой говорит:  лучше  не будет,  а хуже  всегда  может быть! -
рассудительно возражает Юлька.
     - А вдруг будет лучше? - спрашиваю я.
     -  Ни! - решительно  отрезает Вацек. - Это паны думают - новый царь  их
позовет, вместе с царем управлять будут! Позовет он их, как же!
     И Вацек хохочет так весело, словно это невесть как смешно.
     - А вы думаете, не позовет?
     Вацек поднимает плечи с преувеличенным удивлением:
     - А  хоть бы и позвал, так ведь кого позовет?  Панов позовет,  богатых,
вот кого! Не мужика,  а барина его! Не меня, а хозяина моего, чтоб он подох!
Думаете, Саша, папашу  ваше го позовут?  Борони боже!  Самых  богатых  панов
позовут  - не его! А  панам рабочий человек - тьфу!  Хоть  собаки его ешь...
Нет, нашему брату, рабочему, не от этого дела добра дожидать надо!
     Мне очень хочется спросить у Вацека: а от какого дела можно ждать добра
рабочему человеку? Но я  стесняюсь. И  еще я боюсь, как бы  Вацек  не послал
меня играть моими игрушками, как это сделал час тому назад папа...
     С полчасика я сижу у Юльки. Их отъезд должен решиться в  ближайшие дни.
Конечно, Юлька не уедет, не простившись со мной.
     Я  иду домой и  думаю: Вацек, ясно, ничего хорошего от  нового царя  не
ждет. И сама собой возникает у меня мысль: значит, и Павел Григорьевич тоже,
наверно, ничего от царя не ждет...
     А от кого они ждут добра?
     ...И вот он лежит перед нами, утренний  газетный лист. Портрет умершего
государя Александра Третьего. Портрет  нового государя Николая Второго. И  -
царский манифест:

     БОЖИЕЙ МИЛОСТЬЮ
     МЫ, НИКОЛАЙ  ВТОРЫЙ, ИМПЕРАТОР  И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, МОСКОВСКИЙ,
КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ,  НОВГОРОДСКИЙ,  ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ,  ЦАРЬ  АСТРАХАНСКИЙ,
ЦАРЬ ПОЛЬСКИЙ, ЦАРЬ СИБИРСКИЙ, ЦАРЬ ХЕРСОНИСА ТАВРИЧЕСКОГО, ЦАРЬ ГРУЗИНСКИЙ;
ГОСУДАРЬ  ПСКОВСКИЙ  И  ВЕЛИКИЙ  КНЯЗЬ  СМОЛЕНСКИЙ,  ЛИТОВСКИЙ,   ВОЛЫНСКИЙ,
ПОДОЛЬСКИЙ  И ФИНЛЯНДСКИЙ; КНЯЗЬ  ЭСТЛЯНДСКИЙ.  КУРЛЯНДСКИЙ,  ЛИФЛЯНДСКИЙ  И
СЕМИГАЛЬСКИЙ;  САМОГИТСКИЙ,  БЕЛОСТОКСКИЙ, КАРЕЛЬСКИЙ,  ТВЕРСКИЙ,  ЮГОРСКИЙ,
ПЕРМСКИЙ, ВЯТСКИЙ,  БОЛГАРСКИЙ И  ИНЫХ; ГОСУДАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НОВАГОРОДА,
НИЗОВСКИЕ   ЗЕМЛИ,   ЧЕРНИГОВСКИЙ,   РЯЗАНСКИЙ,    ПОЛОТСКИЙ,    РОСТОВСКИЙ,
ЯРОСЛАВСКИЙ,   БЕЛОЗЕРСКИЙ,  УДОРСКИЙ,   ОБДОРСКИЙ,  КОНДИЙСКИЙ,  ВИТЕБСКИЙ,
МСТИСЛАВСКИЙ  И  ВСЕЯ   СЕВЕРНЫЯ   СТРАНЫ  ПОВЕЛИТЕЛЬ;   ГОСУДАРЬ  ИВЕРСКИЯ,
КАРТАЛИНСКИЯ  И КАБАРДИНСКИЯ ЗЕМЛИ И ОБЛАСТИ АРМЕНСКИЯ  ЧЕРКАССКИХ И ГОРСКИХ
КНЯЗЕЙ  И  ИНЫХ  НАСЛЕДНЫЙ  ГОСУДАРЬ И  ОБЛАДАТЕЛЬ;  ГОСУДАРЬ ТУРКЕСТАНСКИЙ;
НАСЛЕДНИК    НОРВЕЖСКИЙ,    ГЕРЦОГ     ШЛЕЗВИГ-ГОЛСТИНСКИЙ,    СТОРМАРНСКИЙ,
ДИТМАРСЕНСКИЙ И ОЛЬДЕНБУРГСКИЙ И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ - ОБЪЯВЛЯЕМ ВСЕМ
ВЕРНЫМ НАШИМ ПОДДАННЫМ...

