тантинович. - У нее бывают истерики...
     - Иван Константинович, мы же  с вами - врачи. Мы знаем, что в девяносто
случаях  истерии  -  из  ста!  -  болезни  на  копейку, а остальное - дурное
воспитание, баловство и дурной характер. А уж истерика - почему  мы с вами у
бедных  людей  не  слышим  истерик?  Это  дамская болезнь, панская  хвороба,
дорогой мой! И бывает она почти исключительно там, где с жиру бесятся. Разве
нет, Иван Константинович?
     - Так-то так... - вздыхает Иван Константинович. - А все как-то...
     - Вы только будьте тверды, Иван  Константинович, и настойчивы -  вы это
умеете,  -  и через полгода Тамара  забудет дорогу к истерике. Она здоровая,
умная девочка - зачем ей икать и квакать?
     - Ну, пойдем туда!  - напоминает Иван Константинович. - Надо же узнать,
что у них тут произошло...
     - А мне пора!  - прощается папа. -  Я ведь  только  мимоходом на десять
минут забежал: словно чуял!
     Я  так же  незаметно возвращаюсь  в комнату  Тамары, куда вслед за мной
возвращаются  Иван  Константинович  и  Леня.  Папа  исчезает,  сделав  Ивану
Константиновичу знак, что мол, держитесь крепко!
     Мы,  девочки, по  приглашению Ивана  Константиновича  рассаживаемся  за
нарядно сервированным столом.
     - Так вот, -  спрашивает Иван Константинович, - отчего такие слезы? Кто
кого обидел?
     Сперва  все молчат. И вдруг  все  та же  Катенька  Кандаурова  встает и
говорит уверенно, прямо - ну, вообще так, как люди говорят правду.
     - Тамара обидела  Шарафута.  Он  яблоки  уронил, а она в  него яблоками
кидала... И "хамом" его ругала, и "болваном"... И еще "чертом косым"... Вот!
     - Правда это? - обращается Иван Константинович к Тамаре.
     Это,  конечно, праздный вопрос. Никому даже в  голову не  приходит, что
Катя,  такая  ясная, прямодушная,  как  маленький  ребенок, может взвести на
Тамару напраслину. Да Тамара и не отрицает.
     На вопрос Ивана Константиновича: правда ли это? - она отвечает:
     - Правда.
     Иван Константинович весь багровеет. Никогда я его таким не видала!
     - Я всю жизнь в армии  служу...  А ты, девчонка, фитюлька, шляпка, - ты
смеешь  русскому солдату  такие  слова  говорить? Сию минуту  извинись перед
Шарафутом!
     - Как  бы не так! -  запальчиво говорит Тамара. - Я буду перед солдатом
извиняться, еще что выдумали!
     - Да! -  твердо  отвечает  Иван Константинович.  -  Ты извинишься перед
Шарафутом! А не извинишься, -  так я  уйду к себе в кабинет, запру  дверь на
ключ и не буду с тобой разговаривать, не буду тебя  замечать, в сторону твою
смотреть не буду!
     Все это Иван  Константинович произносит тем голосом, каким он  говорит,
когда он - кремень, скала!
     -  А эта... эта...  -  Тамара выпячивает  подбородок  в Катину  сторону
(такая  она благовоспитанная, такая благовоспитанная,  что даже в сильнейшем
волнении ни за что не  ткнет в Катю "неприлично" указательным пальцем!)- Эта
меня не оскорбила, нет? Вы ее спросите! Ей передо мною извиняться не в чем?
     - Да... - подтверждает Катя. - Я ее  оскорбила, Иван Константинович. То
есть я не хотела... нет, я хотела!.. Ну, в общем, я сказала ей очень обидное
слово...
     - Что ты ей сказала?
     - Я сказала: если ее дедушка бил своих  денщиков по морде, - значит, ее
дедушка был свинья... Это обидное слово, я понимаю...
     - Ты просишь прощения у Тамары? - спрашивает Иван Константинович.
     -  Только  за "свинью"! Только  за  "свинью"! - отвечает  Катя.  -  Это
вправду грубое слово... Обидное... За "свинью" я извиняюсь.
     - Вот, Тамара, слышишь? Катенька  перед  тобой извиняется. А теперь  ты
попроси прощения у Шарафута!
