чтобы я мамашу вашу посмотрел,  вот и покажите ее. А потом - видите  там, за
забором? - меня еще другие больные ждут.
     Но  тут  Владимир  Иванович  предостерегающе  поднимает  мохнатый,  как
репейник, указательный палец:
     - Яков  Ефимович! Помните наш уговор: хотите моих рабочих лечить,- ваше
дело! Только ваше!
     - А чье ж еще? - удивляется папа.
     - Не мое! - резко отрубает Владимир Иванович.
     - А конечно ж, не ваше. Я врач, мне и лечить...
     Брови Владимира  Ивановича шевелятся,  как щетки. Вот-вот смахнут моего
папу, как метелка соринку.
     - А  платить? - грозно допытывается  Владимир Иванович.-  Я вам сто раз
говорил: я не буду!
     - А я с вас  когда-нибудь  за  лечение  ваших  рабочих  платы требовал?
Требовал, да? - говорит папа уже с раздражением.
     Серафима  Павловна  ласково  кладет  свою  руку   на  папину  и   нежно
заглядывает ему в глаза:
     - Яков Ефимович, ну зачем вы это делаете? Такой доктор, господи...  Вам
бы  генерал-губернатора  лечить,  а вы с  нищими  возитесь. На  что они  вам
дались?
     - Серафима Павловна! Я присягу приносил!
     -  Прися-а-гу? -  недоверчиво переспрашивает Владимир Иванович,  высоко
поднимая гусеницу своих бровей.
     - Присягу, да!  - подтверждает папа.- Когда Военно-медицинскую академию
кончал. Торжественную присягу: обещаю поступать так-то и так-то. И был в той
присяге  пункт.  Слушайте!  -  Папа   поднимает  вверх  указательный  палец,
заляпанный йодом палец хирурга  с коротко подстриженным  ногтем: -  "...И не
отказывать во врачебной помощи никому, кто бы ко  мне  за ней ни обратился".
Вот!
     Я все еще сижу в уголке дивана, обо мне забыли. Я смотрю на моего папу.
Он  стоит между супругами  Шабановыми,  худой,  подвижный,  с  печальными  и
насмешливыми глазами, с поднятым  вверх разноцветным указательным пальцем...
Отличный папа!
     Но Владимир Иванович не сдается:
     - Ну  хорошо,  присяга  там, пято, десято... Но  ведь, говорят, вы  всю
Новгородскую слободку лечите, а там же одни воры  живут!  Во-ры! Что же, для
вас и вор - человек?
     -  Так  ведь  на лбу-то у него не  написано,  вор он или граф,- говорит
папа.- Пришел, зовет меня - я к нему еду...  А нищета у него,  скажу  я вам,
такая же, как у ваших рабочих... И знаете, Владимир Иванович, ведь если бы у
него был выбор, вором быть или графом, думаете, он бы воровство выбрал?
     - У него другой выбор,-  упрямо  настаивает Владимир  Иванович, глядя в
пол,- работать или воровать!
     - Так ведь не для всех же есть она, работа! - почти кричит папа.- А для
кого работы нет, для тех один выбор: подыхай с голоду или воруй!
     - Так... - грозно говорит Владимир Иванович.- Воров, значит, жалеете?
     - Нет! - твердо отвечает папа.- Если вы, Владимир Иванович, вы, богатый
человек,  украдете,-  в  тюрьму  вас!  Без  жалости!  Украду  я,  человек  с
образованием, с  профессией,-  и меня в тюрьму!  Вот,-  папа  показывает  на
меня,-  дочка  моя  знает:  нитки чужой, копейки тронуть не смеет! Она сыта,
одета, в тепле,  ее воспитывают, учат... Если  она украдет, я первый полицию
позову! Но если темный, безграмотный человек, для которого нигде нет работы,
украдет кусок хлеба для своих голодных детей...
     - Ну? - рычит Владимир Иванович.
     - Сам встану и собой его от полиции заслоню! Понимаете? Сам!
