сказать особо.
     В  Васю  Шверубовича  влюблены  все  гимназистки и  институтки  старших
классов и вообще все  барышни нашего города! Когда  Вася появляется в местах
общего  гулянья  -  от  Соборной площади  перед православным  собором  и  до
Кафедральной площади перед костелом святого Казимира, - в самый хмурый  день
кажется,  будто  взошло  солнце.  Но  Вася  -  не  нахальный  провинциальный
покоритель  сердец. Нет, он даже и  не догадывается о том, как он  красив  и
какое  впечатление он производит на всех встречных. Вася Шверубович идет  по
улице, с простым и скромным  достоинством неся свою кудрявую светлую голову,
и во  всем  его существе видно  то  высокое, покоряющее благородство,  какое
придает  человеку талант.  Какой талант несет в себе Вася Шверубович? Сейчас
он еще  только скромный студент, он еще только мечтает стать актером. Но уже
недалек тот час, когда Вася бросит  все, чтобы целиком - как он  выражается,
"безвозвратно,  безвозвратно!" - отдаться  театру.  Он  скоро  прославится в
Московском Художественном театре и целые пятьдесят лет будет греметь на весь
мир!  Качалов, великий, бессмертный артист Качалов, - вот кем  станет вскоре
скромный студент Вася  Шверубович,  как ослепительная бабочка  появляется из
простой гусеницы.
     Однако пока  никто  -  ни  даже  сам  Вася Шверубович - не знает  и  не
предвидит  этого.  И  Вася приходит  "подыгрывать"  начинающей  актрисе Леле
Мухиной  в  ее  работе  над  ролью Луизы  Миллер. Он  репетирует с  ней  все
остальные роли.
     Вот он -  ее отец, бедный  музыкант Миллер. Как  он  любит  свою  дочь,
несчастную Луизу, с  какой болью  и страданием смотрит  он на  нес!  Исчезла
стройная  фигура студента  Васи  Шверубовича - он весь  сжался  в бессильной
старческой позе. И с какой грустью говорит он ей:
     -  "Луиза! Дорогое,  милое  дитя  мое...  Возьми  мою  старую,  дряхлую
голову... Возьми  все, все! Лишь твоего  Фердинанда - бог мне свидетель! - я
не могу тебе дать..."
     Вот Вася Шверубович говорит с Луизой осторожными словами подлого Вурма,
скользящими и свистящими, как змеи. Он опутывает  ее сетями черной интриги и
клеветы. Луиза, простая, бедная девушка из народа, полюбила Фердинанда, сына
могущественною  президента,  -  и  низкий Вурм  делает  все, чтобы  погубить
влюбленных. Лицо Васи совершенно неузнаваемо: в его глазах  злобные огоньки,
его руки, пальцы неудержимо  сжимаются, как когти хищного ястреба, кружащего
над цыпленком...
     Но всего лучше читает Вася роль Фердинанда!
     - "О  Фердинанд! - молит его Луиза. - Меч навис  над твоей и  над  моей
головой: нас разлучат!"
     - "Не  говори  мне  ничего  о боязни,  любимая  моя!  - успокаивает  ее
Фердинанд, и голос Васи поет, как виолончель. - Доверься мне! Я встану между
тобой и горем, я приму за  тебя каждою рану, я сберегу для тебя каждую каплю
из кубка радости, - я принесу их тебе в кубке любви!"
     Я смотрю и слушаю не дыша. Сердце  мое просто разрывается от сочувствия
к несчастной Луизе, -  ведь она сейчас умрет, отравленная своим Фердинандом!
Его я, конечно, жалею гораздо меньше: зачем  он поверил клевете Вурма и сам,
своими руками, разбил их счастье?
     Нужно ли  добавлять, что  вечером, когда никого нет дома, - по  вечерам
все  собираются  у Свиридовых, и мама там, и папа, если он свободен, а меня,
конечно, в 9  часов гонят домой  спать, -  я  тихонько прокрадываюсь в папин
кабинет, где днем  репетировали Леля  и  Вася Шверубович.  Я  становлюсь  на
колени перед пузатой печкой.
     - О Фердинанд! - молю я. - Меч навис  над твоей и над моей головой: нас
разлучат!
     - Ну,  чего  там  еще  "фирнан,  фирнан"! - бубнит Юзефа.  -  Ложись  у
постелю! Большая дивчина, а болбочет, сама не знает что!
     Очень  интересно  бывает  также   в  комнате  брата  Валентины,  Володи
Свиридова. Там всегда много веселого молодого народа. Володя очень музыкален
- он  и на  гитаре играет,  и  поет  приятным  баритоном. Тут  почти  всегда
присутствует и Леля Мухина. Когда  она не Луиза  Миллер, Леля очень веселая,
живая: она и петь, и плясать - все, что угодно!
     Глядя  прямо в глаза Лели Мухиной,  Володя поет  под гитару собственный
вариант старинного романса "Очи черные":

