заранее  заготовлена  ответная  речь, где  все это называлось "беспочвенными
мечтаниями",  с которыми надо покончить.  Речь  эта была  написана на  листе
бумаги  и засунута за  обшлаг рукава его мундира. От  непривычки выступать и
пользоваться "шпаргалками" молодой царь  нечаянно прочитал  не "беспочвенные
мечтания",  а  -  "бессмысленные мечтания". Так он и брякнул  вслух, громко.
Скандал  получился на весь мир! В самом деле, в течение всего своего долгого
и   несчастного   царствования   Николай   всеми   мерами   боролся   против
"бессмысленных мечтаний"  об ограничении  самодержавия, о  лучшей жизни  для
рабочих,  о  земле  для  крестьян,  об освобождении  угнетенных  народов. Он
боролся  с "бессмысленными  мечтаниями",  - а  они  в конце концов оказались
сильнее и победили его! Но это случилось только двадцать два года спустя - в
1917 году.
     ...Я  прихожу  в  институт,  и  тут  на  меня  наваливаются   очередные
неприятности. Во-первых, я - единственная не в  трауре:  без черной креповой
нашивки на воротничке и манжетах.
     Дрыгалка поджимает губки самым ядовитым образом:
     - Что  же, Яновская,  ваша  мама  не знает, что  ли,  о  кончине нашего
обожаемого монарха? Или она не понимает, что это - горе, несчастье для всего
государства? Она, может быть, даже не плачет вместе со всей Россией?
     Ну, что ей ответить? Правду, как  учил папа:  "Да,  моя мама знает, что
умер государь, но она не плачет"? Не-е-ет уж! Я теперь ученая и такой правды
не говорю.
     Оказывается, по случаю смерти государя занятий не будет целых три дня.
     У всех  девочек такие счастливые  лица, как будто государь  не  умер, а
позвал их на бал к себе во дворец.
     Сейчас  Дрыгалка продиктует  нам  то,  что  задано  на  следующий  день
занятий.
     И тут на меня обрушивается новая беда!
     Мы сидим перед своими раскрытыми дневниками.
     Целых три дня в  дневнике  свободные, белые, пустые. И  я,  как всегда,
против  этих неприсутственных дней пишу в  своем  дневнике три  раза подряд:
"Праздник"... "Праздник"... "Праздник"...
     - Что-о такое? -  раздается над  моей головой  не крик, а пронзительный
визг.
     Это Дрыгалка  увидела,  что я пишу, и  выхватила у меня из-под носа мой
злополучный дневник.
     - Извольте полюбоваться! Все, все, все! Смотрите!  Умер наш государь, а
для Яновской - видите? - это праздник!
     И  та-та-та!  И  тра-та-та!  И  доложу  госпоже  начальнице!  И  сообщу
господину директору!  И  сбавят по поведению! И прочая, и  прочая, и прочая,
как пишет новый царь в своем манифесте.
     Дневник она мне все-таки вернула.
     Ну, слава богу! Три дня, целых три дня - без Дрыгалки. То-то радость!
     Зато на исходе этих трех дней меня ожидает грустное известие: пока мы с
Полем ходили гулять, в мое  отсутствие забегала мать Юльки, Анеля  Ивановна.
Они внезапно  уезжают  раньше, чем предполагали: она  забежала проститься  и
оставила мне письмо от Юльки.
     Юлька пишет еще очень плохо (читает она уже хорошо, бегло).
     Кто-нибудь  другой, наверно, даже  не разобрал бы этого  ее прощального
письма, но я ведь - ее учительница, и мне, в общем, все понятно.

     МНОГАВЖМАЯ ШАСЬКА УЖАЕМ УЖАСНО ХАПЛАП
     СПАСИБА ТИБЕ Я ТИБЬЯ ЛУБЛУ НАПЫШИ АДВЕТ.
     Юля

     Это означает:
     МНОГОУВАЖАЕМАЯ САШЕНЬКА! УЕЗЖАЕМ УЖАСНО ВПОПЫХАХ.
     СПАСИБО ТЕБЕ. Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. НАПИШИ ОТВЕТ
     Юля

     ...Прощай, Юленька, подружка моя милая!