     Серафима Павловна бестолково поворачивается то к мужу, то к папе:
     - Ну что, в самом деле... Володя! Яков Ефимович!  Как маленькие! Только
сойдетесь - и начинаете спорить... И ведь каждый раз!
     В  эту  минуту  меня  приходят  звать:  тетя  Женя  одевает  участников
спектакля.  Сейчас она  превращает в  старика того  мальчика,  который будет
читать пролог к пьеске  "Три рыцаря". Тетя Женя  старательно приклеивает ему
яичным  желтком длинную  бороду из ваты.  Я пока сажусь в сторонке. Думаю  о
том,   что   я  только   что  слышала,-  о  папиных  словах,-  и  вдруг  мне
вспоминается... Такое неприятное, такое досадное!..
     Был у нас  с папой случай, очень нехороший.  У хозяев дачи, где мы жили
летом, был огромный фруктовый сад.  Хозяин сдавал  сад в аренду садовнику. С
самой весны  садовник,  его жена и все дети, кроме  младшенького,  грудного,
работали от зари до зари,  чтобы собрать за лето  побольше фруктов,- они  их
продавали. Как-то соседские дети позвали меня с собой  "воровать яблоки", то
есть  потихоньку  от  садовника  собирать  под  яблонями зеленую  подгнившую
падалицу. Я принесла домой в подоле пять зеленых яблочек  с  гнилью на боку,
твердых,  как  камешки.  Дома  папа  только что приехал  из города и  сел на
балконе обедать. Я вбежала, с торжеством показала свои яблоки.
     - Это я сама! Сама украла!
     Папа встал из-за стола:
     - Что такое? Ты украла?
     Мой восторг перед собственным молодечеством сразу обмяк.
     - Пойдем! - Папа стал спускаться по ступенькам балкона.
     Я  поплелась за  ним.  Яблочки в моем подоле глухо постукивали  друг  о
друга здоровыми  половинками. Мои сандальки, легкие и  быстрые, вдруг  стали
тяжелыми, как ведра...
     Мы  подошли  к   шалашу   садовника.  Вся  семья   уставилась   на  нас
вопросительно и даже встревоженно: у папы был очень зловещий вид.
     - Ну? - сказал мне папа.- Говори!
     - А что говорить? - прошептала я.
     - Сама должна знать... Ну?
     Я высыпала яблочки из подола:
     - Вот. Это ваши. Я взяла...
     Я посмотрела на папу:  все? Папа отрицательно мотнул головой:  нет,  не
все. Я поняла, чего он хочет, но - ох, как это было трудно сказать!
     - Простите, пожалуйста... Я больше никогда...
     Тут я заревела, громко, в голос.  Слезы  бежали из глаз, в горле что-то
само икало. Сейчас же за мной заплакали  дети садовника  - верно, очень уж я
аппетитно ревела! - и даже самый  маленький, дремавший  на коленях у матери,
заорал так, словно его положили на раскаленную сковородку!
     Попрощавшись с садовником и его женой, папа пошел  домой. Я шла за ним,
как трусит нашкодивший цуцик с виновато опущенным хвостом.
     - Папа... Папочка...
     Но он не оборачивался. Как глухой.
     - Вот что,- сказал он наконец,- запомни, пожалуйста, на всю  жизнь:  ни
одной  чужой  копейки,  нитки чужой, куска  чужого  никогда не смей брать! А
теперь  -  не ходи за  мной... И не  попадайся  мне на глаза... ну, хоть  до
вечера. Мне на тебя смотреть противно.
     Невеселые  эти  воспоминания  я  перебираю  в уме,  сидя  в Зои-Ритиной
детской,  в  ожидании,  пока  тетя  Женя станет  превращать  меня  в  Рыцаря
Печального Образа.