     Очи синие,
     Очи ясные!
     Очи милые
     И прекрасные!

     В песню вступает Леля, и оба голоса, Лели и Володи, поют вместе, словно
идут рука об руку по тропинке в поле:

     Как, люблю я вас,
     Как боюсь я вас,
     Этих милых глаз,
     Этих ясных глаз!

     Все знают (и  даже  я знаю!), что у Лели  и Володи - "роман". Они любят
друг друга, они поженятся, когда кончат курс. Вероятно, от  этого в их пении
звенит такая  чистая  радость,  что все  слушают,  задумчивые, растроганные,
словно издали следят  глазами, как Леля и Володя  медленно идут  по весенней
тропинке среди полей.
     Но ненадолго стихает  молодежь. Вот уже снова все голоса сливаются в не
очень стройный хор и поют по-латыни песню студентов всего мира:

     ...Гаудеамус игитур,
     Ювенес дум сумус!

     По-русски эта песня звучала бы примерно так:

     Веселитесь, юноши,
     Пока есть в вас сила!
     После юности веселой,
     После старости тяжелой
     Примет нас могила...

     А иногда, притворив плотнее дверь  и сев в тесный кружок, молодежь поет
приглушенными голосами те песни, которые я люблю больше всех:

     Много песен слыхал я в родной стороне,
     В них про радость, про горе мне пели,
     Но из песен одна в память врезалась мне, -
     Это песня рабочей артели.
     Э-эй, дубинушка-а-а, - ухнем!
     Э-эх, зеленая, сама пойдет!
     Подернем! Подернем!
     Да ухнем!

     Я знаю, что этого петь нельзя, это запрещенная революционная  песня. За
одну "Дубинушку" полиция может, нагрянув, арестовать всех этих замечательных
юношей и  девушек... Мне рассказывали Павел Григорьевич и  Анна Борисовна: с
такими песнями революционеры выходят  на демонстрации против  правительства,
шагают от этапа к этапу в далекие, глухие места ссылки.

     Смело, друзья, не теряйте
     Бодрость в неравном бою!
     Родину-мать защищайте,
     Честь и свободу свою!

     Пусть нас по тюрьмам сажают!
     Пусть нас пытают огнем!
     Пусть в рудники посылают!
     Пусть мы все казни пройдем...

