отца  твоей
матери. Но все в доме уже зовут его "Сэнечка", "Сэньюша"...
     Я мчусь  домой  такой рысью,  что Поль  еле поспевает за мной.  Мне  не
терпится  увидеть  Сенечку-Сенюшу!  Я засыпаю Поля глупейшими  вопросами: "А
ноги  у него  есть?  А  почему,  когда рождается  ребенок,  надо  обедать  в
ресторане?"
     - Потому что Жозефин (Юзефа) весь день возилась с малюткой и ей некогда
было приготовить обед.
     - А почему  мы с тобой столько  часов слонялись  по городу, вместо того
чтобы идти домой?
     - Только тебя там не хватало! В доме был страшный беспорядок. Надо было
все прибрать...
     - А почему, когда ты пришла за мной  в институт, ты была заплаканная...
Была, была! Поль, почему ты плакала? Скажи, почему?
     Поль отвечает не сразу:
     -  Потому что мне было очень жаль твою маму, она так  страдала... Очень
тяжело рождает женщина ребенка!  И еще я боялась: а вдруг твоя мама умрет  и
маленький мальчик умрет? Я плакала от страха. А потом, когда все обошлось  -
и мама осталась жива, и мальчик, такой ангелок, тоже остался жив, - ну, тут,
конечно, я заплакала  от радости! И мы все обнимались: и  Жозефин, и мсье ле
доктер, и я, и старый доктор  с его незастегнутыми пуговицами... Только маму
твою мы не обнимали, потому  что она,  бедняжка, еще очень слаба, мы боялись
ей повредить.
     И вот мы  с Полем добежали до дому. Уже на лестнице  нам ударяет  в нос
тяжелый  запах лекарств, дезинфекционных средств  - карболки, йодоформа. Это
меня  не очень пугает: так всегда, только слабее,  пахнет и от моего папы, и
от  Ивана  Константиновича  Рогова,  и  от  всех  других  хирургов,  папиных
товарищей.
     Из  передней  я сразу  рвусь  в  мамину комнату, но меня  перехватывает
Александра Викентьевна Соллогуб,  акушерка-фельдшерица, всегда работающая  с
папой:
     - Ш-ш-ш!.. Мама спит!
     Тут  же,  взволнованные, притихшие, сидят дедушка  и  бабушка.  Бабушка
вытирает глаза.
     И  вот из  соседней комнаты выплывает Юзефа  -  она  торжественно несет
что-то похожее издали на белый торт.  Но это  не торт!  Эго  маленький,  как
куколка,  совсем маленький  человечек,  спеленатый и  вложенный  в  красивый
пикейный "конвертик". Из конвертика видно только красненькое личико, головка
в чепчике с голубыми бантиками. Он мирно спит.
     - Тиш-ш-ша! - предостерегающе шипит на меня Юзефа.
     - Это он, да? - шепчу я.
     - А кто же еще? Звестно дело, ен. Наш Сенечка!
     От человечка пахнет чем-то спокойным и милым - нежной кожицей, молоком,
мирным сном.
     - А поцеловать его можно?
     - Нельзя! - говорит подоспевший папа. - Он еще очень маленький, а в нас
всех много  всякой  заразы, мы можем занести и  передать ему.  Вот  не  могу
уговорить  Юзефу, чтобы не  дышала  на него бациллами, чтоб завязывала нос и
рот марлей. Не хочет, старая малпа (обезьяна)! - шутит папа.
     - И не  хочу! - яростно шепчет Юзефа. - Пускай я малпа, но я не собака,
чтоб в наморднике ходить!
     Мы с Полем прибежали домой как раз к самому интересному: сейчас Сенечку
будут купать! Словно  предчувствуя, что с  ним собираются что-то  делать, он
просыпается,   открывает  глазки  -  они  какого-то  неопределенного  цвета,
белесоватого, с голубизной, но уже сразу видно, что разрез глаз у него как у
мамы, очень красивый. Сенечка сморщивает свое  крохотное  личико, словно ему
дали понюхать  уксусу, и начинает плакать. Это, собственно, не столько плач,
сколько писк. Он разевает беззубый ротишко и скулит:
     - Ля-ля-ля-ля-ля...
