ь бабушке перебить меня:
     - У мамы болит горло, называется "ангина", она скоро поправится!
     Бабушка  на секунду  замолкает. В глазах  у нее какая-то мысль, которою
она со мной не делится. Но тут же она обращается к Басе по-еврейски:
     - А что с самоваром? Он стоит  себе в углу, как городовой, а людям пора
чай пить!
     Но  самовар не стоит в углу, как городовой, -  он работает, он  вот-вот
закипит!
     Бабушка в  своей хлопотливости делает сразу  сто  дел. Она  развязывает
ленты  своей  шляпки,  влезает на  табуретку,  достает из  буфета  варенье и
свежеиспеченный пирог  "струдель", приносит  из  кладовки печенье,  пряники.
Блюдца, чашки, ложечки - все  вертится в бабушкиных руках, как  у фокусника:
быстро, ловко, точно.
     - Такая гостья! Такая гостья! - не перестает ахать бабушка. - Сколько у
меня внучек? У меня только одна внучка!
     И вдруг бабушка застывает на  месте, в глазах ее ужас, как если бы  она
увидела, что ее "одна внучка" лежит зарезанная!
     - Ой! - хлопает себя бабушка по лбу. - А обедать?
     - Бабушка, нет!..
     - Ну  конечно,  "нет"! Она сегодня не обедала!  Сейчас  я дам тебе все,
все... Минуточку!
     Я кричу оглушительно, на весь дом, чтоб перекричать бабушку:
     - Нет, я не буду обедать! Я обедала дома!
     - Так что же ты мотчишь? - укоризненно говорит бабушка. - Я же не знаю,
или ты обедала, или ты не обедала!
     Я смотрю  на бабушку, я даже  немножко посмеиваюсь  в душе над тем, что
она  не  дает  никому договорить, перебивает на полуслове. И вспоминаю  один
случай, после  которого  все в  семье стали поддразнивать  бабушку  шутливым
вопросом:
     "Так кушетку сломали? Пополам?"
     Случай это вот какой. В нашем  городе есть зубной врач, самый лучший из
всех - доктор  Пальчик.  На одной лестнице с  его  квартирой, только  этажом
выше, помещается фотографическое ателье Хоновича.
     Доктор  Пальчик - очень мягкий, на редкость спокойный  и немногословный
человек,  его,  кажется,  ничем не удивишь!  Когда  однажды  в его  квартире
внезапно обрушился потолок  (самого доктора и его домашних,  к  счастью,  не
было дома),  то  в городе, где  очень  любили  и  уважали доктора  Пальчика,
повторяли в  шутку, будто бы  доктор, войдя в свою полуразрушенную квартиру,
засыпанную обвалившейся штукатуркой, спокойно прошел к своему зубоврачебному
креслу с бормашиной и совершенно невозмутимо сказал:
     "Кто следующий? Попрошу в кабинет".
     И  вот однажды доктор Пальчик, отпустив очередного больного, вышел, как
всегда,  в  свою  приемную,  полную  пациентов, ожидающих  своей  очереди  к
зубоврачебному креслу с бормашиной, и сказал свое обычное:
     "Кто следующий? Попрошу в кабинет".
     В  эту минуту какая-то женщина,  сидевшая в  углу  на кушетке, крикнула
доктору:
     "Посмотрите на меня - я сижу хорошо?.."
     Доктор  Пальчик  окинул ее  своим  взглядом,  не  знающим удивления,  и
спокойно ответил:
     "Да. Хорошо".
     И увел  очередного пациента в  кабинет. Когда  через сколько-то времени
доктор  отпустил  этого  пациента  и  вышел  в  приемную,  чтобы  пригласить
следующего по очереди, то женщина, сидевшая на кушетке, снова крикнула:
     "Так, значит, хорошо я сижу, да?"
     И доктор опять добросовестно оглядел ее и невозмутимо сказал:
     "Хорошо, да", -и ушел в кабинет.