     Дверь открывается - на пороге стоит отец Свиридовых, Сергей Иванович.
     - Владимир! - говорит он с упреком. - Я ведь просил тебя...
     Леля бросается к нему:
     - Больше не будем! Сергей Иванович, не сердитесь... Мы немножко попели,
- уж очень душа горит... А больше не будем, золотой, не будем!
     Разве  можно  сердиться, глядя  в  Лелины  "очи  синие"?  Легкая,  чуть
заметная улыбка  пробегает по губам Сергея Ивановича. Обычно губы эти крепко
сжаты  и  лицо сурово,  почти угрюмо.  Сергей Иванович  смотрит  на  Лелю  и
смягчается:
     - Я  только  напоминаю: осторожность! Зачем  зря рисковать? Пойте тише,
под сурдинку...
     В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его
разговора с  папой. Я  не подслушиваю, нет!  -  меня  прислали  звать Сергея
Ивановича и  папу чай пить. Но они так поглощены разговором, что не заметили
моего прихода. Ну,  а я,  конечно, так  заинтересовалась их  разговором, что
застыла на месте как вкопанная.
     -  Тревожусь  я о нем,  Яков  Ефимович! Очень серьезно  он в  революцию
ушел...  Какие-то рабочие  к нему ходят,  какие-то незнакомые люди... Боюсь,
сломит Володька шею!
     -  Не сломит!  -  возражает  папа. - Для настоящих людей, - а я  Володю
знаю, он на моих глазах вырос, и он именно  настоящий человек! - для них это
закалка на всю жизнь!
     - Вы и меня знаете, Яков  Ефимович...  -  продолжает  Сергей Иванович с
необычной для него откровенностью.  -  Я - человек,  на всю  жизнь раненный.
Когда Маша умерла,  жена  моя,  я еще молодой  был.  Мог  жениться.  Нет, не
захотел, чтобы у детей мачеха была! Живу бирюком, нигде не бываю, даже к вам
не каждый месяц заглядываю. Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко
говорить: Сашурка-то  у вас еще  ребенок. А вот подрастет она да потянется к
революции, - что вы тогда будете делать?
     - А, наверно, то и буду делать, что  вы теперь делаете,  что все другие
отцы:  горевать, тревожиться, ночей не спать...  может  быть, даже кровавыми
слезами  плакать... И все-таки,  думаю, будет мне радостно: хорошая, значит,
выросла... Ты  здесь  зачем? - вдруг грозно обрушивается папа, только теперь
заметив меня. - Вот, Сергей Иванович, невозможный ребенок! Брысь отсюда!
     Я  ухожу,  очень  обиженная.  Удивительные  люди  - взрослые!  Никакого
понимания! Даже памяти - и той ни на  копейку! То папа сам говорит  мне: "Ты
уже  не маленькая!" То я, оказывается,  ребенок, да  еще и "невозможный"!  А
что, собственно, случилось, из-за чего столько шуму? Я пришла за ним, хотела
сказать:  "Чай пить!" Слышу,  у них такой разговор... Ну  как было утерпеть,
чтобы не послушать хоть немножко? Оказывается, я им помешала!
     В этих  мыслях я прохожу мимо комнаты Володи. Дверь  приоткрыта,  -  ну
разве можно не  шмыгнуть туда? Как  и говорил только что  Сергей Иванович, в
комнате, кроме самого Володи, все - незнакомые люди.
     Увидев меня, они, как по команде, замолкают. Смотрят на меня. Чувствую,
что ввалилась непрошеная, некстати, и страшно смущаюсь. И тут я мешаю!
     -  Эт-т-то кто еще  такая? - с  наигранной свирепостью  рычит  на  меня
Володя.
     Мне сразу становится легче. Володю я люблю почти так же, как Валентину.
Он  -  добрый,  хороший. А главное,  что  я ценю в Володе  - то, что ценят у
взрослых  все дети: ему  со мной  интересно! Он всегда расспрашивает, что  я
читаю, какие у меня подруги, что делается у нас в институте...
     -  Предъявите  паспорт!  - сурово-официально предлагает  Володя. -  Что
такое? У вас  нет  паспорта? Вы  несовершеннолетняя? Кто же вас  знает?  Кто
может за вас поручиться?
     - Я! - раздается веселый голос  из  темного угла  за шкафом. - Я за нее
ручаюсь!
     Это говорит  Вацек!  Веселый,  никогда  не унывающий  рыжий Вацек!  Мне
становится  легко:  он  напоминает мне Павла  Григорьевича,  Анну Борисовну,
Юльку...
     - Ты ручаешься за нее, Стась? - спрашивает  Володя, и непонятно, почему
