исчез - его сразу увезли к больному. Срочный случай!
     Фрейлейн Цецильхен  уже спит, она любит ложиться рано. Юзефа укладывает
меня  спать.  Умывая  и  причесывая  меня,  она все  время  ворчит по адресу
фрейлейн Цецильхен - она ее ненавидит!
     - Привезли немкиню (немку)! Ни кудлы ребенку расчесать, ни помыть. Хоть
ложись ребенок з хразными нохами в постелю, ей что?
     Юзефа вносит  зажженную лампу в комнату, где  мы  спим с  Цецильхен.  Я
ложусь, конечно, без всякой молитвы.  А Цецильхен, полупроснувшись от света,
на миг приоткрывает мутные от дремы глаза и нежно, сонно бормочет: ,
     - Фергисс-майн-нихт...
     И тут же снова засыпает.
     - А бодай тебя! - сплевывает Юзефа с сердцем и гасит лампу.
     Перед  моими засыпающими  глазами,  как каждый  вечер, разворачивается,
расстилается  громадный  ковер  весь в точечку, в  точечку, в точечку. Ковер
плывет  куда-то  вверх. Потом он начинает плыть  в обратную  сторону, вниз,-
сверкающие  точечки, точечки, точечки  словно несутся в  пропасть.  Потом...
потом я засыпаю и больше ничего не вижу.

        "Глава пятая. В ГОСТЯХ У СКУПОГО РЫЦАРЯ"

     На следующее  утро,  в понедельник, я просыпаюсь  позже обычного:  не в
восемь,  а в девять часов утра. Ведь я вчера легла поздно - ездила с папой в
Броварню,  а  потом  мы с  ним в  Театральном сквере  кутили: ели  бублики и
крем-брюле.
     Я  тороплюсь  одеваться, натягиваю  один  чулок  наизнанку,  путаюсь  в
тесемках и пуговицах. Мне очень хотелось  бы не умываться -  ведь поздно-то,
поздно как! - но разве Юзефу переспоришь? Она стоит надо мной с полотенцем в
руках и командует:
     - Переверни пончошку (чулок) на другу сторону! Правое ухо в мыле, смой!
     - Мы с Сонечкой Михальчук сговорились встретиться в  Ботаническом саду!
- взмаливаюсь я жалобно.
     - Не блоха твоя Сонечка, не ускакнет!
     В  спешке  я не сразу замечаю, что в доме что-то происходит,  вернее  -
произошло утром, пока я спала. Но,  когда я  причесываю свои "кудлы",  Юзефа
успевает шепнуть мне с торжеством:
     - Папа с немкиней промовку имел!
     - Про что?
     - Уж ен знаеть, про что! И немкиня тоже знаеть... Видишь?
     В самом деле, фрейлейн Цецильхен, сидя у стола, что-то  пишет. Глаза  у
нее  покрасневшие, носик припух - она недавно плакала.  Время от времени она
задумывается,  прижимая к  губам платочек,- фестончики его вышиты гладью еще
под руководством самой фрау директор "Высшей школы дочерей" в Кенигсберге!
     Когда я подхожу к Цецильхен, чтобы  поздороваться, она смотрит на меня,
глаза ее наполняются слезами, она грустно шепчет:
     - Ах, Зашинка... Ах, дорогая Зашинка...
     Это  что-то новое. Фрейлейн Цецильхен не любит  моего  имени "Сашенька"
(язык сломать можно!) и называет меня "Альхен".
     Затем Цецильхен обнимает меня  и прижимает  к себе мою кудлатую голову.
Мне неудобно, лицо мое почти лежит на столе, и я невольно успеваю  прочитать
адрес на конверте - крупными буквами: МЕМЕЛЬ.