     Его распеленывают.  Честное  слово, он ненамного больше крупной лягушки
или  цыпленка! И самое смешное: пальчики его левой ручки сложены в крохотный
кукиш! В тот момент, когда его опускают в  корыто и начинают поливать теплой
водой из ковшика, он сразу перестает верещать. Ему, видно, приятно  в теплой
ванне. Мне тоже дают ковшик, и я усердно поливаю Сенечку.
     - Смотри, на очки (глазки) не лей! - предупреждает Юзефа.
     Сенечка  лежит  в  корыте  с  раскрытыми  глазками,  но   они  какие-то
бессмысленные: он словно никого не видит, не следит взглядом ни за кем.
     - Папа...- шепчу я. - А он не слепой, нет?
     -  Нет.  Он  отлично видит. Только  он  еще не  умеет видеть. Вот через
недельку-другую все будет в порядке...
     Сенечку  вынимают из корыта. Юзефа держит его на ладони, пузиком вниз и
осторожно выпивает губами несколько капель воды  с его  спинки. При этом она
бормочет что-то - наверно, "по-латыньски".
     - Юзенька, что ты делаешь? - не выдерживаю я.
     Юзефа смотрит на меня строго и сурово, как  умеют смотреть только  лики
святых на иконах.
     - От злого глазу! - говорит она. - Чтоб не сглазил кто ребенка.
     Потом  она  осторожно обсушивает  мальчика,  завернув  его  в  мохнатую
пеленку. Я слегка касаюсь его маленькой ножки - она мягкая, как бархатная, а
пальчики  на ножке  -  кругленькие,  как  мелкие-мелкие  горошинки.  Сенечка
начинает  вертеть  головенкой направо и налево, словно ищет чего-то беззубым
ротиком.
     -  Жрать  захотел, бездельник! - добродушно говорит папа.  - Несите его
ужинать!
     И  Сенечку  уносят к маме,  которая, лежа в постели, прикладывает его к
груди.  Сенечка сразу очень деловито начинает  сосать, - видно и слышно, как
он мерно глотает.
     - Як с кружечки пьет! - восхищается Юзефа.
     Мама  делает мне знак подойти. Я становлюсь на колени около ее кровати.
Мама гладит меня по голове и говорит очень нежно, очень любовно:
     -  Дочка  моя...  я все  время думаю:  "Дети...  наши дети..."  Правда,
хорошо?
     Как ни странно,  я понимаю, что  хочет  сказать мама.  До, сих пор  она
всегда  думала: "Дочка...  Моя  дочка шалит,  учится, здорова,  больна, надо
купить нашей  дочке мячик или скакалку..." Она не  могла думать: "Дети", - у
нее была только одна дочка. А теперь она думает: "Дети... наши дети..." И ей
это приятно!
     Мы тихонько выходим из комнаты.
     - Папа...- вдруг вспоминаю я. - А откуда такой малюсенький клопик умеет
сосать и глотать? Кто его научил?
     - Никто,- говорит  папа. -  Я вижу это ежедневно  уже больше пятнадцати
лет. Это чудо. Чудо инстинкта. Мы не понимаем этого,  - а ведь это  умеют  и
щенята, и котята, и всякая живая тварь...
     Сенечка, наевшись, мирно спит.  Я сижу  около его  колясочки. Во сне он
вдруг причмокнул губкой - может быть, ему снится, что он все еще  "ужинает"?
Я думаю: "Брат. Мой брат..." И мне это радостно.
     -  Ну, пойдем  домой! - говорит дедушка  бабушке. -  Мы теперь  с тобой
совсем счастливые: и внучка у нас, и внучек...