        "Глава одиннадцатая. ВНУКИ ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА"

     Юзефа  заглядывает  в  столовую  и  говорит  самым   недоброжелательным
голосом:
     - Пришел...
     - Кто пришел? - спрашивает мама.
     - А ну тот... як яво?..
     - Кто пришел, Юзефа? - терпеливо переспрашивает мама.
     - Ну, румунец тот...
     Это очень неопределенно: румунцами Юзефа называет всех иностранцев.
     - Вот наказание! - вздыхает мама. - Никогда  у вас ничего не поймешь! Я
вас спрашиваю: кто пришел?
     - Вы спрашуете, а я кажу: прийшел! Солдат! Того доктора денщик!
     Мама, взволнованная, встает из-за вечернего чайного стола.
     - Шарафутдинов? - переспрашивает она. - Ну, пусть войдет.
     - Еще дело! - ворчит Юзефа. - Солдата у комнаты пускать! Ен напачкаець,
а Юзефа - подтирай?
     - Как вам не  стыдно, Юзефа!  Иван Константинович уже  два дня у нас не
был - может быть, он болен?.. Шарафутдинов! - зовет мама.
     Как  всегда, страшно топая, в  столовую входит Шарафутдинов.  Он чем-то
очень расстроен, глаза его смотрят растерянно и обиженно.
     -  Хадила  она...-  говорит он печально.  -  Хадила и хадила. Хадила  и
хадила...
     - Кто ходил, Шарафутдинов? - спрашивает мама мягко.
     - Ана хадила.  Ихням благородиям.  Котора  тольста... Так  Шарафутдинов
всегда говорит об Иване Константиновиче.
     -  А  куда  он  ходил?  -   продолжает  допытываться  мама.  Она  очень
обеспокоена.
     - Туды хадила,  сюды хадила, всем улицам  хадила.  И я хадила, зонтикам
носила.  А  ана  - зонтикам не надо, мине  прогоняла, ногами  так...  -  Тут
Шарафутдинов показывает, как Иван Константинович топал на него ногами.
     - А где же он теперь?
     - Домой прихадила. Сидит, плАкаит... как рибенка  си равно... - И глаза
Шарафутдинова наполняются слезами. - Идем, барина! - говорит он маме. - Ихня
благородия плАкаит... Идем!..
     Тут  в  передней  раздается  звонок. Юзефа идет отпирать -  и мы слышим
голос здоровающегося с  ней  Ивана Константиновича. Испуганный  Шарафутдинов
бросается опрометью удирать по черному ходу.
     Это  в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет,
-  папы нет дома, - старый доктор идет в столовую.  Мама радушно  предлагает
Ивану Константиновичу  сесть с  нами  за чайный стол и уже наливает  ему его
любимую большую чашку, которую  он  шутя называет "аппекитная". Но он от чая
отказывается.
     - Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел...
     Тактичная Поль  незаметно  уходит, увозя  с  собой  колясочку со спящим
Сенечкой. Мама спрашивает меня:
     - У тебя уроки не все приготовлены?
     Но я уверяю, что приготовлены - все!
     Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович "ходила по
всем улицам", а потом "плакала" у себя дома... Значит, что-нибудь случилось!
Интересное... И я вдруг уйду!
     Иван Константинович смотрит на маму своими  добрыми медвежьими глазками
и вдруг говорит:
     -  Не  угоняйте Сашурку, голубенька моя Елена Семеновна... Она мне тоже
нужна...
     И я остаюсь сидеть - законно сидеть! - на своем стуле.
     Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные
чашки.  Иван  Константинович  подпер  голову рукой и сидит, такой  грустный,
такой несчастный, что просто невозможно смотреть!
     Наконец он нарушает молчание:
     - Помните,  Елена Семеновна, фотографию я  вам  показывал? Сидит  дама,
молодая, красивая, руки на колени  уронила,  - помните,  да?  И Сашурка  эту
фотографию  как-то  у  меня  увидела,  сказала:  "Милая  какая!.."  Помнишь,
Сашурка?
     Я усиленно киваю. Конечно, помню!
     - Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она  и в самом
деле  была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена,
а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил...
     Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз.
Я  даже  забываю  о  своей любимой  привычке  плести  косички  из скатертной
бахромы, - я смотрю на Ивана Константиновича.
     - Ну, так вот... - говорит он наконец со вздохом. - Я вам тогда соврал.
Соврал, да.  Ну, а сегодня... - Иван  Константинович натужно глотает, словно
хочет  проглотить сильную боль. -  Сегодня  уж это правда:  умерла она. Инна
Ивановна Хованская... Генеральша  Хованская... Инночка Благова - так я ее  в
юности моей звал... Умерла. Вот прочитайте.
     И он протягивает маме письмо.
     Мама читает письмо. Читаю и я, просунув голову под маминым локтем.

