громыхает гулким басом,
как из пустой бочки:
     - Свободный!
     Дрыгалка печально качает головой:
     - Я  вас  спросила: "Какой у нас сегодня  первый урок?"  А вы рявкаете:
"Свободный!" - Дрыгалка очень похоже передразнила басовитый голос девочки. -
Надо  отвечать полным  ответом: "Евгения  Ивановна,  сегодня  первый урок  -
свободный". Повторите!
     Я немножко знаю эту девочку, мы иногда встречались с  нею в сквере.  Ей
одиннадцать  лет, но  она  высокая, крупная, как четырнадцатилетняя.  У  нее
большие  темные глаза, задумчивые и  добрые,  и сама  она хорошая, милая. Ее
зовут Варя Забелина.
     - Евгения Ивановна, - повторяет Варя своим оглушительным басом, - у нас
сегодня первый урок - свободный.
     - Вот теперь хорошо! - милостиво  кивает Дрыгалка. - Надо  бы только не
так громко... Бас - это не дамский голос.
     Свободный урок Дрыгалка использует прежде всего для того, чтобы сделать
перекличку  и таким  образом  познакомиться  со всеми  нами. Каждая девочка,
выкликнутая Дрыгалкой  по списку, встает в своей  парте  и  стоит, как перед
фотографом. Дрыгалка несколько мгновений смотрит на нее, словно запечатлевая
ее в своей памяти. Затем кивает,  говорит:  "Садитесь", - и вызывает другую,
следующую по алфавиту. В дальнейшие дни  мы  убеждаемся в том, что  память у
Дрыгалки поразительная! Она запомнила всех с одной переклички  и  никогда не
ошибается.
     После переклички она  начинает  отбирать  нас  по  росту.  Две  девочки
совершенно  одинакового роста  - это  пара,  а каждая следующая  пара иногда
такая же, а иногда чуть-чуть, хотя бы на самую малость, выше предыдущей.
     Вот тут со мной случается  первое печальное происшествие - я не попадаю
в  одну  пару  ни  с Маней,  ни с  Мелей. Это  меня так огорчает, что  я, не
выдержав, говорю Дрыгалке тихо, горестно:
     - А я хотела с Фейгель... Или с Норейко...
     Дрыгалка бросается  на меня, как хорек на цыпленка, и говорит протяжно,
с насмешкой:
     -  Ах,  вы хоте-е-ели? Скажите, пожалуйста! Так вот,  запомните: хотеть
можно  дома.  А здесь  надо  слушаться.  И  -  больше  ничего.  Ни-че-го!  -
отчеканивает  Дрыгалка,  словно  наступая ногой  на  мои ребячьи фантазии  и
испытывая от этого явное удовольствие. - Ни-че-го! Поняли вы мои слова?
     Стоящие около меня Меля и Маня смотрят на меня с испугом, как если бы я
на их глазах упала в реку. Меля наступает мне  на ногу - это чтобы я молчала
и не спорила. Маня незаметно гладит пальцы моей опущенной руки.
     - Вы меня поняли?
     Дрыгалка стоит  передо мной прямая, вытянувшаяся вверх,  и правая  рука
ее, вся  усыпанная  коричневыми  веснушками,  пестрая,  как кукушечье  яйцо,
прижимает к груди колечко от часовой цепочки. На  одну какую-то долю секунды
в моей памяти всплывает воспоминание, как я, совсем еще маленькая, забралась
под балкон дачи  и увидела там издохшую лягушку. Лягушка,  вся  вытянувшись,
лежала зеленой спинкой вниз и зеленовато-белым брюшком вверх. Правая верхняя
лапка ее была прижата  к  грудке.  Почему-то  Дрыгалка  с ее пестрой  рукой,
прижатой к груди, напоминает мне ту издохшую лягушку.
     - Вы меня поняли? - настойчиво повторяет Дрыгалка.
     Я молчу. Понимаю, что это молчание выглядит, как упрямство, как каприз,
но не могу выжать из себя ни одного слова.
     В классе очень тихо. Все девочки глядят на нас.
     Несколько секунд мы с Дрыгалкой смотрим  друг на друга,  глаза в глаза.
Эго - поединок...
     Еще секунда - и я опускаю глаза.
     - Поняли? - в голосе Дрыгалки звучит торжество.
     Чуть слышно, почти шепотом, я отвечаю:
     - Поняла.
     - Полным ответом! - приказывает Дрыгалка. - Полным ответом!
     И я бормочу полным ответом:
     - Евгения Ивановна, я поняла...
     Это неправда. Я  поняла  далеко не все. Лишь много лет  спустя я пойму,
что  это  был только первый шаг  Дрыгалки к тому, чтобы  согнуть, искалечить
меня так,  как когда-то,  вероятно,  согнули, искалечили в такой же школе ее
самое.
     Но я не хочу этого! Мысленно я повторяю только одно слово:
     "Папа... папа... папа..."