     Отпустив  мою  голову,  Цецильхен указывает  мне на  конверт и  говорит
горько:
     - Вот. Пишу ему... Дяде  жены моего двоюродного  брата. У него в Мемеле
собственное  кафе... Под названием "В зеленом саду"... Когда у нас  дома был
семейный совет,  ехать мне  в Россию или не  ехать,  этот дядя  говорил: "Не
надо! Пусть сидит дома!" О, как он был прав! Теперь я пишу ему, пусть он мне
что-нибудь посоветует...
     У двери в столовую я немного медлю - оттуда слышен голос папы:
     - Да перестань волноваться! Если ты сама не умеешь никому сказать "нет"
или "вы этого не умеете", так предоставь это мне!
     - Но я боюсь, что ты не так сказал,- пытается возразить мама.
     -  Я был  вежлив,  как  учитель  танцев... Но я  сказал ей, что не надо
браться за то, чего не умеешь делать, вот и все! А нам с тобой надо подумать
о настоящем учителе: ребенок способный, любознательный...
     Но тут в столовую вхожу я, и разговор сразу иссякает, словно самоварная
струя после того, как привернули кран.
     Весь день настроение у нас в доме  напряженное. Цецильхен со  скорбными
глазами  строчит  письма. Гулять  со мной  в этот день некому. Мама занялась
укладкой зимних вещей в нафталин, Юзефа на кухне рубит сечкой мясо, овощи и,
по обыкновению, ворчит как нанятая:
     - Чи ж я им не говорила? Смотрите, говорила, кого берете! Нет, привезли
дуру ребенка учить!
     Я взбираюсь на подоконник в передней  - оттуда видны окна квартиры, где
живет знакомая девочка, Любочка Зильберберг. Раскрываю окно  настежь  и зову
сперва не очень громко:
     - Люба! Люба! Потом громче:
     - Любочка-а-а! Юбочка-а-а! Потом:
     - Любка-а! Юбка-а!
     И, совсем расшалившись, кричу во весь голос:
     - Любочка! Юбочка! Бочка! Очка! Чка! Ка! А!
     Наконец  одно  из  окон Любочкиной квартиры чуть-чуть приоткрывается. В
узенькую щель виден бледный носик  Любочки Зильберберг и белокурая прядка ее
волос.
     - Что ты кричишь? - сердито бросает она в оконную щель.
     - Мне скучно,- говорю я откровенно.- А тебе?
     - Тоже.
     - А что ты делаешь?
     - Ничего,- грустно признается Любочка.- Сидю себе.
     - Так приходи ко мне играть!
     - Нельзя,- вздыхает Любочка.- И не зови меня! Мне к окошку подходить не
велено: я простудюсь...
     - Ну, хочешь, я к тебе приду? - предлагаю я великодушно. .
     Любочка кивает: "Приходи!"
     Я соскакиваю с подоконника. Но... надо  еще, чтобы мне разрешили идти к
Любочке в гости. Ведь я  вчера ездила с папой к  Шабановым,  а мама считает,
что ходить каждый день по гостям не  к чему. И папа тоже так думает. Так что
меня могут и не отпустить к Любочке.
     К счастью, папы нет дома,  мама тоже  куда-то  ушла. Значит, можно ни у
кого не спрашиваться. Да ведь  и иду я не на какую-нибудь другую  улицу, а к
Любочке,  соседке, живущей  на  одном  дворе с  нами.  Зайду  на  полчасика,
поиграем во что-нибудь - и прибегу домой.
     А  мне,  по правде сказать, интересно  побывать у Любочки:  я у нее еще
никогда не была. Я ее вообще  никогда  не видела иначе, как в окне. Родители
Любочки совсем недавно купили тот  дом, в котором мы живем, и переселились в
одну  из квартир. До сих  пор  на воротах дома  висела табличка: "ДО БР. (то
есть братьев) АДАМОВИЧ".  А  теперь  ее заменили другой:  "ДОМ К-ХИ (то есть
купчихи) А. ЗИЛЬБЕРБЕРГ". "К-ха" - это Любочкина мама.