     Тетя Женя  совсем  не  похожа  на свою  сестру Серафиму  Павловну. Та -
крупная, полная,  устойчивая, как массивное, неподвижное кресло. А тетя Женя
худая, стремительная, как  пустая качалка,  которую кто-то, идя  мимо, задел
ногой  и она  качается на холостом ходу.  Все  у нее валится из  рук, пенсне
поминутно   слетает  с  носа,  на  руке   звенит  браслетка  из   серебряных
гривенников.  И говорят  обе сестры по-разному.  Серафима Павловна медленно,
басовито  воркует,  как  сытый  голубь, а  тетя  Женя  повизгивает,  оглушая
собеседника непонятными словами.
     Но  вот  усилиями  тети  Жени  мальчик  превращен в глубокого старика с
длинной белой бородой - как у бога в молитвеннике фрейлейн Цецильхен!
     -  Только,  Гриша, заклинаю тебя всем  святым,-  просит тетя  Женя,- не
трогай бороду руками, чтобы не отвалилась!
     Гриша божится, что не  дотронется  до бороды, и  успокоенная тетя  Женя
начинает одевать Зою и Риту.
     Моя очередь одеваться еще  не скоро.  Я сижу в кресле и думаю. Случай с
ворованными яблоками почему-то приводит мне на память другую размолвку мою с
папой...
     Я тогда еще была  совсем маленькая - лет пяти, не  больше. Мне подарили
ко дню  рождения  чудесную куклу -  говорящую! Потянешь за один шнурочек  на
кукольном животике, кукла скрипит: "Уа! Уа!" - это значит: "Ма-ма!" Потянешь
за другой шнурочек, кукла опять верещит: "Уа! Уа!"  - это означает: "Па-па!"
В  общем, кукла говорила  не  очень  богато,  но я была  в  восторге,  и мне
казалось, что это очень похоже на человеческую речь.
     Пришла я с этой куклой - я с ней не расставалась! - в гости к бабушке и
дедушке, родителям моего  папы. Они  жили  в  большом старом доме, где  двор
всегда  был переполнен детьми. С самого утра эти дети, как юркие горошины из
надорванного стручка, выкатывались во двор  из своих жилищ: из  подвалов, из
мансард под крышей,  из тесных, темных каморок. Дети были босые, оборванные.
Отцы их работали на фабриках,  в мастерских, и когда у отцов была работа - у
детей  был  хлеб, иногда  даже с головкой лука или куском  селедки. Но часто
работы у  отцов не  было, дети голодали. Бабушка  моя зазывала таких детей к
себе, кормила их чем могла.
     - Ребенок  должен  кушать... -  ворчала бабушка про себя.- Есть у  отца
работа или нет - разве ребенок виноватый? Ребенок должен расти...
     Игрушек у  этих детей  не  было. Они играли щепками, камешками, летом -
стручками  акаций.  Девочки  нянчили   и  баюкали  поленья  дров,  заботливо
закутанные в тряпки.
     Так вот, пришла я к бабушке и дедушке, посадила свою чудесную говорящую
куклу на окно (квартира была во втором этаже) и вдруг вижу  -  под окном, во
дворе, собралась  кучка девочек. Как зачарованные, они не сводят глаз с моей
куклы. Я приподняла куклу,  чтобы девочки могли лучше  рассмотреть ее, стала
поворачивать куклу  так, чтобы они могли разглядеть ее со всех сторон. Потом
стала тянуть за  шнурочки,  чтобы кукла "заговорила". Девочки смеялись, одна
захлопала  в  ладоши, другие подхватили.  Вдруг чья-то рука резко вырвала  у
меня  куклу.  Я  обернулась  -  позади  меня  стоял  папа,   и  такой  злой,
рассерженный,  что  я  обомлела.  С  сердцем  выхватив  у  меня  куклу, папа
размахнулся, чтобы вышвырнуть ее в окно на вымощенный камнями двор.
     - Яков! Разобьешь...
     Это подоспела бабушка. Она крепко держала папу за руку.
     Папа опомнился.  Посмотрел  на  меня, на куклу, на девочек во дворе.  И
вдруг, словно обрадовавшись, крикнул в раскрытое окно:
     - Девочки! Бегите сюда, скорее!