     Так продолжалось часа два. Пациентов  было много, доктор выпускал одних
из кабинета, приглашал новых, -  а женщина на  кушетке  (она  пришла позднее
других, и ей пришлось ждать долго) задавала доктору  все тот же вопрос, и он
безмятежно давал ей все тот же ответ.
     Наконец очередь дошла до нее. Доктор Пальчик, выйдя из своего кабинета,
сделал ей приглашающий жест.
     "Как?  -  закричала женщина,  встав с кушетки  и возмущенно наступая на
доктора Пальчика. -  Я сижу здесь, как  дура, целых  два часа,  а  вы еще не
сняли с меня фотографию?"
     Так объяснились ее предыдущие загадочные вопросы: она ошиблась этажом и
сидела два часа у зубного врача, думая, что снимается у фотографа!
     Один  из  моих  дядей,  Николай,  брат папы,  придя  к  бабушке,  хотел
посмешить ее этой историей.
     "Только,  мамаша,  -  дядя  Николай предостерегающе поднял указательный
палец, - слушай внимательно, не перебивай, не мешай мне говорить!"
     "Кто мешает? - обиделась бабушка.  - Кто перебивает? Я этого никогда не
делаю..."
     "Так  вот... -  начал рассказывать  дядя Николай. - К  доктору Пальчику
пришла на прием какая-то женщина, села у него в гостиной на кушетку..."
     "Боже  мой! - всплеснула  руками  бабушка с волнением, с  огорчением за
доктора Пальчика, с негодованием по  адресу этой незнакомой женщины. - И эта
нахалка сломала кушетку доктора Пальчика? Пополам?"
     Так все  близкие  и стали с  тех  пор поддразнивать  бабушку  сломанной
кушеткой.
     Пока  я  сижу  за  столом  ("такая гостья,  такая  гостья!") и уписываю
бабушкино угощение, в сенях  появляется мальчик лет четырнадцати-пятнадцати,
длинный, как  жердь, с каким-то "извиняющимся" выражением лица, как  если бы
он говорил: "Ах, простите, пожалуйста, это я", "Ах, извините, я пришел", "Не
сердитесь, я больше не буду"... С необыкновенной  старательностью,  как  все
люди, не имеющие калош, он вытирает в передней ноги о половичок.
     - Пиня пришел... - говорит бабушка. - Здравствуй, Пиня!
     Пиня снимает с  себя пальто, до того  тесное,  словно  он  снял  его  с
восьмилетнего ребенка, и бережно, осторожно вешает на вешалку.
     -  Ой, Пиня! Это же пальтишко тебе как раз до  пупка!  А где твое новое
пальто?
     - Дождь, -  говорит  Пиня. -  Жалею носить...  Пиня - чужой мальчик, он
приехал  из  местечка  Кейданы в  наш  город учиться.  Ни  в  какое  учебное
заведение Пиню, конечно, не приняли, да он об этом и не помышлял - чем бы он
платил  за ученье?  Отец Пини, бедняк ремесленник, прислал своего мальчика к
дедушке, которого,  он когда-то знал. Дедушка  нашел  знакомого  гимназиста,
который согласился даром  обучать Пиню предметам гимназического курса. Кроме
того, дедушка обеспечил Пиню обедами в семи знакомых семьях: по воскресеньям
Пиня обедает у моих дедушки и бабушки,  по понедельникам  - у  Парнесов,  по
вторникам -  у Сольцев, по средам - у Роммов... И  так всю неделю. Жить  его
пустила к себе (тоже, конечно, даром) восьмая семья:  Пиня устроился у них в
чуланчике. Деньги на тетради, книги, чернила, на свечку, мыло, баню и другие
мелкие расходы дает Пине моя мама. Иногда  она дарит ему кое-что из папиного
старого белья. Она же дала Пине старое папино пальто, то самое, которое Пиня
"жалеет носить" в дождь. Как-то случилось, что у Пини  вконец развалились те
опорки, которые  он гордо называл "башмаки". Это было  стихийное бедствие...