     - Хорошо!  -  подтверждает  и бабушка. -  Я люблю детей...  Когда много
детей - это счастье!
     Так вошел в мою жизнь Сенечка, милый брат мой.  Больше шестидесяти  лет
продолжалась наша дружба. О многом я расскажу дальше. Сенечка был весельчак,
остроумный балагур, душа всякого  общества, куда бы ни попадал,  и все очень
любили  его. Талантливый инженер,  он принимал  участие в  постройке  многих
наших    гидроэлектростанций,     начиная     с    Волховстроя.    Последняя
гидроэлектростанция построена по его проекту недавно -  в Румынии.  Это было
уже после его смерти.

        "Глава восьмая. МОЙ "ДУСЯ" КСЕНДЗ!"

     День начинается с  необычного:  я  ссорюсь  с  Юзефой,  а когда на  шум
приходит мама, - то и с мамой!
     Не знаю почему,  но мама и Юзефа вдруг придумали, чтобы я брала с собой
ежедневно в  институт бутылку молока и выпивала его за завтраком на  большой
перемене. Я понимаю, откуда это идет: вчера к маме приезжала с поздравлением
Серафима  Павловна  Шабанова и сказала ей,  что  Риточка и Зоенька ежедневно
берут с собой в институт по бутылке  молока. Мама огорчилась, почему - ах! -
она не такая заботливая мама, как Серафима Павловна! И тут же она придумала,
чтобы  и  я таскала  в  институт  молоко в бутылке. Как Зоя и Рита пьют свое
молоко, я знаю. Мы хотя учимся с Ритой в разных  классах (она приготовишка),
а с Зоей  в разных отделениях I класса,  но я их вижу постоянно. И я видела,
как та и другая выливали молоко из бутылки  в раковину  уборной. Не пьют они
его, не хотят!
     А я не  могу лить молоко в  уборную!  Во-первых, я не хочу врать  дома,
будто я выпила, когда я не пила. И во-вторых, я помню, как очень давно - мне
было тогда лет пять -  я  шалила за столом и  опрокинула на  скатерть стакан
молока. Папа ужасно  на меня рассердился - просто ужасно! Стукнул кулаком по
столу и крикнул: "Дрянная девчонка, дрянная!  Если бы я  мог давать  каждому
больному  ребенку по  стакану молока ежедневно, они бы не болели, как теперь
болеют, не умирали! А ты льешь молоко  на скатерть! Пошла вон  из-за стола!"
Рита и  Зоя выливают  ежедневно в уборную  две бутылки молока - они при этом
смеются! - а я не могу. Я помню, как папа кричал на меня...
     - Но ведь ты можешь просто выпить это молоко! - говорит мама.
     - Ну, а если я терпеть не  могу  молока, если я его ненавижу, если меня
тошнит от пенок? - заплакала я. - Что я, грудная, что ли?
     Ничто  мне не помогло. Юзефа аккуратненько налила  молоко  в бутылку  и
поставила в  уголке  моего ранца. Мама говорит, чтоб я была осторожна  и  не
разбила бутылку. Юзефа успокаивает  маму: "Это очень крепкая бутылка! А  что
пробка  слишком маленькая,  так я бумаги кругом напихаю!"  И все. Я  ухожу в
институт,  унося  в  ранце  эту  противную  бутылку с  противным молоком,  а
главное, мне придется его выпить, потому что лгать - дома лгать, маме лгать!
- я не хочу. Я так огорчена всем этим, что  убегаю из  дому ни свет ни заря,
еще и девяти часов нет.
     В  институте, поднимаясь по  лестнице в коридор, я вижу идущих  впереди
меня  девочек из моего класса: Мартышевскую  и Микошку.  Мартышевскую зовут,
как меня, Александрой, но не Сашей, не Шурой, - таких  имен в польском языке
нет, - а "Олесей"  или "Олюней". Чаще всею  се  ласково зовут "Мартышечкой",
хотя  она   нисколько  не  похожа   на  обезьяну,  она  очень   славненькая.