     На двери, ведущей с улицы к Зильбербергам, - вывеска. Белыми буквами по
черному фону:
     ССУДНАЯ КАССА
     Мне интересно, что делается там, куда (как  папа  говорил  Юзефе)  люди
несут  закладывать самовары.  Я храбро вхожу с  улицы в ссудную кассу. Это -
помещение,  похожее  на  магазин,  с аккуратно сложенными  на полках  самыми
разнообразными предметами.  Тут и  в  самом  деле самовар  - даже  несколько
самоваров,-  и мандолина,  и кастрюли,  и посуда.  На  вешалке  висят  шубы,
мужские  костюмы,  женские  платья.  В  углу  -  два  велосипеда  и  детская
колясочка.  Над  всем  этим  - надпись: "Продается".  Помещение перегорожено
прилавками, тоже как  в магазинах.  В одном месте прилавка - откидная доска,
чтобы можно было входить за прилавок и выходить из-за него.
     За прилавком сидит человек.  Я  его знаю, видела из окна, это  Любочкин
папа. Забрав в горсть курчавую темную бороду и сосредоточенно  покусывая ее,
он  совершенно  поглощен  чтением  книги.  Услыхав,  что  кто-то  вошел,  он
неторопливо откладывает книгу в сторону, встает и, упершись обеими  руками в
прилавок, приветливо обращается ко мне'
     - Чем могу служить, барышня?
     Но в эту  минуту из внутренней двери, ведущей, вероятно, в их квартиру,
выбегает Любочка:
     - Папа, это моя гостья...
     Папа Зильберберг мгновенно теряет ко мне всякий интерес и снова садится
за прерванное чтение. А Любочка, взяв мою руку,  увлекает меня за собой в ту
дверь,  из которой  она появилась. Там, оказывается, лестница, по которой мы
попадаем в квартиру Зильбербергов. Прежде чем войти  туда, Любочка  деловито
спрашивает:
     - Ноги у тебя чистые? Потому что у нас паркеты...
     Мы входим сперва в комнату с зелеными бархатными портьерами на окнах  и
дверях.  Великолепный письменный стол поразительной  чистоты. На нем - очень
красивая чернильница:  бронзовый  медведь обнимает  лапами  древесный  пень.
Чернильница - без чернил. На столе  - ни одного карандаша, ни  одной  ручки.
Однако  мое внимание привлекает  не это, а  два внушительных книжных  шкафа,
битком набитых книгами.
     - Твои книги?
     -  Нет! - Любочка  энергично мотает  головой.- Я  не люблю читать.  Это
папины...
     - А можно посмотреть?
     -  Только через стекла.  Шкафы  заперты, а  ключи  у мамы.  Я  чувствую
уважение к Любочкиному папе. Вон у него сколько  книг! И, даже сидя  в своей
ссудной кассе, он читает! Я говорю это Любочке, но она меня разочаровывает:
     -  Нет,  папа  этих  книжек  не читает.  А там внизу, в  кассе, у  него
молитвенник. Папа  у нас  очень набожный,- добавляет  Любочка  с гордостью.-
Всякую свободную минуту он молится!
     Бог с ним,  с Любочкиным  папой! Он, оказывается,  как Цецильхен, сидит
над молитвенником. Наверно, тоже про Абрахама читает!
     Эти  книги,  со  шкафами  вместе,  папа  достал  по  случаю.  Немецкие,
французские,  английские.  Найдется  покупатель - папа  продаст... Ну,  идем
дальше!
     Мы входим в следующую комнату.
     - Это зал! - торжественно возглашает Любочка.
     Мебель  в  зале  обита  голубым  шелком,  выглядывающим  из-под  чехлов
сурового  цвета. Паркетный пол  блестит, как ледяное поле катка. А на  окнах
удивительные занавеси: с вышитыми на них разноцветными попугаями - розовыми,
синими, зелеными,- летающими, сидящими на ветках.
     -  А кто у вас играет? -  спрашиваю я, показывая на большой  концертный
рояль с хрустальными копытцами под каждой ножкой.- Ты играешь?