ну,  как наводнение,  что  ли,  которое преградило бы Пине путь к  знанию, к
жизни. К учителю ходить надо? Ходить обедать каждый день в которую-нибудь из
кормящих его семей надо? К счастью, у одних знакомых мама выпросила для Пини
старые "штиблеты" их сына...
     Таких  мальчиков, как  Пиня, рвущихся  к ученью  и отторгнутых от него,
слетающихся из темных городков и местечек, как бабочки  на  летнюю лампу,  в
нашем городе многие, многие сотни. Они живут голодно, холодно, бездомно,  но
учатся со свирепой яростью: одолеть! понять! запомнить! Они сдают экстернами
экзамены - кто за четыре, кто за восемь классов - при Учебном округе, где их
проваливают   с  деловитой  жестокостью,   пропуская  лишь  одного-двух   из
полусотни. Но на следующий день после провала они подтягивают потуже пояса -
и снова ныряют в учебу. Папа всегда говорит мне:
     "Выйдет ли из тебя,  Пуговка,  человек, этого я еще не  знаю.  Я только
хочу  этого! Но что из  этих мальчиков выйдут настоящие люди, в этом  у меня
нет ни малейшего сомнения".
     Сегодня - в воскресенье  - Пиня пришел обедать к бабушке. Она усаживает
его за  стол, наливает и  накладывает  ему полные тарелки, нарезает для него
хлеб толстыми ломтями - ешь, мальчик, не стесняйся!
     Отступя немного, бабушка смотрит на меня и Пиню, занятых едой.
     -  От это хорошо! - говорит она с удовлетворением. - Я  люблю детей.  Я
люблю,  чтоб  за  столом было много  детей.  У  меня было  семь  детей! Семь
мальчиков! И к ним ходили в гости ихние товарищи, другие мальчики, - ой, как
было весело!
     - Как же их накормить? - спрашивает Пиня почти с ужасом.
     -  Чай  есть?  - смеется бабушка. - Хлеб есть? Картофля есть? От  все и
сыты!
     Приходит дедушка. Он что-то говорит бабушке негромко и неразборчиво для
меня. Бабушка  хватается  за голову  и бросается к своей  шляпке, висящей на
вешалке. Дедушка берет бабушку  за  руку  и что-то  говорит ей; она  покорно
отходит от вешалки и садится за стол, где мы сидим с Пиней.
     Бабушка очень взволнована.
     - Что-нибудь случилось? - пугаюсь я.
     -  Ничего не случилось,  - спокойно говорит  дедушка. -  Сейчас  мы все
будем  чай пить, потом почитаем  газету  и  ляжем спать...  Ну  что,  что? -
говорит  он  бабушке,  снова рванувшейся  к своей шляпке.  -  Я тебе говорю:
оставь в  покое  свой  шляпендрон!  Завтра утром  мы  с тобой пойдем  и  все
узнаем... А что это у Пини за книжка?
     Дедушка раскрывает Пинин учебник и говорит с уважением:
     - Ого! Это же алгебра! Вот какой у нас Пиня!
     Я беспокойно перевожу глаза с бабушки на дедушку,  с него на нее... Что
происходит?
     Меня  укладывают спать  в  соседней комнате  на диванчике. Я  долго  не
засыпаю - меня мучает беспокойство: как там мама со своей ангиной?
     Я  лежу  и  все время  вижу, как за  обеденным  столом  под  лампой три
человека  читают - разно  и по-разному. Пиня, которому бабушка сказала: "Что
тебе жечь свою  свечку? Сиди и учись  под  нашей  лампой!"  - раскрыв книгу,
учится,  повторяя что-то про себя, подняв  глаза  вверх, к  потолку,  словно
клянется в чем-то. В углу правого глаза у Пини нечто вроде бородавки, издали
она  кажется застывшей черной  слезой... Ох, сколько  черных и  горьких слез
прольет Пиня, пока осилит учебу, сдаст экзамены экстерном при Учебном округе
и "выйдет в люди"!