     Тамара смотрит вокруг себя с совершенно растерянным лицом. Но ни в чьих
глазах  она  не встречает ни поддержки, ни хоть жалости к ней. Девочки сидят
за столом... Катя Кандаурова, все  еще дрожа от всех происшествий, жмется ко
мне,  и я  крепко  обнимаю  ее.  Варя  Забелина тоже  смотрит  на  Тамару  с
осуждением. Лида Карцева держит себя, как всегда, "взрослее", чем все мы: ей
неприятно, что она пришла в гости, а нарвалась на семейный скандал. И только
одна Меля  в  совершенном упоении от  всех  вкусных  вещей, расставленных на
столе; она  пробует  то от  одного лакомства,  то  от  другого, одобрительно
качает головой и снова принимается за еду... Нет, никто из сидящих за столом
не   сочувствует   Тамаре!  Даже  Леня   смотрит   в  сторону.   Даже   Иван
Константинович... только огорчен,  конечно,  но он тоже считает,  что Тамара
виновата.
     - Шарафут! - негромко зовет Иван Константинович. - Поди сюда...
     Шарафут входит в столовую и робко останавливается около порога.
     - Шарафут! - продолжает Иван Константинович.  - Тамара Леонидовна хочет
тебе что-то сказать... Ну, Тамара!
     Тамара  встает. Она выходит из-за стола. Она  раскрывает рот, как рыба,
выброшенная на песок.
     -  Я не хотела... - говорит она каким-то не своим голосом тихо и сипло.
- Я прошу прощения.
     И,  внезапно,  рванувшись,  она  бросается вон из  столовой  -  в  свою
комнату.
     Иван Константинович тоже уходит - к себе в кабинет.
     В  столовой остаемся  только мы, да Леня, да  Шарафут.  Этот совершенно
остолбенел  от  удивления  и  смотрит на  всех перепуганными  миндалевидными
глазами.
     - Ничего,  Шарафут... -  подходит к нему Леня.  - Ничего, браг,  все  в
аккурате. - И вместе с Шарафутом Леня уходит на кухню.
     - Вот что,  девочки... -  говорит  Лида Карцева. - Вы как  хотите, а  я
ухожу. С меня довольно!
     - И я ухожу! - поддерживает ее Варя.
     Мы всей  гурьбой идем  в  переднюю.  Меля  успевает  засунуть  в карман
несколько конфет.
     - Брось! - говорю я ей. - Нехорошо...
     - Нет, почему же? - возражает она. - Они - миленькие, я такие люблю.
     Мы идем по улице. Идем гуськом,  потому что тротуар тут узкий. Я иду  в
самом  хвосте.  Идущая впереди  меня Катя Кандаурова  говорит, сердито мотая
головой:
     - И кто только  выдумал  эти журфиксы!  Ничего в  них  нет  хорошего...
Терпеть не могу!
     Кто-то бежит за нами вдогонку. Это Леня. Без пальто, без шапки.
     - Леня!  - кричу я  ему. -  Сию минуту ступай  оденься  по-человечески!
Простудишься без пальто!
     - Шашура!  -  говорит он,  запыхавшись.  -  Дедушка  просит,  чтобы  ты
вернулась. Ненадолго... Я потом тебя домой отведу.
     Я кричу девочкам: "До свидания!" - и мы с Леней бежим к их дому, бежим,
как ветер: я боюсь, чтоб Леня не простудился.
     Мы  сидим в кабинете Ивана Константиновича. Леня - за  роялем (я  знаю:
это бабушкин рояль). Мы  с Иваном Константиновичем - на большом диване. Иван
Константинович облокотился на валик дивана и  приготовился  слушать, склонив
голову па руку. В  комнате полутемно -  лампу потушили, только на письменном
столе горит одна свеча.
     - Слушайте!  -  говорит Леня.  - Вот  сейчас будет  бабушкина нота:  ля
бемоль Бабушка мне много раз  говорила: "Возьмешь ноту - ля бемоль, лиловую,
сиреневую - и -слушай: это мой голос, это я с тобой разговариваю".
     Леня касается клавиша. И  в полумраке комнаты поет один звук - нежный и
чистый, радостный  и  грустный.  Ля бемоль... Мы  слушаем,  как  он  звенит,
постепенно затухая...
     Леня играет ля-бемольный  "Импромптю" Шуберта. Я забываю,  что за окном
февральский снег, скользят санки, запряженные лошадьми, у которых из ноздрей
валит пар. Мне чудится весенний сад, кусты  сирени, лиловые  гроздья ее, как
хлопья, как  веселые  цветные  облачка,  упавшие  с  неба.  И  сквозь  все -
"бабушкина нота", любимая нота милой печальной женщины, у  которой  не  было
счастья.
     Я так заслушалась, что и не заметила, как чуть-чуть приотворилась дверь
кабинета  и  кто-то бесшумно  скользнул в  дверную  щель.  Это  Тамара.  Она
тихонько садится рядом  со мной на диване, обнимает меня  за шею.  Мы сидим.