Мартышевская и Микоша  идут впереди меня и  негромко переговариваются  между
собой по-польски.
     - Ниц с тэго не бендзе! (Ничего из этого не выйдет!) - говорит Микоша.
     -  Она може так  зробиць, як  она хце! (Она может так сделать, как  она
хочет!)
     Я не вслушиваюсь  в их  разговор.  Я все еще очень болезненно переживаю
то,  что на большой перемене  я  должна буду,  как  грудной ребенок,  сосать
молоко. Поэтому мне неинтересно, что  там какая-то "она", которой я не знаю,
"може или  не може..." Но позади меня  идет человек, которому это почему-то,
видимо, очень  интересно. Тихой,  скользящей  походочкой Дрыгалка перегоняет
меня и берет за плечи Мартышевскую и Микошу:
     - На каком языке вы разговариваете, медам?
     Девочки  очень  смущенно переглядываются,  как  если  бы  их поймали на
каком-то очень дурном поступке.
     - Я вас спрашиваю, на каком языке вы разговариваете?
     - По-польски... - тихо признается Олеся Мартышевская.
     -  А вам  известно, что это  запрещено? - шипит Дрыгалка. - Вы живете в
России, вы  учитесь в русском учебном заведении. Вы  должны  говорить только
по-русски.
     Очень горячая  и  вспыльчивая, Лаурентина Микоша, кажется, хочет что-то
возразить.  Но   Олеся  Мартышевская  незаметно  трогает  ее  за  локоть,  и
Лаурентина молчит.
     Дрыгалка победоносно идет дальше по коридору.
     -  На  своем... на своем родном языке...  -  задыхаясь от обиды, шепчет
Микоша. - Ведь мы польки! Мы хотим говорить по-польски.
     Мартышевская гладит ее по плечу:
     - Ну, тихо, тихо...
     Мы уходим все трое в одну из оконных ниш.
     -  "По-русски...  только по-русски..." - бормочет  вне себя  Лаурентина
Микоша. - Здесь прежде Польша была, а не Россия!
     У  меня,  вероятно,  вид глупый и озадаченный. Я ведь ничего  этого  не
знаю! И Олеся Мартышевская очень тихо, почти шепотом, все время оглядываясь,
не  подкрадывается  ли Дрыгалка,  объясняет мне,  в чем дело.  Было Польское
государство. Потом его насильственно разорвали на  три куска и разделили эти
куски между Россией,  Германией  и  Австрией. Наш город  достался России. Но
польские патриоты не хотели мириться с тем, что уничтожено их государство, и
восстали. В нашем крае польское восстание усмирял свирепый царский наместник
Муравьев - его  прозвали  "Муравьев-вешатель".  Он  повесил  много  польских
повстанцев, вдовам их не разрешалось носить траур  по казненным мужьям: чуть
только появлялась на улице женщина  в трауре,  ее задерживали, давали  ей  в
руки метлу и заставляли подметать улицу.
     Тогда  же закрыли в нашем городе  польский университет, польский театр,
польские школы. И вот -  ты сама сейчас видела, Саша! - нам, полькам, нельзя
говорить на своем родном языке... Только по-русски!
     Все  это Олеся  и  Лаурентина рассказывают мне страстным,  возбужденным
шепотом, и я слушаю, взволнованная их рассказом чуть не до слез.
     -  Только помни: что мы  тебе  сейчас  рассказали,  - никому, ни одному
человеку! - шепчет Олеся.
     - Ну, господи! - даже обижаюсь я на их недоверие. - Неужели же я побегу
звонить про такое? Ребенок я маленький? Или глупая приготовишка?
     Я вхожу в класс какая-то вроде  оглушенная, у меня в ушах все еще стоит
жаркий шепот Олеси и Лаурентины.