     Уважаемый Иван Константинович!
     Нет, не так... Ваня, милый, дорогой мой Ваня... Больше сорока лет я Вас
так не называла, не  имела права. Сегодня могу. Муж мой умер, я свободная, я
могу написать Вам и назвать Вас так, как целых сорок лет называла Вас только
глубоко в  сердце  моем. Милый, дорогой, любимый мой  Ваня! Не судьба нам  с
Вами увидеться  и хоть  поплакать вместе о нашей молодости, о нашей любви, о
нашем  загубленном  счастье. Месяц  тому назад, на похоронах  моего  мужа, я
простудилась и вот умираю. И я пишу Вам, пока еще не оставило лепя сознание,
потому что хочу попросить Вас исполнить мою предсмертную просьбу...

     В  этом  месте  я  взглядываю  на  Ивана Константиновича. Он  сидит  на
противоположном конце стола, глаза его смотрят поверх наших  голов, а губы -
добрые, старческие губы, которыми он пугал меня  в детстве, изображая разных
кусающихся зверей, - эти губы  сейчас  шепчут слово за словом  то, что мы  с
мамой тихо про себя читаем в письме Инны Ивановны. Он знает письмо наизусть,
и я вижу, глазами вижу и слышу, как его губы шевелятся, шепча слова:
     "...хочу попросить вас исполнить мою предсмертную просьбу..."
     Мы с мамой читаем дальше:

     ...У меня  был единственный сын - Леонид. Жена  его  родила  ему  двоих
детей: сына Леню и дочку Тамару. Родами этой Тамарочки жена сына умерла. Сын
мой был этнограф-путешественник, он поехал с экспедицией в Среднюю Азию  - и
не  вернулся, погиб. Дети воспитывались у нас. Теперь Лене 13 лет, Тамарочке
- 12. В моем завещании я назначаю их опекуном - Вас. Не отказывайтесь, Ваня,
умоляю Вас. Пусть хоть внуки у нас будут общие! И я  умру спокойно: никто не
воспитает их  такими честными, добрыми, благородными, как Вы,  потому что Вы
сами такой.
     Милый Ваня, помните, Вы всегда шутили, что у меня руки "не хваткие", не
сильные.  И  верно - не удержала  я наше счастье, не  удержала единственного
сына, не удержала в  себе жизнь, чтобы  хоть один разочек повидаться с Вами.
Одно удержала я, Ваня, драгоценный мой  друг: мою любовь к Вам. Потому что и
сегодня, в смертный мой час, люблю Вас, как любила всю жизнь.
     Ваша Инна

     О средствах не заботьтесь. Леня и  Тамара  имеют  порядочное состояние.
Будьте  им  только опекуном, воспитателем,  дедушкой  - тогда  они  вырастут
хорошими людьми...

