а веселая, смешная, ужасная обжора...
     Что  еще  было  сегодня   хорошего?  Больше  ничего.  И,  значит,  надо
рассказывать про все плохое, а это, ох, как трудно, как не хочется!..
     Я сижу со всеми за столом.  Голова моя  клонится все  ниже  и ниже  над
тарелкой, словно я собираюсь лакать суп языком, как кошка молоко.
     Все молчат.
     -  Юзефа! -  обращается папа к вошедшей из  кухни Юзефе. - Вы  посолили
суп?
     - А як же  ж!  - удивляется Юзефа. - Что я, молодая, что ли,  чтоб соль
забыть? Солила!
     - А вот наша ученица, кажется, собирается посолить суп слезами...
     Я  понимаю:  папа пытается  обратить  все в шутку. Но в  голосе  его  -
тревога.
     Мама и Поль смотрят на меня с огорчением.
     Но  всех сильнее  действует все  это на  Юзефу.  Она бросается  ко мне,
обнимает меня, словно хочет защитить от всех врагов, и, глядя мне в глаза, с
отчаянием кричит:
     - Били? Кто бил? Скажи, я тому очи повыдираю!
     - Перестань, Юзефа! Глупости какие! - сердится папа.
     Я беру себя в руки и с запинками, с заминками рассказываю все, что было
плохого... У нас очень плохая классная дама, очень злая,  ее все  ненавидят,
зовут  Дрыгалкой...  Дрыгалка  на меня кричала:  "Здесь  вам  не  полагается
хоте-е-еть,  здесь  нужно слушаться!"  Про селедку, которую я  нарисовала на
доске, Дрыгалка  сказала:  "Глупые остроты!"  - и повела  плечом: вот так!..
Перед уроком  танцевания  Дрыгалка  поставила меня  в  угол:  "за неуместный
смех!" А  когда она спросила,  кто же  это  меня так  рассмешил, я не  могла
сказать правду,  что меня рассмешила  Меля Норейко: ее  бы тоже  поставили в
угол, если б я сказала правду... А ты говоришь, папа: "Правду, правду!"  Как
ее  говорить,  правду?..  И  еще  было  плохое:  у  Кати  Кандауровой  вчера
похоронили  отца,  она  плакала, она  такая несчастная, - и ни  Дрыгалка, ни
учительница танцев  даже  не пожалели  ее... И еще я -  юдейская... Что  это
такое?
     - Все? - спрашивает папа.
     - Все.
     - Ну, так перестаньте все над ней  страдать! Ничего  страшного во  всем
этом нет.
     - Как же нет, Яков? - говорит мама, вытирая платком глаза.
     -  А так, что  нет! Может быть, эта классная дама, в самом деле, плохой
человек, не знаю... Что же, девочка проживет жизнь и не увидит плохих людей?
Их очень много на свете! Жаль, что она сталкивается  с ними так рано, но что
поделаешь?..  А что в  школе  "надо не  хотеть,  а  слушаться", так ведь это
правильно! Подумай,  если всяким начнет выкомаривать на свой салтык, что ему
"хочется", никакого ученья не  будет! И в угол  ее поставили  за  дело - она
смеялась во  время урока.  Я бы, - оговаривается пала, - не  ставил  детей в
угол: по-моему, нехорошо так срамить их, да  еще в первый же день. Но ведь у
нее могут быть другие мысли, не такие, как у меня,  у этой  вашей... ну, как
ее? Не  Дрыгалкой же мне ее  звать,  есть у  нее, наверно, имя и отчество, -
Христофора Колумбовна, что ли...
     - Евгения  Ивановна... А  как же,  папа, правду? Сам видишь, правду  ей
говорить нельзя!
     Папа задумывается. Молчит. Ох, как ему трудно ответить на этот вопрос!
     И вдруг в разговор вступает Поль.