Молчим.
     Я  соскальзываю с дивана на пол, освобождая  этим место между Тамарой и
Иваном Константиновичем, и подталкиваю Тамару к нему. Через минуту они сидят
обнявшись: рука  Тамары,  белея  в полумраке комнаты,  гладит  лицо и голову
Ивана Константиновича...
     - Знаешь, что я  тебе скажу, Шашура? - говорит мне полчаса спустя Леня,
провожая меня домой.
     - Нет, не знаю. Скажешь - тогда узнаю.
     - И скажу,  подумаешь... Вот что я тебе скажу: ну до чего досадно,  что
ты - девчонка!
     - А чем это плохо, что я - девчонка?
     - Ничего не  понимает! - сердится Леня. -  То есть просто, скажу я вам,
орехи такой головой  колоть!.. Тем это плохо, что ты  - не  парень! Я  бы  с
тобой во как дружил!
     - А почему ты не можешь дружить со мной теперь?
     - С девчонкой?.. - протягивает Леня как бы с  некоторым недоумением.  -
Никогда я с девчонками не дружил...
     Я  вдруг  обижаюсь.  Подумаешь,  нужно мне с  ним дружить! Мало у  меня
замечательных подруг!
     - А я тоже с мальчишками никогда не дружила, - говорю я равнодушно. - И
не собираюсь дружить.
     Так в тот вечер мы не скрепили нашей дружбы - Леня и я...
     Зато с того самого дня все мы, девочки, новыми глазами увидели Катеньку
Кандаурову. До тех пор мы были с ней как старшие с младшей. Было это  прежде
всего оттого, что так  относилась  к Кате Маня Фейгель.  А  к тому же все мы
были по  разным причинам старше Кати, хотя и одного  с ней  возраста. Живя с
отцом, как она сама говорила, "скучной жизнью", то есть одиноко, без друзей,
Катя  немного отстала в своем  развитии и  была моложе своих  лет.  Все  мы,
остальные, были старше своих лет.  Лида Карцева - оттого, что болезнь матери
сделала ее, девочку, хозяйкой дома, а в  поездках за  границу - даже "главой
семьи". Маня - оттого, что тяжелая,  скудная жизнь рано сделала ее товарищем
отца,  матери  и  брата. Я - оттого,  что росла  среди  взрослых, а  они  (в
особенности  папа)  говорили со мной откровенно, как с равной. Попав в семью
Фейгелей и в  среду девочек-подруг, Катя  тоже  стала быстро  развиваться  и
взрослеть. Все это ясно обнаружилось в ее поведении на журфиксе у Тамары.

        "Глава пятнадцатая. ГОРЕ"

     Я возвращаюсь домой из института веселая. Скинув с  себя  ранец и держа
его одной рукой за лямку, я  влетаю в нашу  комнату, где  живем мы  - Поль и
я...
     И что-то  мне сразу не  нравится  у нас!  Как будто все  как следует  -
попугайчик Кики тихонько чирикает в  своей клетке, Поль  что-то читает... Но
она сидит  на  своей кровати! Этого  никогда  не  бывает!  Поль всегда очень
твердо  настаивает  на том, что кровать у человека должна служить только для
сна или болезни: спать на ней днем, валяться на кровати днем с книгой,  мять
постель  -  все  это  Поль   называет  одним  из  немногих  известных  ей  и
исковерканных ею русских слов: "базалАбер", то есть безалаберщина.
     А сегодня вдруг Поль - днем! - сидит на своей кровати.
     И в комнате  пахнет таким знакомым мне  противным  запахом ее  любимого
лекарства - эвкалиптовых лепешечек.
     Я подхожу к ней близко:
     - Поль... Что с тобой, Поль?
     Она поднимает на меня  глаза - милые мне компотночерносливовые глаза! -
и ничего  не говорит. Но в этих  глазах такая боль,  что я бросаюсь обнимать
ее:
     - Поль, что случилось?
     - Умерли... - говорит Поль с усилием. - Поль... и Жаклина... А Луизетта
осталась... совсем одна... Оказывается, умер брат ее, Поль Пикар.
     - Он  очень дружно жил со  своей женой Жаклиной, -  говорит Поль, - они
очень любили друг друга...
     Поль  останавливается,  ей тяжело говорить, потому что она не позволяет
себе  заплакать.  И  я  тоже  не  плачу  перед  горем  Поля.  Помолчав,  она
продолжает:
     - И  вот...  Поль  умер утром,  а  Жаклина  - вечером того  же дня.  Их
похоронили в одной  могиле... А девочка  их - такая,  как ты, ей одиннадцать
или двенадцать лет - осталась совсем одна... Моя племянница, Луизетта.