     И когда девочки вбежали в комнату:
     - Вот, девочки, моя дочка дарит вам куклу. У нее есть дома другая.
     - Та кукла не умеет говорить! - прошептала я с отчаянием.
     - Ничего, научится! - отмахнулся от меня папа.- Берите, девочки!
     - Насовсем?  -  пискнула тоненьким голоском самая маленькая из девочек,
кудрявенькая, с босыми ножками.
     - Насовсем! - И папа протянул кудрявенькой куклу. Девочки опешили, даже
попятились к двери.
     - Бери, бери,- настаивал папа.
     Кудрявенькая  протянула  руки, папа  положил  на них  мою  "говорящую".
Девочка оглянулась  на своих подружек - они не сводили с  куклы восторженных
глаз. Кудрявенькая посмотрела  на папу пристально, словно хотела понять,  не
шутит ли он, можно ли ему верить.
     И - поверила.  Поверила и широко, как другу, улыбнулась папе. Потом она
сказала, словно пропела, все тем же тоненьким голоском:
     - Ой, кукла! Кукла!
     И, приблизив куклу к своему лицу, кудрявенькая, выпятив губы трубочкой,
неожиданно загудела басом:
     - У, ты моя хорошенькая! У, ты моя золотенькая!
     И  убежала  вместе с другими девочками, унося  мою "говорящую".  Быстро
удалялось топанье босых пяток по полу. Потом смолкло.
     Папа вышел из комнаты, даже не поглядев в мою сторону.
     - За что папа на меня рассердился? -  плакала  я, уткнувшись в бабушкин
фартук.- Что я сделала такого?
     - Как "что"? - удивилась бабушка. - А зачем  ты хвалилась куклой  перед
этими детьми? "Вот какая у меня  кукла! А  у вас такой нет!" Ай, как стыдно!
Ай, как некрасиво! - огорчалась бабушка.
     Через полчаса девочки прибежали снова. Кудрявенькая подала мне куклу:
     - Вот. Спасибо. Мы уже поиграли.
     - Вы не бойтесь, мы осторожненько,- вставила другая девочка, постарше.-
Мы ничего не спачкали - мы руки вымыли.
     Вернулись мы все-таки с папой домой без куклы. Папа настоял на том, что
кукла подарена девочкам,- ну значит, она теперь ихняя, и все.
     Все это проносится в моей памяти, пока  я смотрю, как тетя Женя одевает
Зою, и дожидаюсь своей очереди.
     -  Зоенька,  солнышко!  -  умоляет тетя Женя.- Не  перепутай то  слово,
заклинаю!
     - "Атмоф-сера" - да, тетя Женя?
     -  Наказание  мое!   Не  "атмофсера",   а  "атмосфера".  Атмосфера!  Не
перепутай!
     Зоя и Рита уже одеты.  На  обеих - мальчишечьи штанишки. Зоя  до  пояса
закутана  переливчатым  блесточным  шарфом,  как  кольчугой, а  на  кудрявых
волосах  надета шапочка со сверкающей  елочной  звездой. Ну  прелесть Рыцарь
Счастливой Звезды!
     У Риты на голове - феска,  на  плечах  - красная пелеринка.  Нарисованы
черные усы.  В  общем,  сразу видно:  кровожадная  личность - Рыцарь Львиное
Сердце.
     Тетя Женя начинает одевать  меня, и настроение у меня портится с каждой
секундой. Мальчишечьих штанишек мне не дают - тетя Женя хочет, чтобы у  меня
был "подавляюще унылый вид", а  в штанишках это, по ее мнению, не получится.
Поэтому поверх моего платья на меня напяливают длиннополый черный капот тети
Жени - я  в нем  моментально  тону,  как  в омуте! Голову мне  туго и гладко
повязывают  черненьким  платочком  -  нельзя же, чтобы у  Рыцаря  Печального
Образа торчали во все стороны "кудлы"! А в то место на затылке, где платочек
стянут в  узелок, тетя Женя  втыкает  мне длинное  черное страусовое перо  -
такие перья колышутся на спинах коней, везущих похоронные колесницы.