     - Помнишь, - говорит она, - как первого мая  мсье  ле  доктер ходил всю
ночь по квартирам, а там спрятали людей, которых избили полиция и казаки?  И
я  - спасибо ему! - ходила с ним... Ну вот, если бы на следующий день твоего
отца  позвали  в полицию и приказали: "Назовите адреса, по которым вы ходили
оказывать помощь!" - как ты думаешь, он назвал бы эти адреса?
     - Конечно, нет! Он ни за что не сказал бы!
     -  Да, не сказал бы, - подтверждает папа. -  Потому что тогда всех этих
избитых, раненых людей арестовали бы и заперли в тюрьму!
     - А что бы ты им сказал, этим полицейским?
     - Я бы сказал: "Да отстаньте вы от меня! Какие квартиры? Какие раненые?
Я ничего не знаю, я всю ночь спокойно спал дома!"
     - Ты солгал бы?
     - А по-твоему, надо было сказать правду? Мы все долго молчим.

        "Глава пятая. ЧТО ДЕЛАТЬ С КАТЕЙ КАНДАУРОВОЙ?"

     В понедельник  утром - ничего не поделаешь! - я отправляюсь в институт.
Торжественных проводов мне уже не устраивают. Папы нет  дома - и всю ночь не
было: он у  больных. Без папы некому напомнить  мне о том, что  в жизни надо
говорить одну  только правду. Да и опыт первого дня ученья уже показал нам с
папой, что в институте  надо говорить  правду лишь с оговоркой: "Если это не
повредит  моим подругам!"  Это компромисс, говорит папа, то есть отступление
от своих  правил,  уступка жизни. Когда-нибудь,  думает  папа,  компромиссов
больше не будет - будет одна правда и честность.
     - А скоро это будет?
     - Может быть, и скоро...
     Папа  говорит это  так  неуверенно,  как  если  бы  он утверждал, будто
когда-нибудь на кустах шиповника будут расти пирожки с капустой.
     Но все-таки  еще вчера  вечером  мы с папой уточнили: солгать из страха
перед  Дрыгалкой  или  Колодой, из страха  перед  наказанием -  нельзя.  Это
трусость,  это  стыдно.  Солгать  из  желания  получить что-нибудь для своей
выгоды - тоже нельзя. Это  шкурничество, это тоже  стыдно. Говорить неправду
можно только в тех случаях, когда от сказанной тобою правды могут пострадать
другие люди. Тут  надо идти  на компромисс. Это и горько, и больно,  и тоже,
конечно, стыдно, но что поделаешь?
     Мама  и Поль прощаются со мной  молча, крепко  целуют меня. Обе  они  -
грустные, словно провожают меня не  в институт, а на гильотину. Одна  только
Юзефа  верна себе:  она  раз  десять напоминает  мне  о  том,  что вещи надо
"берегчи", потому что за них плачены "деньги, а не черепья".
     Первые, кого я встречаю в швейцарской, когда вешаю на тринадцатый номер
свою шляпенку,  - это Маня и Катя Кандаурова. Катю совершенно нельзя узнать!
Она чистенькая ("Мы с мамой ее в корыте вымыли!" - радостно объясняет Маня),
платье  ее и фартук  тщательно  выглажены, ботинки начищены, как зеркало. Но
главная перемена -  в  ее  голове. Теперь Колода  уже не  скажет,  не  может
сказать,  что  Катя  Кандаурова - дикобраз.  Ей  старательно вымыли  голову,
волосы стали мягче и лежат ровненько под розовым гребешком. Все мы, обступив
Катю и Маню, говорим  о том, какая Катя  стала аккуратная, - и все мы  этому
радуемся. Уж очень она  была жалкая в субботу, когда стояла  перед Колодой и
Дрыгалкой! Теперь этого нет. Нельзя  сказать,  что Катя Кандаурова веселая -
да и с чего  бы ей веселиться? - но она спокойна,  нет в ней этого пугливого
шараханья,  как у птенца, который выпал из  гнезда и боится,  что  сейчас на
него наступит чья-то нога. Иногда она взглядывает на Маню, и глаза ее словно
спрашивают:
     "Все будет хорошо, да?"