он называет Вацека "Стасем". - Разве ты ее знаешь?
     - Мы с ней старые друзья! - заявляет Вацек. - Пусти се, Борис!
     Еще того  не легче! Мало того, что  Вацек вдруг оказался "Стасем",  так
еще и Володя почему-то "Борис"!
     - В таком случае, я за нее  тоже ручаюсь. Два поручителя - эго солидно.
Садись, Сашурка! -  И Володя пододвигается на  диване, чтобы дать  мне сесть
рядом с ним.
     Я,  конечно,   пристраиваюсь  около  Володи   -  становлюсь  маленькой,
незаметной. Все забывают обо мне и продолжают прерванный разговор.
     - Последний вопрос,- говорит Володя, - о студенческом бале.
     Оказывается, на  следующей неделе после пасхи  в  городе  будет устроен
благотворительный бал в пользу нуждающихся студентов.  Полиция согласна дать
разрешение  на устройство такого благотворительного бала под ответственность
трех  человек,  известных  и  уважаемых в городе. По  просьбе студентов  три
уважаемых  человека согласились взять на себя  ответственность "за порядок и
законность"  на  студенческом  балу.  Эти  трое  уважаемых:  инженер  Сергей
Иванович Свиридов, доктор Иван  Константинович Рогов  и доктор Яков Ефимович
Яновский.
     Меня этот бал  не очень  интересует, хотя папа там и уважаемый: на балы
меня не берут. Впрочем, Володины гости тоже мало  интересуются самим  балом.
Им интересно,  как  говорит  один из  них,  "чего  можно  от этого  ждать?".
Невольно  я   вдруг  вспоминаю:  когда  в  прошлом  году  умер  царь  и  все
волновались,  позовет новый  царь себе на  помощь людей  из  народа  или  не
позовет, Вацек тогда сказал мне: "Рабочий человек ждет добра не от этого!" А
вот сейчас рабочие люди - их тут, вместе  с Вацеком, трое - спрашивают, чего
можно ждать от благотворительного студенческого бала.
     Володя отвечает на этот вопрос:
     - Трудно, конечно, предугадать, какой будет выручен сбор. Но, вероятно,
получится приличная сумма. И это может оказаться очень кстати...
     Для чего, для кого "кстати"?
     Дальше говорят  о совершенно  не интересных  для меня делах. Я перестаю
вслушиваться и от нечего делать разглядываю Володю, словно  в первый раз его
вижу. Что есть в  нем такого, что  отличает его от  окружающих? Володя - как
молодое дерево, которое  изо всех  сил тянется вверх,  к  солнцу,  к  буйным
ветрам, к светлым дождям. Задумчивые глаза  Володи смотрят поверх окружающих
не  только оттого,  что  он  очень  высок  ростом:  нет,  он  словно  всегда
вглядывается во что-то очень хорошее, радостное, чего не видят другие люди.
     Приходит Леля, зовет всех чай пить.
     Гости отказываются - они собираются уходить.
     - Стась! - напоминает Вацеку Володя. - Знаешь порядок? Не все сразу и с
разного хода.
     Когда уходит последний гость, я, конечно, начинаю задавать вопросы:
     - Володя, почему ты зовешь Вацека Стасем, а он тебя - Борисом?
     Володя беспомощно переглядывается с Лелей.
     - Ну, как тебе объяснить? - разводит он руками. - Не поймешь ты...
     - От тебя, Володя, - говорю я с обидой, - от тебя... такое!.. Ну, скажи
еще,  что я - невозможный ребенок! И что я задаю дурацкие вопросы! И чтобы я
вообще убиралась вон!
     -  Рассвирепела  муха, как тигр! - смеется Володя.  - Ну, вот вообрази:
полиция вдруг станет искать меня или Вацека...
     - Как после первого мая? - догадываюсь я.
     - Вот именно! Полиция ищет Вацлава и Владимира, а их нет!  Есть Борис и
Станислав!
     - Это чтобы сбить их с толку, да? - соображаю я.
     Но Володя не отвечает  мне...  И вообще  я вдруг замечаю, что никто  не
помнит о  моем присутствии,  как если бы меня совсем не было в комнате. Леля
подошла к  Володе, села на ручку  его кресла. Володя  поднял к ней  голову и
приложил ее руку к своей щеке.
     Я понимаю: я мешаю Володе и Леле.
     Но  тут  я  не обижаюсь. Тихонько, на  цыпочках,  я выскальзываю вон из
комнаты.
     А они, наверно, даже не заметили этого!