     Дедушка читает газету. Он  вообще только газеты к признает. К книгам он
относится, как к чему-то, что, может быть, кому-нибудь и нужно, и интересно,
но  ему,  дедушке, нет.  Зато  газеты  он читает,  можно  прямо  сказать, со
страстью! Сам  он  выписывает "Биржевые  ведомости",  которые  и прочитывает
утром за чаем. Но он  еще ежедневно, заходя к нам, берет и уносит те газеты,
которые  выписывает  папа.  Вечером  у  дедушки  - газетный  пир!  Он  снова
перечитывает  все газеты  от доски  до доски, он  читает  и  то,  что  в них
написано, и то, что,  по  его мнению, в них подразумевается, -  он читает  и
строки,  и  то,  что  между  строк.  Он  читает  "с  переживаниями":  то  он
одобрительно кивает, то укоризненно качает головой; иногда во время чтения у
него вырывается по адресу какого-либо государственного деятеля:
     - А, чтоб ты пропал, паршивец!
     - Дедушка, кого ты ругаешь? - спрашиваю я.
     - Да ну... Бисмарка, чтоб его холера взяла!
     Бабушка  читает  свои книги очень сдержанно. А сегодня  вечером,  когда
она, я чувствую, чем-то обеспокоена, губы ее непрерывно движутся: она читает
молитвенник.
     Утром, когда  я просыпаюсь, ни  бабушки, ни  дедушки дома уже нет. Куда
они ушли, Бася не знает.
     Классный день проходит,  как  всегда, скучно  и серо.  К  тому  же  мне
грустно... Мне кажется: все меня забыли и  бросили. Никто не пришел ни вчера
вечером, ни сегодня утром.
     Но после конца уроков я спускаюсь в швейцарскую и застаю там Поля.
     - Поль! - радуюсь я. - Ты пришла за мной?
     Поль  улыбается,  но  я  вижу,  что  она  недавно  плакала. Меня  снова
охватывает беспокойство.  Кое-как напяливая на себя  пальто,  подхожу к Полю
близко-близко. Обниматься в  присутствии  всех  девочек  неудобно, но я беру
добрые, умные руки Поля в свои, прижимаю их к себе:
     - Поль... что с мамой?
     -  Она  поправилась!  - весело говорит Поль.  - Не надевай шляпу  задом
наперед, дуралей!.. Дома -  радость!.. Нет,  не скажу:  сюрприз!..  Застегни
пальто  на  все  пуговицы.  Боже мой,  какой бестолковый ребенок!  Мы сейчас
пойдем с тобой в Ботанический сад.
     - А почему не домой?
     - Домой пока нельзя - там идет уборка. Мы  пойдем в Ботанический сад  и
будем там обедать в ресторане. Вот!
     - Там, где работают Юлькины мама и папа?
     - Да, там, где работают родители Жюли (так Поль всегда называет Юльку).
     Ох, как славно!  И Юльку я увижу (я ее  уже больше недели не видела), и
обедать я буду в ресторане в первый раз в жизни! И еще дома - сюрприз! Одним
словом, все  как в сказке.  Сплошное  волшебство  - незачем и расспрашивать,
почему, отчего, откуда и как. Ведь в сказке  когда  написано:  "В эту минуту
появилась  прекрасная  фея", -  не  спрашиваешь, с  неба  ли  она  упала, на
извозчике ли приехала, какие на ней были туфли.
     В Ботаническом саду стало как-то  прозрачнее -  много листьев облетело,
на каштанах желтая листва  вперемежку  с зеленой Спелые каштановые коробочки
со стуком падают с деревьев и разбиваются о землю.
     Мы садимся  за  столик  на  веранде ресторана.  Степан Антонович,  отец
Юльки, подбегает к нам. С салфеткой, перекинутой через  руку,  улыбающийся и
приветливый, он подает нам меню.
     - Как Юля? - спрашиваю я.