     И Маня отвечает ей без слов матерински-ласковым взглядом своих чудесных
глаз, которые никогда не смеются и даже в смехе плачут:
     "Да, да, не бойся, все будет хорошо".
     Маня рассказывает  мне  и Лиде, что  они  написали письмо  Катиной тете
Ксении, которая живет в другом городе. Тетя Ксения, по словам Кати, хорошая,
добрая. Папа  ее  очень любил,  так  что  и  Катя  ее  любит  -  так сказать
понаслышке, потому что сама никогда ее не видала. Перед смертью папа написал
сестре, прося позаботиться о Кате.
     Единственный  человек, который словно даже не замечает перемены  в Кате
Кандауровой,  - это Дрыгалка. Конечно,  если  бы Катя  снова явилась в  виде
Степки-растрепки, Дрыгалка, наверно, заметила  бы это,  она бы опять сказала
какие-нибудь насмешливые и обидные для Кати слова. Но  простое, доброе слово
ободрения, вроде: "Ну вот, молодец, Кандаурова, совсем другой вид теперь"! -
такого Дрыгалка не  говорит  и никогда не  скажет. Она, наверно,  и не умеет
говорить такого! Окинув  Катю быстрым, скользящим взглядом, Дрыгалка только,
по своему обыкновению, обиженно поджимает губки. Что означает эта Дрыгалкина
мимика  -  непонятно. Но совершенно ясно:  она не  выражает ни внимания,  ни
сочувствия к Кате, ни заботы о ней.
     - Знаешь что? - говорит мне Лида  Карцева, глядя на  меня в упор умными
серо-голубыми глазами.  - Нехорошо, что о  Кате Кандауровой заботятся только
Маня и ее семья. Что же мы ей - не подруги, что ли?
     - Надо и нам тоже! - гудит басом Варя Забелина.
     Мы стоим все в коридоре, в  глубокой нише  под одним из огромных  окон,
закрашенных до половины белой краской.
     - Можно внять Катю к нам, - говорю я, - только я должна сперва спросить
маму, разрешит ли она...
     - Нет! - решительно отрезает Лида,- Это не дело, чтобы Катя каждый день
из одной семьи в другую переходила.
     - Так что же делать?
     -  Нам надо сложиться, кто сколько может, - предлагает Лида, - и отдать
эти деньги Мане. Потихоньку от Кати, понимаете? Чтобы Кате не было обидно.
     - И чтобы Мане не было обидно! - вмешивается Варя  Забелина. - Это надо
не нАбалмошь делать. Я Маню знаю. Ее отец, Илья Абрамович, - учитель. Он мне
уроки давал.  Бедно  живут они...  А тут еще - Катя, лишний  человек... Нет,
надо что-нибудь придумать, чтобы их не обидеть.
     И тут, словно ее озарило, Варя предлагает:
     - Надо сказать Мане, что нам обидно, почему  мы ничем не помогаем Кате.
"Нехорошо это, Маня! - надо  сказать.- Ты все делаешь для  Кати без нас.  Мы
тоже хотим!"
     -  Да, это  будет правильно!  - одобряет Лида -  Давайте  после  уроков
пойдем ко мне. Моя мама, наверно, даст нам денег. А потом пойдем ко всем вам
- тоже попросим.
     - Моя мама даст наверное! - говорю я,
     - И моя бабушка - тоже! - уверена Варя Забелина.
     - Ну, а моя тетя, наверно, не даст... - в раздумье качает  головой Меля
Норейко. - Она ужасно не любит давать...
     - Почему?
     -  Ну,  "почему, почему"! Не знаю я,  почему... Наверно, она немножечко
жядная, - объясняет Меля.
     Мы и не  заметили, как около оконной ниши, где мы стоим, скользнула как
тень Дрыгалка.
     - Что это вы тут  шепчетесь? У нас правило: по углам  шептаться нельзя!
Это запрещается, медам!