     Мы смотрим  с  мамой  на  неровные, кривые строки этого письма, на  его
прыгающие буквы, местами  они  разбегаются  в  разные  стороны. Даже  я - не
говоря  уж о  маме!  -  понимаю,  что  плакать  нельзя.  Надо  щадить  Ивана
Константиновича.
     Так проходит много минут.
     - Иван Константинович, - спрашивает мама, - она умерла?
     Иван Константинович утвердительно наклоняет седую голову.
     - Да... Вместе с этим письмом я получил извещение о смерти,  копию с ее
последних распоряжений... и все...
     Я мысленно  вижу  перед  собой  карточку  Инны  Ивановны, как  когда-то
увидела ее в альбоме у Ивана Константиновича. В старомодном широком платье и
кругленькой шапочке с пряжкой, с печальными, детски удивленными глазами, - а
маленькие руки  лежат на коленях покойно и  беспомощно... Верно она написала
про  свои  руки: ничего такими руками  не схватить, не вырвать у  жизни,  не
удержать.
     Я подхожу к Ивану Константиновичу, -  он по-прежнему  смотрит  каким-то
отсутствующим взглядом, словно в прошлое свое смотрит.
     - Иван Константинович! - говорю я. - Девочке-то этой, Тамарочке, десять
лет? Как мне...
     - Постарше она  тебя... Двенадцать ей... Но в первом классе, как  ты...
Болела,  верно, или,  может  быть,  баловали ее... Ну как, будешь ты  с  ней
дружить, с сироткой этой?
     - Конечно! Зачем вы спрашиваете?
     Иван Константинович  собирается завтра выехать в тот  город,  где живут
внуки Инны Ивановны, и привезти их сюда. Здесь мальчика отдадут в гимназию -
он учится в  кадетском корпусе, - в  нашем  городе кадетского  корпуса  нет.
Девочку   определят  к  нам  в  институт.  Поль  будет  заниматься  с   ними
по-французски.  А  завтра  с  утра  мама  и  Поль  пойдут на  квартиру Ивана
Константиновича. Они устроят комнаты для детей, Лени и Тамары, чтобы им было
уютно, удобно  жить. Квартира у Ивана  Константиновича большая, но часть ее,
чуть  ли  не  в целых три  комнаты, занимают его  звери  - собаки,  попугай,
аквариумы с рыбами, террариумы с черепахами, саламандрами, лягушками.
     - Надо будет этот ваш зверинец потеснить... - говорит мама. - Они у вас
чуть не полдома заполнили!
     Иван Константинович  бережно укладывает письмо Инны Ивановны в конверт,
а  конверт  - в боковой  карман. Надо идти домой,  а  на  улице  -  какая-то
сумасшедшая  чехарда  мокрых  хлопьев  снега  с  самыми настоящими струйками
дождя.
     -  Как вы  пойдете в такую погоду,  Иван Константинович?  -  тревожится
мама, когда мы  провожаем  его  в переднюю.  -  Остались бы, переждали, пока
пройдет дождь со снегом.
     Но Иван  Константинович же открыл дверь на лестницу,  и мы видим темную
фигуру,  сидящую  на  верхней  ступеньке. Это  Шарафутдинов.  Он с  грохотом
вскакивает и протягивает Ивану Константиновичу зонтик.
     -  Зонтикам...  -  говорит  он  браво, и  в  его миндалевидных  глазах,
устремленных  на  "ихнюю  благородию,  котора  тольста",  сияет  застенчивое
торжество: он все-таки доставил  зонтик  и вручил  его! И  "ихня благородия"
постесняется перед  нами топать ногами на  своего  "Шарафута" и должен будет
отправляться домой под зонтиком.
     Иван  Константинович  делает лицо  людоеда  и, махнув безнадежно рукой,
уходит. Шарафутдинов топает за ним.
     Мама  рассказывает  возвратившемуся  домой  папе   обо  всех  новостях,
свалившихся на голову Ивана Константиновича.
     -  Боюсь,  хлопот  у  него  будет  много!  Шутка ли, в  берлогу старого
холостяка  с  его  жабами,  вдруг въезжают  двое  незнакомых детей!  Их надо
воспитывать, учить, заботиться о них...
     _ Очень хорошо! -  говорит папа, сменяя измокшие под непогодой костюм и
белье. - Просто очень хорошо! Это ему было необходимо.
     - Что ему было необходимо? - недоумевает мама.
     - А вот  именно это! Чтоб у него  были  хлопоты, заботы, живые, веселые
внуки,  радости, даже огорчения! Иван Константинович  жил до сих пор жизнью,
которую сам себе придумал. Теперь к нему придет настоящая жизнь. Если хочешь
знать, в Иване Константиновиче больше доброты, чем в Государственном банке -
денег. И только теперь он найдет, с кем делиться этим богатством!
     В этот  вечер я  долго  не  могу  заснуть.  Мне  все  видятся  какие-то
воображаемые  дети  -  Леня  и Тамарочка, с которыми  я  буду дружить.  Леня
представляется мне высоким мальчиком в форме кадетского корпуса, заносчивым,
драчуном - в общем, довольно противным. А  Тамарочка мне  почему-то  заранее
необыкновенно мила, она, наверно, похожа на свою бабушку, Инну Ивановну, - у
нее растерянные и  удивленные добрые глаза и  нежные, безвольные  ручки. Она
будет  учиться в  нашем классе, я ее познакомлю со всей нашей компанией  - с
Лидой  Карцевой, с Маней  Фейгель,  с Варей Забелиной, Мелей Норейко.  Будет
очень, очень весело! Очень, очень хорошо... Очень, очень...