     Я положительно не дышу - вот-вот... вот сейчас будет сказано...

     ... В БЕСПРЕДЕЛЬНОЙ СЫНОВНЕЙ СКОРБИ НАШЕЙ О НЕВОЗНАГРАДИМОЙ УТРАТЕ...

     Дальше идет так непонятно, что я читаю, почти по складам:

     ...ПРОНИКШИСЬ  ЗАВЕТАМИ  УСОПШЕГО  РОДИТЕЛЯ НАШЕГО, ПРИЕМЛЕМ  СВЯЩЕННЫЙ
ОБЕТ  ПРЕД ЛИЦОМ ВСЕВЫШНЕГО ВСЕГДА  ИМЕТЬ ЕДИНОЮ ЦЕЛЬЮ  МИРНОЕ  ПРЕУСПЕЯНИЕ,
МОГУЩЕСТВО  И  СИЛУ   ДОРОГОЙ   РОССИИ   И   УСТРОЕНИЕ  СЧАСТЬЯ  ВСЕХ  НАШИХ
ВЕР-НОПОДДАННЫХ...

     Я даже вспотела, пока все это прочитала. А поняла самую малость...
     - Папа! Что это значит?
     Папа проявляет все  признаки  отвратительного настроения духа:  он пьет
чай  с  невообразимым   шумом,  все  время  вызвякивает  что-то  ложечкой  о
подстаканник и упорно молчит.
     - Ну, папа же!..
     - Что тебе надо? - спрашивает он так, словно я - чужая девочка, которая
хватает его на улице за рукав пальто.
     - Я не понимаю, что тут написано!
     - А  что тут  понимать? -  взрывается  папа, как ракета. - Все ясно: он
очень огорчен тем, что умер его дорогой папа... Он будет все делать так, как
делал его дорогой  папа... Для  дорогой России...  Кланяйтесь дорогой  Марье
Ивановне!..
     -  Яков!  - говорит  мама  с  упреком. - Ты  слышишь, что  ты  говоришь
ребенку?
     Я надеваю ранец  - мне пора  идти в институт.  В эту минуту слышен плач
проснувшегося Сенечки,  и мама устремляется  в соседнюю комнату. Мы с  папой
остаемся одни.
     - Папа... - говорю я тихонько. - Значит, ничего не вышло?
     - Я же тебе вчера говорил, что не выйдет!
     - Не позовут никого, чтобы помогать царю? И людям не станет лучше?
     - Не позовут. Не станет лучше.
     Я ухожу. Жалко, думаю, что так вышло. Но  все-таки, может быть, сегодня
успели  вписать в  манифест еще не все? Может быть,  что-нибудь еще  объявят
потом?
     Нет,  не  объявили.  Два месяца  спустя  царь  принимал  многочисленные
делегации и  депутации  от  всей страны.  Некоторые  из  них  осторо-о-ожно,
отдале-о-о-онно намекали царю  на то, что мне говорил папа.  Но у царя  была