     - А мы не шепчемся... Мы громко разговариваем, - говорит Варя.
     Во мне  поднимается  возмущение  против Дрыгалки.  Да  что  же  это  за
наказание  такое, что  она  всюду  подкрадывается  и  все  запрещает?  Этого
"нельзя"! Это "не разрешаю"!
     Звонок прерывает наш разговор с Дрыгалкой.
     - В класс, медам! На урок!
     И Дрыгалка стремительно мчится в класс, за нею бегут Варя и Меля.
     Мы с Лидой на несколько секунд остаемся стоять в нише.
     - Ты  - Саша, да? - спрашивает Лида. - Можно,  я буду тебя Шурой звать?
И, знаешь, давай дружить. Хочешь?
     - Очень хочу!
     Так  началась моя дружба с Лидой  Карцевой.  Она  продолжалась  и после
окончания института  -  с перерывами, когда  мы  оказывались на много лег  в
разных городам, - но встречались мы неизменно сердечно и тепло.
     Катя, как и  прежде, сидит на  парте рядом со мной. Но  теперь я уже не
злюсь на это, как  в первый день. Ох, как стыдно мне теперь  это вспоминать!
Наоборот, я стараюсь  чем могу выразить доброе отношение к  ней. Я показываю
ей  нужную  страницу в учебнике, объясняю ей то, чего она не понимает. У нее
нет лишнего пера - я даю ей свое.  Вообще  стараюсь изо всех  сил. (Меля  бы
сказала: "Ужясно!")  Но все-таки так мягко заботиться о  Кате,  как Маня, не
умею я.
     Сегодня опять арифметика, и Круглов с  глазами, забившимися глубоко под
лоб, объясняет так  скучно -  я все время ловлю себя на том,  что не слушаю.
Потом  идет урок русского языка, его преподает сама Дрыгалка. Это тоже очень
скучно, - проходят  имя существительное,  склонения, падежи  и т. д., я  это
давно знаю, - но тут уж я слушаю внимательно: я знаю, Дрыгалка мне ничего не
простит!  И в самом  деле, она вызывает меня и велит мне просклонять во всех
падежах слово "подорожник". Немножко подумав,  я отвечаю ей урок, как  учили
меня Павел Григорьевич и Анна Борисовна:
     -  Именительный  -  около  тропинки рос  подорожник. Родительный  -  мы
увидели в траве листья подорожника. Дательный  - мы подошли  к  подорожнику.
Винительный  - мы сорвали  подорожник. Творительный  - мы вернулись домой  с
подорожником. Предложный - ведь мы знали о  подорожнике, что он  -  целебная
трава.
     Дрыгалка слушает меня с каменным лицом.
     - А звательный падеж где?
     Я на секунду задумываюсь, потом отвечаю:
     - Звательный - спасибо, подорожник, за то, что ты лечишь людей.
     Дрыгалка недовольно сморщивается.
     - Всегда  у вас какие-то нелепые затеи, Яновская! Надо говорить просто:
именительный -  так-то,  родительный - так-то и  так  далее. А вы  тут целый
роман наболтали!
     Я послушно затягиваю:
     - Именительный  и звательный -  подорожник. Родительный  - подорожника.
Дательный   -   подорожнику.  Винительный   -  подорожник.   Творительный  -
подорожником. Предложный - о подорожнике.
     - Ну, вот так правильно, - говорит Дрыгалка.
     Но мне не нравится. Правильно,  да, но - скучно. И я ничего не  вижу из
того,  о чем  говорю.  А Павел  Григорьевич  всегда, что бы  мы ни  делали -
читали, делали грамматический  разбор предложения, склоняли, спрягали, - все
равно Павел Григорьевич говорил мне:
     "Ты видишь  все это? -  упирая на слово "видишь". - Надо видеть,  иначе
все мертво и скучно, а сама ты - сорока, больше ничего".