     -  Очень  хорошо!  -  И теплая  искорка  зажигается  в  глазах  Степана
Антоновича. - Она на речке.
     Мы с Полем изучаем ресторанное меню.
     -  Поль!  -  захлебываюсь  я. -  Какие  названия!  Консомэ с  пирожком!
Эскалоп! Ризи-бизи! Тутти-фрутти! Ты когда-нибудь такое слыхала?
     - Дурачок!  - посмеивается Поль. - Надо смотреть  не на  название, а на
цену. Чтоб не выйти нам с тобой из бюджета!
     Мы долго выбираем, нам помогает советами Степан Антонович.
     - Степан Антонович! - не выдерживаю я. - Что такое "ризи-бизи"?
     - А это рис... Каша рисовая со сладкой подливкой... Прикажете?
     Брр!  Я  терпеть  не   могу  риса.  Поль  смотрит  на  меня  с  веселой
насмешкой... Нет, я не хочу "ризи-бизи"!
     Наконец  все  заказано.  Два  консомэ   с  пирожком,   два  эскалопа  и
тутти-фрутти...
     Консомэ оказывается чистым бульоном,  ничем не заправленным, но  подают
его почему-то не в глубоких тарелках, а в больших белых чашках. Это все-таки
интересно! Эскалоп - просто  телячий шницель, а  тутти-фрутти - обыкновенный
компот. Но какие красивые, звучные названия!
     Я,  конечно,  трещу без умолку.  Полю приходится  то и дело  одергивать
меня, чтобы я творила тихо, прилично, не повышая голоса.
     - Знаешь,  Поль?  Жила  где-то  девушка,  ее  фамилия  была  "Консомэ",
мадемуазель Консомэ! И у нее родилось двое детей-близнецов. Девочка  Тутти и
мальчик  Фрутти...  Да, Поль? А еще через полгода -  опять близнецы:  Ризи и
Бизи.
     Расплатившись за обед, мы идем на берег - к Юльке.
     Но Юльки там не оказывается. Мы ходим, ищем ее по берегу, заглядываем в
прибрежные кусты - нет Юльки!  Наконец она появляется - спешит к нам, слегка
ковыляя на нетвердых еще ногах.
     - Где ты была, Юля?
     Юлька очень смущается:
     - Нет, это я тут... так... в одно место...
     Только  увидев Юльку, я понимаю, как я по ней соскучилась!  Смотрю в ее
серьезные серые глаза,  вижу родинку, похожую на  мушку, вижу передние зубы,
надетые друг на друга "набекрень", - и радуюсь!
     И Юлька тоже радуется мне, все заглядывает в мои глаза,  все повторяет:
"Ох, Саша, Саша..."
     - Что "ох, Саша"? Что я сделала плохого?
     - Нет, нет, ты  хорошее  сделала,  ты пришла! Это  я говорю  "ох, Саша,
Саша!" - значит, ох, как я рада!
     Поль ходит по берегу, восхищается осенней  красой  быстрой речки, рябой
от  опавших  листьев.  По  временам  она  нагибается, чтобы  сорвать осенний
цветок.
     - Знаешь, Саша, - говорит Юлька, - а ведь мы, наверно, скоро уедем.
     - Куда?
     -  Вот не могу сказать... В  этот...  как его...  нет, забыла, как этот
город  называется. Там татусенькин брат живет.  И он зовет  нас  приехать до
него. Пишет, там будет работа и для татуси и  для мамци. Лучше, чем здесь...
И  там  можно  будет  меня лечить.  Какие-то ванны.  Чтоб я  совсем,  совсем
здоровая была!
     Юлька говорит это, отвернувшись от меня, а я слушаю ее слова и смотрю в
землю.  Когда мы с Юлькой  снова  встречаемся взглядом, у нас обеих слезы на
глазах.
     - Уедете? - говорю я, и мне горько-горько.