     В классе  никого нет, пусто.  Я  усаживаюсь за  своей партой,  горестно
подперев  голову  рукой.  Так  все  нехорошо!  И  молоко это  окаянное...  и
девочкам-полькам почему-то не позволяют говорить на своем языке!
     Дверь из коридора приоткрывается. В нее несмело входят две девочки - не
из  нашего отделения, а из первого. Обычно мы друг к другу в чужое отделение
не  ходим.  Девочки  из  первого  -  гордячки,  они смотрят  на  нас, второе
отделение,  сверху  вниз.  А мы -  самолюбивые,  насмешницы,  мы  не  желаем
унижаться  перед  "аристократками"...  И  вдруг  почему-то  две  из  первого
отделения к нам пожаловали!
     Не заметив меня, одна из них спрашивает у другой:
     - Думаешь, он сюда придет?
     -  Ты же видела, прямо сюда пошел! - И вдруг,  увидев меня: -  Людка! А
как же эта?
     Людка машет рукой:
     -  Не беда! Она не наябедничает. Мне Нинка  Попова  говорила: ее  Шурой
звать, она ничего девочка...
     Мне смешно, что они переговариваются обо мне в моем присутствии. Словно
меня нет или я сплю.
     - Видишь?  -  продолжает  Люда.  -  Она  смеется. Она ничего плохого не
сделает.
     Выглянув в коридор, Люда испуганно вскрикивает:
     - Идет, Анька! Идет сюда!
     И обе девочки застывают в ожидании около классной доски.
     Я тоже с любопытством смотрю на дверь: кто же это там идет?
     В  класс  входит сторож-истопник Антон Он  в  кожухе  (желтом нагольном
тулупе). За спиной у него вязанка дров,  которую он  сваливает около печки с
особым  "истопническим"  шиком  и  оглушительным  грохотом.  Кряхтя  и  даже
старчески  постанывая  от усилия, Антон  опускается  на  колени  и  начинает
привычно и ловко  топить печку. Ни на кою из нас он не смотрит, но я не могу
отвести глаз  от его головы  -  никогда я такой  головы не  видала. Не в том
дело,  что она лысая, как крокетный шар, - лысина ведь не  редкость. Но  при
этой совершенно лысой голове у Антона борода - как  у  пушкинскою Черномора!
Длинная седая борода, растрепанная, как старая швабра. А лысина блестит, как
начищенный мелом медный поднос. По ее сверкающей желтизне  рассыпаны крупные
родимые  пятна  и,  как  реки  на  географической карте, разветвление вьются
синевато-серые  вены.  Сейчас, от  усилия при работе,  эти  вены  взбухли  и
особенно четко пульсируют. Очень интересная голова у истопника Антона!
     - Ну! - командует шепотом Люда, подталкивая Аню локтем.
     Аня достает из кармана пакетик, перевязанный розовой тесемкой, какими в
кондитерских перевязывают коробки с конфетами.
     -  Пожалуйста... - бормочет Аня,  вся  красная от  волнения, протягивая
Антону пакетик. - Возьмите...
     Антон сердито  поворачивает к  ней лицо,  раскрасневшееся  от печки,  с
гневно сведенными лохматыми бровями. Он очень недоволен.
     - Ну, куды? - рычит  он. - Куды "возьмите"?  Торопыга!  Вот затоплю, на
ноги встану - тогды и возьму...
     Так оно и происходит. Антон кончает свое дело, с усилием встает с колен
Аня протягивает ему свой пакетик  с нарядной тесемкой.  Не говоря ни  слова,
даже не взглянув на девочек, Антон берет пакетик рукой, черной от сажи, сует
ею за пазуху и уходит.
     Люда  и  Аня  смотрят  ему  вслед  и  посылают  воздушные  поцелуи  его
удаляющейся спине.
     - Дуся! - говорит Аня с чувством.
     - Да! Ужасный Дуся! - вторит Люда.
     Я смотрю на них во все глаза О ком они говорят? Кто "дуся"?