     От этого, читая стихотворение  Лермонтова  "Когда  волнуется  желтеющая
нива",  я видела и колыхание  спеющей ржи или пшеницы, и лес,  качающийся на
ветру,  и  сливу  в  сизоватом налете,  и ландыш,  -  все  это  я  видела. И
подорожник я сегодня видела, когда склоняла, - кустик закругленных листьев с
глубокими  морщинками,  которые с  изнанки  похожи на  жилы,  вздувшиеся  на
трудовых руках, и то, как колышется среди кустика стрелка подорожника, вся в
мелких  бородавочках.  Когда я была  маленькая  и угощала моих кукол обедом,
стрелки подорожника изображали спаржу.
     "Пожалуйста, возьмите еще спаржи! - просила я  кукол очень  вежливо.  -
Это очень питательно".
     Дрыгалка, к сожалению,  этого  не понимает.  Она ничего не  видит.  Она
никого не видит. Она видит только то, на что можно обрушить свою злость.
     Урок  чистописания  - скучный,  как дождик  на даче. А  для меня  еще и
пренеприятный  -  все  из-за моего  несчастного  почерка.  "Ужасный  почерк!
Ужасный!" - ахает учитель, и ему вторит Дрыгалка.
     - Ужасный!  - говорит она  и даже  закатывает  в  ужасе глаза. - Просто
непозволительный почерк!
     Подождите,  злыдни вы  этакие!  Мама еще  вчера пригласила учителя.  Он
будет  приходить к нам домой. Начнет он со мной  заниматься  завтра.  Я буду
очень стараться - почерк у меня  станет прелестный-прелестный! Что  вы тогда
скажете, злые  люди?  Вам не к  чему будет  придраться, вы будете  вынуждены
молчать, а я буду мысленно насмехаться над вами: "Ха, ха! ха! ха!"
     Уроки кончены. Мы выходим на улицу. Ох, как хорошо, как вольно дышится.
Но  нам некогда наслаждаться  золотым августовским  днем:  мы должны идти  к
своим мамам, попросить у них денег, а потом  отнести эти деньги  Мане -  для
Кати Кандауровой.
     Решаем идти сперва к  Меле Норейко, потом к Вариной бабушке, к  Лидиной
маме, а затем к моей.
     Идем  мы  весело,  шутим,  смеемся. Только Меля  почему-то на  себя  не
похожа. Она все  время молчит, даже  иногда  вздыхает. Наконец, не выдержав,
она  берет  меня под руку,  чтоб  я шла медленнее.  Когда  мы  таким образом
немножко  отстаем  от  Лиды  и  Вари,  Меля  говорит  мне негромко  и как-то
нерешительно:
     - Знаешь что?  Я  побегу вперед и посмотрю, кто у нас  дома,  тетя  или
папа... А?
     - А почему? - недоумеваю я. - Разве это не одно и то же?
     - Ну  да!  Одно и то же!.. У меня  папа  - это одно,  а тетя - папиного
брата  жена  -  совсем  не то же! И мне бы хотелось, понимаешь... Ну,  одним
словом, гораздо бы лучше, если бы мы застали папу, а не тетю. Я побегу, а?
     Меля  летит стрелой вперед, к  своему  дому.  А  мы идем  медленно,  мы
немного озадачены загадочными Мелиными словами.
     Когда мы подходим к дому с большой вывеской "Ресторан Т. Норейко", Меля
уже дожидается нас у ворот. Она бросается к нам озабоченная, но довольная:
     - Где вы копаетесь? Скорее, скорее!
     И, ведя нас во двор дома, Меля тихонько шепчет мне:
     -  Тетя  занята,  она  грязное  белье  в  стирку  отдает.  Ресторанное:
скатерти, салфетки... А  папу  я  сейчас  приведу!  Если  тетя  войдет,  вы,
смотрите, ничего при ней не говорите!
     Все это мне не нравится, но отступать поздно.
     Мы входим в квартиру Норейко. Меля вводит  нас в маленькую  переднюю. В
ней нет даже стульев. Из  соседней комнаты  доносится негромкий голос, мерно
считающий:
     - Тридцать шесть... тридцать семь... тридцать восемь...