     - Прекрасно! - говорит тетя Женя, склонив голову набок и оглядывая меня
с головы до ног.- Очень, очень стильно!
     Уж не знаю, стильно или нет (надо будет спросить у папы, что это еще за
"стильно" такое!), но, взглянув в большое зеркало, я себе самой ужас до чего
нравлюсь!  В  необъятном  капоте  тети  Жени  я  похожа  на  длинный  черный
восклицательный  знак, а страусовое перо кажется воткнутым в мою голову, как
в чернильницу!  Ходить в тети  Женином капоте  невозможно  - наступаешь сама
себе на полы и спотыкаешься. Пока, в ожидании выхода на сцену, я подбираю со
всех  сторон фалды  капота -  так  Юзефа подтыкает юбку  перед тем, как мыть
пол,- и держу этот шлейф руками.
     -  Когда  пойдешь  на  сцену,- напоминает  мне тетя  Женя,-  не  забудь
опустить полы капота.
     Ну конечно, опущу, не забуду. Маленькая я, что ли?
     Первой, сияя  елочной звездой, выпархивает на сцену Зоя. Зал полон. Вся
семья Шабановых, соседи, прислуга встречают  хорошенького  Рыцаря Счастливой
Звезды аплодисментами.  Стоя у чуть притворенной двери в гостиную, я бы тоже
от  души  аплодировала,  но  руки у  меня были  заняты фалдами тети Жениного
капота.
     - Аплодируешь? - шипит Рита.- Зоечке своей драгоценной?
     Между тем  на сцене Зоя бойко, "радостно-радостно",  как ее учила  тетя
Женя, говорит свой монолог:
     - Я - Рыцарь Счастливой Звезды!  В моем чудном замке царит ат-моф-се-ра
счастья,  все сияет и  сверкает, все поет и цветет.  Жизнь  протекает вечным
праздником  в балах  и рыцарских  турнирах в честь моей возлюбленной графини
Элеоноры!
     Окончив  этот монолог,  Зоя раскланивается со зрителями  и убегает.  Ее
провожают  восторженные  хлопки.  Никто,  конечно,  не  заметил перепутанной
"атмофсеры".
     - Теперь ты, Рита! - командует тетя Женя.
     Рита  вылетает  на сцену  так стремительно,  словно  ею  выстрелили  из
рогатки!  Это  тоже  производит  отличное  впечатление  на  зрителей. Слышны
аплодисменты и одобрительные возгласы:
     - Ого!
     - Казак-девчонка!
     Рита начинает грозным голосом:
     - Я - Рыцарь Львиное Сердце!
     Она выпаливает это оглушительно громко и с таким вызовом, словно  хочет
сказать:
     "Да, да!  Львиное  Сердце! А кому не нравится, может убираться вон!  Не
заплачем!"
     Зрители стихают. А Рита продолжает, яростно рубя воздух кулаком:
     - Моя отрада  - сражения  и битвы! Я налетаю на врагов, как ястреб! Мой
добрый меч рубит им головы, мой верный  конь топчет их бездыханные тела! Так
служу я моему королю и моей прекрасной даме!
     Рита кончила. Гром аплодисментов!
     - Иди, Сашенька! - говорит мне тетя Женя.- Теперь ты...
     Я выхожу на сцену. Мое появление вызывает такой хохот зрителей, что я в
недоумении останавливаюсь.
     - Капот!  - слышу я из-за двери  трагический  шепот тети Жени.-  Опусти
полы!
     Только тут я спохватываюсь, что стою перед зрителями, подхватив со всех
сторон  руками  полы своего злополучного капота, словно собралась переходить
вброд ручей!  Я  поспешно  опускаю  полы  капота  и  иду вперед.  Но  бурная
веселость  в зрительном зале не утихает - вероятно, моя унылая черная фигура
очень смешна.