     * * *

     Между тем  в квартире бабушки и дедушки - тоже предпраздничное волнение
и суета.  Бабушка и Бася-Дубина с ног сбились в ожидании гостей: к  вечерней
пасхальной  трапезе  должны съехаться и  сойтись все семь сыновей! Кроме уже
приехавших Тимы и Абраши, ждут еще дядю Ганю,  врача-окулиста из Петербурга,
и дядю Лазаря,  студента-медика из Харькова. Да еще здешние сыновья  - папа,
Николай, Мирон. Итого - семеро!
     Бабушка священнодействует на кухне - они с Басей трудятся над громадной
пасхальной индейкой, готовят  пасхальные сладости: тонко наструганную редьку
в меду,  медовые  "тестички", маковники. И, как всегда,  бабушка  без умолку
тараторит:
     - Такие дети, как у меня, Басенька, так  это  искать  и искать - и  все
равно не найдешь! Так уж лучше и не ищи! Конечно, вырастить семерых  сыновей
- это не легкое дело... И не спорь, пожалуйста, Бася, это  же каждый ребенок
понимает. Наш домовладелец  - богатый  уж-ж-жасно! -  так он всегда  говорил
нам, мне и старику: "Ну куда  вам столько детей? Вы же бедные  люди, куда вы
денетесь с таким оркестром? На свадьбах будете с ними  играть, что ли?  Чтоб
они потом обходили всех гостей с тарелкой и собирали пятаки? Или, может, они
будут ходить в праздник по домам, ряженые, представлять представления?"
     Бабушка  тихонько  смеется этим своим воспоминаниям.  Ее  руки  ловко и
умело колдуют над пасхальной рыбой.
     - А вот и не оркестр! И не пятаки! И не ряженые! Конечно, намучились мы
немало - в особенности каждый раз, как кого-нибудь  из  них  сажали,  не дай
бог, в  тюрьму. Не нравится  мне эта мода, Бася, чтоб детей в тюрьму сажать!
Вот не нравится  - и  не  нравится! Но что поделаешь? Как у других, так и  у
нас!.. Бася, пустая  голова, что  ты  делаешь с индюком?  Что ты  делаешь  с
индюком, я тебя спрашиваю? Это же не индюк- картина! -С  ним надо вежливо, а
не хап-лап!
     Я сижу на низенькой табуреточке, наслаждаюсь  бабушкиными сладостями  и
слушаю ее рассказы.
     - А все-таки,  - продолжает бабушка, - я  вам скажу, дорогие мои: детей
надо  иметь много! Тогда они  вырастут хорошие. Когда они знают,  что куртку
Якова должны еще носить после него Николай, а потом Мирон, а пальто и гамаши
Гани  должны  еще служить  Лазарю и мальчишкам,  Тимке и Абрашке, -  так они
растут  скромные, без  фанаберии, без баловства.  Мои дети -  не гордые: они
учились, и  работали, и уроки давали, чтоб нам со стариком было легче тащить
воз.  И чуть только  который-нибудь  из  них  становится на ноги и  начинает
зарабатывать, -  сейчас он помогает младшим!  А теперь, когда четверо из них
уже вышли в люди, так, дай бог им здоровья, они и нам, старикам, посылают на
жизнь! Вот какие это дети!
     Бабушкины  рассказы  неистощимы. Вперемежку  с  испуганными  вскриками,
когда какое-нибудь из блюд не удается, краткой командой, отдаваемой Басе  по