     Это я  спрашиваю  с уважением:  мне музыка не дается!  Мама  учит  меня
играть  на фортепьяно,  и это стоит  нам обеим  немало слез. Мама приходит в
отчаяние от моей музыкальной тупости. Сама она играет хорошо, а брат ее, мой
дядя Миша, даже очень хорошо. Только я одна некудышняя в музыке.
     Любочка смеется.
     - Нет,- говорит она,- я играть совсем  не умею.  И  учиться  не хочу...
Очень мне это нужно!
     - Кто же играет на этом рояле?
     - Никто. Папа его по случаю достал...
     Из  зала  мы  входим  в почти  темную столовую. Стены в ней  заставлены
массивными  буфетами, полубуфетами,  горками.  Сквозь стеклянные  их  дверцы
сверкает хрустальная, серебряная, вызолоченная посуда.
     Любочка остановилась, следя за  впечатлением, какое  производит на меня
это  великолепие. А я  стою и  думаю: где я все  это уже  видела?  Где-то  в
темноте... при  слабом свете мерцали  золото,  серебро... Где это  было? Или
рассказывал мне кто-то об этом? Или читала я? Не могу вспомнить... Но только
знаю: было это.
     - Вы тут едите? - спрашиваю я почти шепотом.
     - Не-е... Это парадная столовая. Если  придут когда-нибудь очень важные
гости, тогда стол накроют здесь. А мы тут, рядом.
     И  Любочка  вводит меня  в соседнюю  небольшую комнату  с  обыкновенной
мебелью  - кушеткой, небольшим обеденным  столом, венскими стульями, простым
шкафчиком вместо буфета.
     -  Мы тут кушаем,-  объясняет  Любочка,-  чтоб  не пачкать  в  парадной
столовой. Понимаешь?
     Мы  с Любочкой  сидим  на кушетке и разглядываем  друг друга. Мы  ведь,
собственно, в первый раз встречаемся. До сих пор мы только  переговаривались
через окно.
     У Любочки лицо  бледненькое  и какое-то кисленькое, невеселое. На шее у
ней повязано что-то вроде компресса.
     - У тебя горло болит?
     - Да нет! - говорит Любочка с досадой.- Это все мама...
     Боится, что я простужусь. Сегодня выдумала, будто я  ночью так кашляла,
что  у  нее  сердце разрывалось! А я сплю  и даже не слыхала, что  я кашляю.
Разве это может быть?
     Дальше Любочка изливает передо мной свои огорчения:
     - Мама всегда боится, что я простудюсь. Все дети  ходят уже  по улице в
одних платьях, одна я ходю в драповом  пальте, в вязаных рейтузах и гамашах!
А уж зимой... - Любочка с отчаянием машет рукой.- И ведь подумай - ничего не
помогает! Я все-таки нет-нет да и простудюсь! То горло болит, то насморк...
     - Это оттого, что тебя кутают,- говорю я авторитетно.- Мой папа доктор,
и он не велит, чтоб меня кутали. И  велит, чтоб я бегала босиком. Даже зимой
я каждый день бегаю босиком целый час!
     - По снегу? - ужасается Любочка.
     -  Нет,  дома,-  смеюсь я.- По полу.  А летом,  если на даче, так и  по
земле... Целые дни! Это очень весело: земля тепленькая, трава щекотная... И,
знаешь, я ведь в самом деле почти никогда не простуживаюсь.
     Любочка  смотрит на меня, пораженная. Подумать  только: я хожу босиком!
Так смотрела бы она, наверно, на людоеда: ох, он ест человечину!
     - Ты нарочно...  - говорит она недоверчиво.-  Приличные дети  не бегают
босиком.  Они  же не нищие!  - И вдруг  с интересом  спрашивает: -  А  какое
мороженое ты ешь? Холодное?
     - Обыкновенное... - недоумеваю я.
     - А для меня,- Любочка чуть не плачет,- блюдце  с мороженым  ставят  на
край плиты.. Когда оно растает, я пью тепленькую жижицу...