     - Ага... -  всхлипывает Юлька. -  Я  не через  то плачу, что  нам будет
плохо  там, не-е,  борони боже! С татусей везде  хорошо  будет!  А только...
только потому... - Голос Юльки снижается почти до шепота.
     - И я тоже потому... - шепчу я.
     Мы  обе понимаем:  нам  будет тяжело  расстаться. Словно бы  и не очень
много  времени  прошло с того дня, как я, убегая от "вора", попала  на чужой
двор и впервые услышала чистый голосок Юльки, льющийся из погреба:

     Нет у цыгана ни земли, ни хаты,
     Но он - свободный! Но он - богатый!
     Над ним не свищет нагайка пана...
     Куда ни взглянет - земля цыгана!

     Но  сколько  потом  было тревоги  и  мучительной  жалости, когда  Юлька
умирала от крупозного воспаления легких! И как славно мы с ней играли, когда
она  выздоровела, как  весело  бывало нам  вместе и в погребе, и  здесь,  на
берегу  речки...  Здесь по театральным  афишам  я учила Юльку читать, а Поль
научила ее болтать по-французски.. И вот расстаемся, - и словно всего  этого
не было.
     - Саша, я тебе скажу  один секрет... Видишь там,  около ресторана, дом?
Это тиятр. Когда вы пришли, я там была. Я туда часто хожу -я ведь уже хорошо
могу ходить! - а там поют... Как поют, Саша! Утром они поют в своих платьях,
- называется  "репетиция". Сторож меня  пускает, очень вежливый старичок!  Я
сховаюсь в уголке и слушаю... И, знаешь, я все, все помню!
     И Юлька тихонько напевает своим серебряным голоском:

     Знаешь ли чудный край, где все блеск и краса,
     Там, где розы цветут и лимон золотится?

     Странное дело! Песня началась  в Юлькином горле, -  я видела, как Юлька
начала петь, -  но звуки полились широко, сильно, их вобрали деревья, словно
их отразила поверхность реки... Мне уж кажется, что  поет не  Юлька,  а  все
кругом! Подошедшая Поль тоже смотрит на Юльку с радостным удивлением.

     Туда, туда, о любимый мой,
     Хотела б я улететь с тобой! -

     поет  Юлька и  словно  золотистые  мыльные  пузыри,  нежно  позванивая,
вылетают из ее горла.  Голос Юльки поднимается высоко-высоко - в самое небо!
Он  перелетает через зубчатый частокол  елей на другом берегу  реки и слышен
оттуда, пропадая, словно тая.
     Поль и я смотрим с восхищением то на Юльку, то друг на друга.
     - Кто научил тебя так петь, Жюли?
     - Никто, - говорит Юлька, застенчиво оправляя на себе платьице. - Никто
не учил. Это я у них в театре слышала. Называется "Миньона"... Теперь больше
не услышу - они на зиму в городской театр переезжают...
     - Ох! - спохватывается Поль, взглянув на часы. - Домой, домой, Саш!
     По дороге к дому я вдруг вспоминаю:
     - Поль, а какой сюрприз ты мне обещала?
     Поль делает непроницаемое лицо.
     - Помнишь, - говорит  она таинственно, - в сказке король попал во время
охоты  в  когти льва  и стал  просить  льва: Отпусти меня!"  А лев  говорит:
"Хорошо, отпущу, но  только обещай отдать мне  то,  чего  ты в своем доме не
знаешь!" Помнишь?
     - Конечно! И оказалось, что, пока  король был  на охоте, королева,  его
жена, родила хорошенькую-хорошенькую деточку, дочку...
     Я схватила Поля за руки и радостно заглядываю ей в глаза:
     - Поль! У нас дома кто-нибудь родился, да?
     - Да! - отвечает Поль, и ее добрые глаза-черносливины влажно блестят. -
Сегодня утром, пока  ты была в школе,  у твоей мамы родился  сынок - значит,
твой брат.
     - А как его зовут?
     -  Его назвали Семеном - в честь твоего покойного  дедушки,