     Горе  Поля, горе,  которое  она  переносит  так мужественно, - ни одной
слезы!  - придавило  и нас с мамой. Мы сидим  около нее, гладим  ее руки; мы
понимаем, что не смеем плакать. Что можно сказать  Полю, чем можно облегчить
ее горе? Ничем.
     - Полина! -  говорит мама. - Милая, дорогая Полина...  Если  вы хотите,
чтобы ваша Луизетта приехала сюда,  вы  хорошо знаете: наш дом - ваш дом. Мы
будем растить ее, как своих детей...
     - Я  еще ничего не могу сообразить... -  жалобно говорит Поль. - У меня
голова кружится от мыслей... Что-то надо придумать... что-то надо сделать...
И не  ждать  - сейчас подумать, сегодня, завтра сделать... А  мне  ничего не
приходит в голову. Вот... - говорит она вдруг с надеждой,  - вот придет мсье
ле доктер, он придумает!
     Так мы сидим все трое. Сидим и ждем, когда придет папа.  Юзефа, которая
на кухне  истекает слезами от  сочувствия к  горю  Поля, иногда появляется в
дверях и со всей доступной ее лаской говорит Полю:
     - Може, биштецик скушаете?
     Мы сидим, тесно  обнявшись  с  Полем,  и  мне вдруг приходят  в  голову
простейшие  мысли,  которых  прежде  никогда  не  было... Откуда берутся все
немки, француженки,  англичанки  - бонны, гувернантки,  учительницы  языков?
Ведь их  множество; во  всякой  мало-мальски  культурной семье в  России они
есть,  их - целая армия. И в других странах тоже... Почему они покидают свою
родину, уезжают на чужбину - иногда на всю жизнь? И  мне становится понятно:
у себя на родине они не могут работать, не могут заработать на жизнь. Почему
они не выходят замуж за своих соотечественников? Я как-то спросила:
     "Поль, почему ты не вышла замуж?"
     И она ответила мне очень спокойно, без всякой горечи или досады:
     "Потому что у меня не было денег, не было приданого... У нас во Франции
на таких девушках никто не женится".
     У  всех  этих тысяч немок, француженок, англичанок есть только одно: их
язык. В других  странах это иностранный язык, и их нанимают за  деньги, чтоб
они учили этому языку  детей и взрослых.  Они живут в этих чужих странах,  в
чужих семьях, растят чужих детей,  и каждая откладывает  из своего месячного
заработка сколько может - "на старость" Откладывает и Поль. Мы иногда вместе
с ней  заходим  в  сберегательную кассу, и Поль никогда  не берет оттуда  ни
одной копейки,  а  только вкладывает те рубли, которые ей удалось скопить за
месяц. Как-то Поль при этом сказала мне с удовлетворением:
     "Вот еще несколько лет  - и я  уже  могу доживать  старость  у  себя на
родине".
     "А я?" - спросила я с огорчением.
     "Дурочка! Ты выйдешь замуж и забудешь своего старого Поля..."
     "Я не выйду  замуж!  -  сказала я очень решительно. - У  меня  тоже нет
приданого, а ты же сама говорила: без приданого нельзя..."
     "Нет,  у  вас в  России эта дверь  не так  плотно захлопнута... Выходят
замуж иногда и бесприданницы. Я видела такие примеры!"
     И вот  теперь  смерть брата  опрокидывает все жизненные планы Поля! Она
должна либо ехать во  Францию к Луизегте, или выписать Луизетту сюда. Кто-то
из приходивших к  нам  в  этот день  говорит,  что во  многих семьях  охотно
возьмут  девочку  француженку:  играя  с  нею,  дети  с  легкостью  научатся
по-французски. Кстати - недалеко ходить! - Серафима Павловна Шабанова просто
мечтает о такой девочке-гувернантке...
     -  Я  ничего не соображаю... Не работает моя  голова...  - повторяет от
времени до времени Поль. - Я сделаю так, как скажет мсье ле доктер.
     Наконец  "мсье ле доктер", то  есть папа,  возвращается домой. Он зовет
всех - и я иду со  всеми - в кабинет на семейное  совещание. Как  поступить?
Выписать  Луизетту сюда, отдать ее  в услужение каким-нибудь  людям, которые
хотят,  чтобы  их  дети  научились  говорить   по-французски,  или  же  Полю
возвращаться во Францию?
     Вопреки  всему,  что  говорят  о папиной непрактичности, он  рассуждает
очень здраво  и толково. "Когда дело идет о других, Яков очень практичный! -
говорит иногда мама. - Даже удивительно!"