     Я совсем  засыпаю. Мне снится что-то замечательное... Тамарочка  и Леня
несутся, как снежинки, на коньках... Потом над нами  оказывается свод густых
старых  ветвей  и множество  свисающих почти черных вишен...  Вообще  что-то
очень удивительное, веселое, чудесное!
     На  следующий день - в  воскресенье - в квартире Ивана  Константиновича
начинается веселая  суматоха.  Мама и Поль с  повязанными  от  пыли головами
священнодействуют.  Им помогает Шарафутдинов, ошалевший от радости, веселый,
как  жеребенок.  Только  тут  я   понимаю,  как  скучно,  вероятно,  бедняге
Шарафутдинову  жить   в  обществе  одних   только  зверей,   -  ведь   Ивана
Константиновича целые дни не бывает дома. Иван Константинович  тоже пытается
помогать  в  уборке и переустройстве  квартиры,  но  его все гонят  прочь, -
правда,  вежливо объясняя ему, что  он мешает,  пусть-де сидит потихоньку  в
своем  кабинете,  читает  газету,  а  обо  всем,  что  нужно,  с  ним  будут
советоваться. Я тоже всем  мешаю, меня  тоже гонят прочь, но уже без всякого
уважения.
     - Что, брат Сашурка? Не нужны мы никому?
     Вчера мне казалось: Иван Константинович теперь уже  всегда будет  такой
грустный, просто убитый. Но сегодня сквозь его печаль проглядывает деловитая
забота: ведь он уже не бобыль, не колос, упавший с  воза, - он  нужен, нужен
тем двоим сиротам, которые внезапно вошли в его одинокую жизнь.
     Прежде всего звери, аквариумы и террариумы устраиваются в двух комнатах
вместо  прежних трех. Довольно с  них,  по-моему! Юлька с матерью и Степаном
Антоновичем  жили  в  одной  комнате  -  и небольшой! Зачем же  зверям такие
просторные хоромы? В перемещении зверей  Иван Константинович принимает самое
деятельное  участие - здесь его не гонят: кто же еще так понимает, что нужно
животному,  как  он?  Иван Константинович  ласково  приговаривает,  перенося
клетки и  стеклянные  ящики. Но  мне все-таки почему-то  кажется,  что  жаба
Милочка смотрит на него обиженными глазами.
     Ну, вот одна  "звериная" комната освободилась.  В ней будет  жить Леня.
Шарафутдинов,  стоя  на  стремянке,  белит в  этой  комнате  потолок,  потом
оклеивает ее новыми веселыми обоями.
     - Мододец, Шарафут! Как-к-ой маляр оказался, собака!
     Шарафутдинов,  сияя  зубами и белками глаз,  весело  повторяет  те  два
слова, которые он понял из похвалы Ивана Константиновича:
     - Маладец! Сабакам, сабакам!
     Пока Шарафутдинов белит потолок и клеит  обои, Иван Константинович поит
нас чаем с вареньем собственной варки, из ягод собственного сада. Мама в это
время кормит Сенечку, которого мы принесли с собой и который все время мирно
спал на диване. Сенечке пошел уже второй месяц - он  очень серьезно  смотрит
на все красивыми темными  глазами. Я очень горда тем, что меня он безусловно
узнает  и  даже  радуется  мне:  улыбается  беззубым  ротиком,   а  когда  я
приплясываю  перед  ним,  даже  громко   смеется!  В   общем,  конечно,   он
славненький, и я его люблю. Жаль только, что он все-таки такой глупенький...
И пока-а-а это он хоть немножко поумнеет, я уже буду совсем старушка!
     Затем очищается комната для  Тамарочки.  Иван Константинович отдаст  ей
свою  спальню, а вся его "хурда-мурда", все его  "хоботье", как он называет,
переносится в его большой кабинет - теперь он будет жить там.
     Пока   Шарафутдмнов   белит  и  оклеивает  обоями  комнату   Тамарочки,
приближается  время  отъезда  Ивана  Константиновича.  Он очень  нервничает,
укладывая  свой  дорожный баульчик, пихает в  него почему-то  пепельницу  со
своего стола и один башмак.
     - Иван Константинович... - выговаривает ему мама ласково. - Зачем вам в
дорогу эта пепельница, а?
     -  А  -  ни за  чем!  -  разводит руками Иван Константинович. -  Ну вот
решительно ни за чем... Прямо сказать, окосел, старая туфля, и все...
     - И  кстати  о туфлях: зачем вы сунули в чемоданчик один башмак? Ног-то
ведь у вас, слава богу, две!
     - Две, голубенькая, две... - вздыхает Иван  Константинович,  словно ему
жаль,  что  у него так много  ног. - Совершенно бесспорно.  Черт  побери мои
калоши с сапогами!
     Мама  уговаривается с  Иваном Константиновичем, что за четыре-пять дней
его отсутствия она купит только занавески и повесит их на все окна.
     -   Зверям,   голубчик,  не  надо...   -   просительно   говорит   Иван
Константинович. - У них, знаете,  у зверей, вкусы, как  у меня: спартанские.
На что нам природа солнце дала, если от него тряпками завешиваться?
     Мы уходим. И все пять дней, пока  отсутствует Иван Константинович, я не
переставая трещу всем,  в особенности классным  подружкам, какая  едет к нам
прелестная  новая  девочка. Тамарочка  Хованская,  как  с нею будет  весело,
интересно дружить.
     Иван Константинович отсутствует шесть дней. Вечером пятого