     - Подождите здесь, я сию минуту...
     Меля в самом  деле через минуту-другую приводит к нам толстого человека
с добродушным лицом.
     - Вот. Это мой папулька... Папулька, это  мои коллежанки (соученицы)...
Папулька, мне  нужны деньги  - понимаешь? И  не марудь, папулька, - слышишь,
тетя уже пятьдесят вторую салфетку считает! Скоро кончит...
     - Деньги? - пугается папулька. - А на что тебе деньги?
     - Ну, мало ли, папулька, какие у меня расходы? Давай скорее!
     Папулька ужасно растерян. У него даже взмокли колечки волос на лбу.
     - Полтинник - довольно?
     - Папуля! - укоряет его Меля. - Дай канарейку. И поживее - слышишь?
     Из соседней комнаты доносится:
     - Шестьдесят  восемь...  шестьдесят  девять...  семьдесят...  семьдесят
один... семьдесят два...
     - К сотой салфетке  подходит! - торопливо шепчет Меля. - Беги  скорей к
кассирше, возьми у нее канарейку, и конец!
     Папулька  исчезает  на  одну-две  минуты.  Затем,  вернувшись,  достает
зажатую в кулаке измятую  рублевую бумажку.  Испуганно оглядываясь на дверь,
отдает деньги Меле. Меля быстро сует их в карман.
     С  этой  минуты и Меля, и ее  папулька преображаются.  С  их лиц сходит
выражение  пугливой  настороженности.  На   папулькином  лбу  разглаживаются
морщины.  Отец  и дочь  весело, радостно обнимаются.  Меля  шутливо пытается
головой боднуть отца в живот. Отец и дочка, видно, любят друг друга.
     - Дочка  у меня, а? -  подмигивает нам папулька. - Министерская голова,
нет?
     Но Меля бесцеремонно выталкивает отца из комнаты:
     - В ресторан, папулька! Там лакеи без тебя все разворуют.
     Папулька скрывается.
     Меля торопливо передает папулькину рублевку Лиде.
     - Прячь, прячь скорее!
     Между   тем  в  соседней  комнате  голос,  монотонно  считавший  белье,
смолкает. В переднюю, где мы стоим, входит миловидная женщина, толстенькая и
кругленькая, как  пышка. На  лбу  у  нее  -  мокрое  полотенце,  которое она
придерживает  одной  рукой.  Другой  рукой  она  запахивает  на  груди  свой
растерзанный капот.
     - Ох, голова! Ох, голова! - стонет она.
     - Болит, тетечку? - участливо спрашивает Меля.
     -  Не  дай  бог!  Просто на  кусочки  раскалывается.  Пропади  оно, это
ресторанное белье! Пока считаешь, глаза на лоб  вылезут.. А это кто? - вдруг
замечает нас Мелина тетя. - К кому пришли? Зачем?
     - Это, тетечку, мои подруги пришли... В гости...
     - Ох, тесно у нас тут!.. Какие уж гости! - неприветливо  говорит Мелина
тетя. - Тебе обедать надо...
     - Мы уходим, - спокойно говорит Лида.
     - Нет,  зачем  же? - слабо протестует госпожа  Норейко. - Меля пойдет к
нам в столовую  комнату, пообедает, а вы ее  тут  подождите,  если хотите...
Ступай, Мелюня, там сегодня твое любимое...
     Но мы, простившись, выходим на улицу.
     - Не понравилась мне эта "тетечка"! - мрачно говорит Варя.
     - А папулька этот тоже... Рубля давать не хотел, полтинник предлагал...
Вот выжига! А ведь богатый! Ну ладно, идем теперь к Варе, - напоминает Лида.
     К Варе идти далеко.  Мы успеваем  переговорить обо всем.  О Дрыгалке, о
Колоде, об учителях. Вспоминаем то, что  рассказала сегодня Меля  (она знает
все  на  свете!):  наш