     - Похоронная процессия едет!
     - Нет, нет! Ксендз в черной сутане!
     И  тут  происходит  самая   большая  беда.  Я  делаю  два  шага,  чтобы
раскланяться и начать произносить "грустным-грустным" голосом  свой монолог,
но, наступив на свой капот, падаю, растянувшись во весь рост на полу... Смех
вспыхивает  еще  громче!  Я  упрямо  делаю  попытку  встать  снова  и пройти
расстояние  до края  сцены, но  снова падаю,  беспомощно барахтаясь на полу,
лежа на животе.
     - Как жаба! - восторженно кричит кто-то из зрителей.
     Тогда я решаю: не  встану! Скажу свой монолог лежа,-  какая разница? И,
все  так  же распластавшись лягушкой,  я начинаю говорить. Но от волнения  и
огорчения я перепутываю слова и говорю "грустно-грустно":
     - Я - Пецарь Рычального Образа...
     Зрители уже не смеются - они стонут, они плачут от смеха!
     Мне,  конечно, очень  хочется заплакать... Но тут я вдруг замечаю среди
зрителей моего папу!  Он  смотрит на меня  с  тем лицом, с  каким он  обычно
говорит мне: "Ненавижу плакс!" И слезы сразу высыхают на моих глазах. У меня
мелькает мысль: уползти со сцены на четвереньках,  тем более что иначе я все
равно не могу сделать  шагу,  не спотыкаясь о капот и  не падая  все снова и
снова.
     Я смотрю на папу. Это длится секунду или две, но я понимаю, что уползти
по-собачьи нехорошо,  что  раз  я взялась сказать какие-то  слова, я  должна
сказать  их во что бы то ни  стало. Капот мешает мне? А ну его совсем,  этот
капот! В один миг я расстегиваю пуговицы капота, он остается лежать на полу,
я в собственном платье и с пером на голове  подхожу к краю сцены, кланяюсь и
начинаю говорить, слегка задыхаясь:
     Жил на свете рыцарь бедный,
     Молчаливый и простой,
     С виду сумрачный и бледный,
     Духом смелый и прямой...
     Никто в зале не  смеется. Пушкин - это Пушкин. И  если не  все понимают
трагедию бедного  рыцаря (я  ведь  и  сама ее толком  не  понимаю!), то  все
чувствуют музыку пушкинского стиха.
     Почему я вдруг читаю не то, что мне назначено,- не про бедную покойницу
Изабеллу,  а  Пушкина,-  не  знаю.  Может  быть, оттого, что  я  боюсь опять
напутать   ("Пецарь  Рычального  Образа"!),  а   может  быть,  мне  невольно
захотелось  как  бы омыться  светлыми  струями  пушкинской  поэзии  от  всех
перенесенных  неприятностей  и  унижений... Но  зрители  аплодируют  так  же
непосредственно, как за несколько минут до этого смеялись надо мной.
     Все кричат:  "Автора! Автора!" Тетя Женя, автор "исторической пьески  о
трех рыцарях из времен средних веков", выходит на вызовы одна,  без Пушкина.
От скромности и смущения лицо у  тети Жени красное, как борщ, который забыли
заправить сметаной.  Тетя  Женя  раскланивается, грациозно  прижимая  руки к
сердцу, ее пенсне летает на шнурочке, как привязанный мотылек...
     Потом начинаются  концертные номера. Соседка-барышня поет  романс.  Она
так  напирает на буквы "ч" и "щ",  словно прачка шлепает вальком по  мокрому
белью:
     ЛуЧЫ зари прогнали ноЧЫ мрак,
     И в небе звездоЧки иШЧЭзли...
     Пока  певица  старается,  за  сценой  происходит  бурная  драма.  Вовик
Тележкин, который  должен сейчас выйти играть на скрипке, вдруг испугался  и
не хочет выступать! Мама  Вовик