     Туг обе  девочки - Люда и  Аня - начинают шептаться. Поскольку  они при
этом то и дело взглядывают на меня, я понимаю, что речь у них идет обо мне.
     - Послушай...  - подходит ко мне Люда.  - Ты - Шура, да? Я знаю,  мне о
тебе Нинка Попова говорила
     -  У  нас  к  тебе  просьба!  -  перебивает   ее  Аня.-  Понимаешь,  мы
пансионерки, мы  живем  здесь,  в  институте,  всегда.  И  у нас очень  мало
окурков!
     - Ужасно мало! - поясняет Люда. - Откуда здесь быть окуркам? Учителей -
таких, чтобы  они были мужчины, курили папиросы,  - ведь  немного. В классах
они не курят, в коридоре - тоже, только в учительской, - а в учительскую нам
ходить запрещено! Вот ты живешь дома - собирай для нас окурки, а?
     - Какие окурки? - спрашиваю я, совершенно обалдев.
     - Ну, обыкновенные. Окурки. Окурки папирос. Понимаешь?
     Я еще больше удивляюсь.
     - Вы курите? - спрашиваю.
     Обе девочки хохочут. Я, видно, сморозила глупость.
     - Нет,  мы  с Людой не курим,  - снисходительно улыбается Аня. - Мы для
Антона окурки собираем.
     - Потому что мы его обожаем! - торжественно заявляет Люда. - Он - дуся,
дивный, правда?
     Я молчу. Антон не кажется мне ни "дусей", ни "дивным".
     Просто довольно нечистоплотного вида старик со смешной лысиной.
     - И еще мы хотели просить тебя... - вспоминает Аня. - Кто живет дома, у
того  всегда  много цветных тесемок  от конфетных коробок. А  у нас здесь, в
институте,  откуда  возьмешь  тесемки?  Мы  сегодня  перевязали  окурки  для
Антона,-  видела,  какой  красивенький  пакетик  получился?  И,   представь,
последняя ленточка! Больше у нас ни одной нет.
     - Приноси нам, Шура, окурки и конфетные тесемочки!
     -  И,  смотри, никому ни  слова! То есть девочкам  - ничего,  можно.  А
синявкам ни-ни!
     Я  не  успеваю  ответить, потому что  в класс  вливается большая группа
девочек.  Среди  них - Меля,  Лида  и  другие  мои  подружки. Обе мои  новые
знакомки - Люда и Аня из первого отделения - говорят мне с многозначительным
подчеркиванием:
     - Так мы будем ждать. Да? Принесешь? И убегают.
     - Это что же ты им принести должна? - строго допытывается у меня Меля.
     - Да так... Глупости... - мямлю я.
     - Ох, знаю! - И Меля всплескивает руками. - Они ведь Антона, истопника,
обожают!  Наверно,  пристали к тебе, чтобы  ты из  дома окурки носила?..  А,
кстати, - вдруг соображает Меля. - Надо и вам кого-нибудь обожать!  Кого вы,
пичюжьки, обожать будете?
     -  Я  -  никого!  -  спокойно отзывается  Лида.  - Моя мама  училась  в
Петербурге, в Смольном институте, она  мне про это обожание  рассказывала...
Глупости все!
     Ну хорошо, Лида знает про это  от своей мамы и знает, что это глупости.
Но  мы - Варя Забелина,  Маня Фейгель, Катя Кандаурова и я - не знаем,  что,
это за обожание и почему это  глупость. И мы смотрим на Мелю  вопросительно:
мы ждем, что она нам объяснит.
     В эту минуту в класс вбегает Оля Владимирова. У  нее такая коса, как ни
у  кого  в I классе, - не только в  нашем, втором отделении, но и в  первом.
Если бы у меня была такая коса, ох, я  бы все время  только  и  делала,  что
поводила  головой то вправо, то влево... а коса бы, как  змея, шевелилась по
спине то туда,  то сюда! Оля Владимирова нисколько не гордится  своей косой,
разговаривает  со  все