поводу  корицы или изюма, шафрана  или  ванили, течет, как ручей,  радостная
песня матери, до краев наполненной своим материнским счастьем.
     -  У  нашего домовладельца  -  один  сын!  Один! -  говорит  бабушка  с
презрением. - Так  что вы  думаете? Другая  барышня так не гримасничает, как
этот  молодой человек!  Холодной водой он не моется!  От  свежей земляники у
него делается  крапивница,  - слыхали вы такое? А богачка, счастливая мамаша
этого балбеса, спрашивает меня: "У вас есть брильянты чи не?" - "А как же! -
отвечаю я ей. - Вот на пасху  вы увидите все мои брильянты - семь штук, один
в один!"
     Бабушка смеется, довольная своей остротой.
     Накануне пасхи  внезапно получается открытка от  Лазаря из Харькова: он
не приедет.  Он здоров,  - пусть мамаша не беспокоится,  - но приехать он не
может: надо заниматься.
     Бабушка мужественно подавляет вздох.
     -  Ну-ну...  Не  надо  грешить.  Что  ж?  Будет  на  этот  раз не  семь
брильянтов,  а только  шесть...  Тоже  не плохо!  Конечно,  досадно, но  что
поделаешь?
     Бабушка   украдкой  смахивает   слезу  и   рассказывает   Басе,   какой
замечательный этот Лазарь, который не может приехать.
     - Я тебе говорю, Бася, - Лазарь самый красивый из всех! И какой золотой
мальчик! Праздник, другие гуляют, а он - нет, он учится!
     Но Тима и Абраша почему-то понимающе перемигиваются.
     -  Он будет заниматься! - недоверчиво говорит Тима. -  Не смешите меня,
пожалуйста. Какой работяга...
     -  Тут  что-нибудь  да  не  так...  - качает  головой  Абраша. -  Такой
затейник, такой выдумщик, как  Лазарь, - он непременно  выкинет какой-нибудь
сюрприз!
     Вообще Тима и Абраша всегда единомышленны  и дружны. Только иногда  они
почему-то отчаянно ссорятся. Тогда, в гневе, они  говорят  друг  о  друге не
иначе, как в третьем лице, и обращаются со своими обвинениями  к кому-нибудь
постороннему.
     -  Видите  этого человека? - кричит Абраша,  тыча разгневанно пальцем в
сторону Тимы. - Я умру, но ему руки не подам! Никогда в жизни!
     - Будь я проклят, если  я когда-нибудь  заговорю  с  этим человеком!  -
вторит ему Тима.
     А через полчаса эти  "человеки"  обычно уже не  помнят, как страшно они
поругались.
     В  самый пасхальный вечер - в сумерки,  еще "до первой звезды" (началом
праздника считается появление на небе первой звезды)  - мы все уже собрались
у бабушки и  дедушки  и ждем,  когда нас  позовут к столу. И тут  в передней
раздается сильный, продолжительный звонок.
     - Лазарь! Это Лазарь приехал! - кричит Абраша.
     - Я же говорил, что Лазарь готовит сюрприз! - радуется Тима.
     В самом деле это приехал Лазарь!
     Все  бросаются  к нему,  все рады, а бабушка, обняв его за шею и осыпая
поцелуями, не может удержаться от материнской критики:
     - Ох, Лазарь, Лазарь! Ну почему ты всегда делаешь все не так, как люди?
     - А почему  я должен