     В общем, у Любочки неинтересно. Ни в  прятки, ни в жмурки играть нельзя
- негде. В парадных комнатах это запрещено. Есть еще две тесные комнатушки -
в одной  спят Любочкины папа и мама, в другой - она сама. В общем, прятаться
негде.  У Любочки, правда, много игрушек, но чуть  возьмешь которую-нибудь в
руки, Любочка начинает тревожно зудить:
     - Осторожно! Не урони! Не сломай! Это очень дорогая кукла! Заграничная!
     Я делаю последнюю попытку поддержать разговор:
     - Любочка, а ты учишься?
     - Немножко. Мама боится, что я слабенькая...
     - А в гимназию ты поступишь?
     - Ой, нет! - даже пугается Любочка.- В гимназии много девочек, я еще от
них чем-нибудь заразюсь! Корью, скарлатиной... Спаси бог!
     - Как же ты будешь, без гимназии?
     -  Подумаешь!  Мама говорит,  при наших  средствах  можно  нанять каких
хочешь учителей, чтоб они приходили к нам домой.
     Приблизившись ко мне, Любочка добавляет "секретным голосом":
     - Мы богатые. Папа скоро свою банкирскую контору откроет.
     В общем - скучно. Я прощаюсь и ухожу.
     Спустившись с лестницы,  я открываю  дверь в ссудную кассу, чтобы выйти
через нее на улицу, но останавливаюсь и невольно вслушиваюсь.
     Любочкин  папа  занят  с  посетительницей.  На  меня  они  не  обращают
внимания.
     - За это колечко, пани,- говорит Любочкин папа,- могу вам дать максимОм
два рубля. МаксимОм!
     - Оно стоило пять,- тихо говорит женщина.
     -  Переплатили, пани! Красная цена -  три рубля за новое. А ведь вы его
уже не один год носили  - стерлось! Предлагаю справедливую  цену: два рубля.
Будете платить  мне по двадцать копеек проценту в месяц. Удерживаю вперед за
три месяца проценту  - шестьдесят копеек. Итого можете получить  сейчас один
рубль сорок копеек.
     И Любочкин папа берется за свою конторку, чтобы взять из нее деньги.
     -  Пане,-  просит женщина.-  Это же  мое венчальное кольцо.  Подумайте,
пане!
     - А что  мне  думать?  Это  не  мое,  а ваше  венчальное кольцо,-  вы и
думайте! Сейчас я вам отсчитаю  один рубль сорок копеек, а через  три месяца
вы принесете мне два рубля и получите обратно свое колечко. А не принесете -
имею право взять кольцо себе... или продать... как хочу! Моя воля!
     - Получу я его, как же! -  с горечью говорит женщина.- Все  свои вещи я
сюда   к   вам  перетаскала!   В   последний   раз   сахарницу   серебряную,
вызолоченную...  Вон она стоит  на полке, выставлена  на  продажу.  А что  я
обратно выкупила? Ничего!
     -  Это уж, пани,  не  я виноватый, что вы не могли выкупить в срок свои
вещи! Все бог, его воля...
     Любочкин папа выкладывает на прилавок деньги. Женщина, сосчитав, кладет
их  в кошелек и уходит. Любочкин папа снова углубляется  в свой молитвенник.
Меня он не замечает.
     Я  стою неподвижно  и с  усилием вспоминаю... Где  я  все-таки  это уже
видела? Темную комнату... золото, серебро...  и  женщина просила, на коленях
просила, говорила, что не может отдать долг...
     И вдруг в памяти встают стихи:
     Тут есть дублон старинный... Вот он. Нынче
     Вдова мне отдала его, но прежде
     С тремя детьми полдня перед окном
     Она стояла на коленях, воя...
     Пушкин...  "Скупой  рыцарь"... Любочкин папа  -  как пушкинский барон в
своем подвале! Наверно,  он ходит  по своим  комнатам со свечой или лампой и
любуется вещами, которые он "достал".