     Есть  ли у  Луизетты,  остались ли у  нее после родителей  какие-нибудь
средства?  Да,  те знакомые, которые  написали Полю о смерти ее  брата и его
жены, пишут, что у брата остались кое-какие  сбережения - не бог весть  что,
но на то, чтобы  девочке учиться и подрасти,  кое-что осталось. У самой Поль
есть сбережения, которые позволят ей  прожить -  о, очень скромно, очень!  -
лет десять.
     Есть ли у Луизетты во Франции какие-нибудь родные люди?
     Нет. Никого.
     - В  таком случае, -  говорит папа, - совершенно отпадает необходимость
отдавать  девочку в  услужение каким-нибудь Шабановым! Кем она будет в такой
семье? Французской куклой для избалованных, капризных и недобрых детей!
     - Но зачем  непременно отдавать ребенка в услужение? - горячо возражает
мама. - Она может просто жить у нас, будет расти вместе с Сашенькой, и все!
     -  Очень хорошо!  Допустим!  -  спорит папа. - Конечно, у нас ей  будет
хорошо, она  будет, как  своя, родная  девочка.  Ну, а как  быть со  школой?
Ребенок должен учиться, а она вырастет  без образования, неучем  вырастет!..
Сколько вам было лет, когда вы приехали в Россию? - спрашивает папа у Поля.
     - Двадцать шесть.
     - Значит, вы  до двадцати шести  лет  жили на  родине, среди на родине,
среди  людей, которые  говорили только по-французски, да  еще  вы учились во
французской  школе. Поэтому вы были и  остались француженкой. А  тут приедет
ребенок  одиннадцати-двенадцати  лет,  он будет  жить в  чужой стране, среди
людей, говорящих на чужом языке. Можете  мне поверить:  она  забудет  родной
язык. Может  быть, не вовсе, не начисто,  но  в  значительной степени. Будет
говорить на  какой-то смеси французского  и русского...  Что же вы дадите ей
взамен родины и родного языка?
     Поль  слушает папу очень  внимательно. Видно, что в уме ее идет сложная
работа и что папины доводы кажутся ей убедительными.
     - Значит?.. - говорит она вопросительно.
     - Значит, надо вам  ехать во  Францию, -  отвечает  папа. - Дорогой мой
Поль  (папа  впервые называет ее  так),  дорогой мой Поль, нам очень  горько
расставаться с вами... Я никогда не забуду, как вы водили меня ночью первого
мая по темным окраинам, как помогали мне перевязывать людей, которых  избили
и ранили казаки...
     - Нет, мсье ле доктор, это я буду вечно помнить и благодарить судьбу за
то, что она позволила мне быть полезной людям в ту страшную ночь! И как  я с
вами вернулась  утром домой, а мой маленький Саш... не спит... и плачет... а
Кики клюет  ее в щеку...  И  мадам уложила меня в постель... и раздела меня,
как ребенка... а Жозефин принесла мне кофе в постель...
     Тут из-за запертой двери папиного кабинета, где мы сидим,  раздается не
просто рыдание, а горестный вопль. Это Юзефа, стоя под дверью и подслушивая,
услышала,  как Поль произнесла имя  "Жозефин", -  а она знает,  что Поль так
зовет ее, Юзефу. Растроганная, она ахнула вслух и  заплакала... Вслед за тем
деловитое сморкание и удаляющееся шлепанье Юзефиных ног.
     Этот маленький инцидент немножко разряжает атмосферу, и в кабинете  все
слабо улыбаются, даже Поль. Но папа снова серьезно продолжает разговор:
     -  Еще одну вещь  я  хочу сказать  вам,  дорогой Поль... Деньги,  какие
скоплены у вас  на  старость, и  те деньги,  которые ваш брат оставил  своей
девочке,  -  тратьте  их  главным  образом   на  ее  образование!  Дайте  ей
возможность самостоятельно  работать, дайте  ей хотя бы ремесло: тогда и она
не будет бояться жизни, и ваша старость будет обеспечена - при ней. Помните:
не баловство,  не туфельки, не бантики, не какие-нибудь там  пумпульчики или
помпончики - а ученье!
     - А лет через семь-восемь, - добавляет мама, - когда Луизетта уже будет
самостоятельно работать,  приезжайте,  Поль, к  нам.  Наш  Сенечка  как  раз
подрастет к этому времени...
     Две  недели, которые проходят между этим разговором и отъездом Поля,  -
очень  короткое  время -  я  помню  как  сквозь сон... Я хожу каждый день  в
институт. Сижу  на уроках. Отвечаю, когда спрашивают. Подруги мои  очень мне