     Эта  женщина в  ссудной  кассе  не плакала,  не  стояла  на коленях, не
выла...  Она взяла  рубль сорок копеек за вещь,  которая стоила пять рублей,
Любочкин папа небрежно бросил ее венчальное кольцо в ящик...

        "Глава шестая. ЕЩЕ ОДИН ПОДВАЛ"

     Тихонько выскальзываю из ссудной кассы. По улице спешат люди неизвестно
куда, едут  извозчичьи пролетки, под  которые сохрани  бог попасть, ругаются
дворники.  По  тротуарам,  элегантно поднимая шлейфы платьев, идут  нарядные
дамы, скользят между прохожими черные, как вороны, католические священники -
ксендзы,  на углах  просят милостыню  нищие  в  лохмотьях,  шныряют  уличные
воришки,  норовящие  вытащить  из  чьего-либо кармана  кошелек - портмоне...
Кстати, у меня в  кармане десять копеек, сумма  немалая: на это можно купить
целую кучу  обыкновенных картинок, или переводных, или большой лист бумажных
кукол для вырезывания.
     В  витрине писчебумажного магазина - с ума  сойти, какая красота! Среди
карандашей, тетрадей, пеналов - большой развернутый лист  вырезных картинок.
Вверху листа - заглавие: "Ромео и Джулия". Под  каждой нарисованной фигуркой
напечатано ее имя. Ослепительная красавица в подвенечном наряде -  "Джулия".
Она протягивает руки  к невозможно  прелестному  юноше  в  красном костюме и
черном  плаще  - "Ромео". Рядом нарисован молодой  человек, весь в голубом,-
"принц Париж". Толстая,  румяная женщина - "кормилица", старая дама в темном
платье и ее муж  - "граф и графиня  Каплет". Старый священник  в  коричневой
рясе - "фра Лоренцо". И еще много всяких других, таких же великолепных.
     Картинки  напечатаны аляповато, неряшливо, краска  местами  выходит  за
пределы  рисунка,  отчего, например, у Джулии пальцев на руках не  десять, а
больше. Но  я совершенно  заворожена  и ничего  этого не замечаю.  Никогда в
жизни я не видела такой красоты!
     Вхожу в  лавку, спрашиваю,  сколько стоит... А вдруг дороже, чем десять
копеек?
     - Последняя новость, дорогая барышня, только что  получили! - И толстая
лавочница,  очень  похожая  на  рисунок  с  подписью  "Кормилица", услужливо
расстилает передо мной целый рулон листов "Ромео и  Джулия". - Десять копеек
за лист! Это надо вырезать ножницами, наклеить на картончик - и пожалуйста!
     Кто-то из покупателей замечает, что десять копеек дороговато.
     - Дорого? - взвивается лавочница.- Вы понятия не имеете, что делается в
высшем свете с этими картинками! Там все просто с ума посходили через это!
     Я выхожу  из лавки. В руках у меня  свернутый в трубочку  лист "Ромео и
Джулии".  Не  могу  удержаться - останавливаюсь  посреди  тротуара  и  снова
любуюсь чудесными картинками... Незаметно  для себя самой держу голову в том
горделивом  полуобороте,  с  каким  изображена  красавица Джулия.  При  моих
"кудлах" это выглядит, вероятно, страшно смешно!
     -  Па-а-звольте,  мармазель! Па-азвольте па-а-сматреть! - И перед моими
глазами  вырастает  рука  пьяного мужчины. Он хочет  вырвать  у  меня лист с
"Ромео и Джулией!"
     Сильнее прижимаю к  груди  свое  сокровище и невольно подаюсь назад. Но
пьяный продолжает наступать, прижимая меня к воротам соседнего дома.
     - Очень  дивные  картинки, мармазель-стриказель ди бараньи  ножки...  -
бормочет он.
     И, внезапно приблизив ко мне лицо, шипит:
     - Отдавай, дура, портмо