     В  этом слове очень многое.  Это значит:  "Видишь, папа, какая Дрыгалка
злая тиранка?" Это означает: "Папа, ты бы, наверно, не опустил глаз, а я вот
опустила, отвела их, как виноватая, хотя я ни в чем не виновата, я ничего не
сделала плохого. Я - малодушная, да, папа?"
     Дрыгалка уже отошла от меня. Она продолжает подбирать девочек и ставить
их в пары по росту, но  при этом она все еще говорит с величайшим презрением
по моему адресу:
     -  Она хоте-е-ела сидеть  по своему  выбору! Скажите,  пожалуйста!  Она
хоте-е-ела!
     Меля быстро-быстро шепчет мне:
     - Что  ты  с Дрыгой  в  разговоры лезешь!  Ну какая, право, дурноватая,
ей-богу... Смеешь-шься, шьто ли?
     И быстро ускользает в сторону от меня.
     Со мной  в пару Дрыгалка ставит девочку - глаз ее не видно, они опущены
вниз.
     - Вот ваша пара!
     Я так огорчена, что  даже не смотрю на свою "пару" - ну ее!  Не хочу ее
видеть!  При перекличке Дрыгалка  назвала ее:  "Кандаурова Екатерина"  - вот
все, что я о ней знаю. Какая-то она растрепанная, всклокоченная... Бог с ней
совсем!
     Издали  я обмениваюсь  взглядом  с Маней  и  Мелей.  Черные глаза  Мани
печальны, она тоже  хотела быть моей "парой". Меля делает мне свирепое лицо.
Я понимаю: это чтобы я не "лезла в разговоры", не спорила с Дрыгалкой.
     Потом  Дрыгалка  рассаживает нас  по партам  - пара  за парой, пара  за
парой. Девочки побольше ростом сидят  на задних партах, девочки  поменьше  -
впереди.   Потом   Дрыгалка  учит  нас   вставать  и   кланяться  при  входе
преподавателей. Плавно! Тихо!  Бесшумно приподнимать пюпитр, не выпуская его
из рук, чтоб он не стукнул о парту, затем снова садиться, все так же  тихо и
плавно.
     -   Встаньте!  Тихо-плавно...  Садитесь!  Тихо-плавно...   -  командует
Дрыгалка, и мы без конца встаем и садимся, встаем и садимся.
     Нужно признать  правду -  к  тому времени,  как из  коридора  доносится
звонок  и свободный урок кончается,  усилия Дрыгалки уже достигли порядочных
успехов. Мы  -  уже не  стадо, нестройное, разноростное, шумное, громыхающее
пюпитрами.  Мы  -  класс,  построенный по росту,  наученный  тому, как  надо
отвечать   полным   ответом,   как   вставать,   здороваться   с  "господами
преподавателями" и плавно опускаться на место, не стуча пюпитрами, не шаркая
ногами, не роняя на пол ни книг, ни тетрадей.
     Все-таки звонок,  возвещающий  "маленькую  перемену"-  между  первым  и
вторым уроком, - мы все воспринимаем как облегчение,  как  освобождение. Все
мы - кто больше, кто меньше - изрядно "озябли" от холода, напущенного на нас
Дрыгалкой и ее муштрой:
     "Встать - сесть! Плавно-бесшумно! Сесть - встать! Плавно-тихо!"
     Вряд ли  которая-нибудь из девочек отдает себе ясный  отчет в том,  как
сильно поразила ее эта первая  встреча со школой. Но каждая из  нас -  даже,
может  быть, бессознательно  - чувствует разочарование. Так  вон он, значит,
какой, этот  институт! Ничего  в  нем нет увлекательного,  все очень просто,
даже чуть скучновато.
     Во  время первой перемены мы снова сходимся  вместе - Меля, Маня  и  я.
Взявшись под руки,  мы  ходим  по  коридорам.  Меля  ест булочку-розанчик (в
булочных  нашего города  их  называют "гамбурками") с  копченой  колбасой  и
поучает нас - "несмышьленышей":
     - Не надо киснуть, пичюжьки...  Конечно, Дрыга  - она ж-жяба, ничего не
поделаешь. Но ведь здесь и другие есть, не одна Дрыга!
     "Ох! - думается мне. - Есть ли они здесь, эти "другие"?
     Но на следующем уроке - рисования -  мы с радостью видим одного из этих
"других"!
     В класс входит очень высокий, очень прямой старик, - и мы сразу смотрим
на него радостными  глазами уже потому, что  он  напоминает нам что-то очень
веселое и  желанное. На кого он похож? Ох, знаю, знаю - на деда-мороза! Если
бы деда-мороза одеть в синий учительский вицмундир, вот и был бы наш учитель
рисования! Только  у  деда-мороза  нос  картошкой, красный  от  декабрьского
холода, а у  нашего  учителя рисования прекрасная голова, красиво  откинутая
назад, с красивым, прямым носом и зоркими, орлиными глазами. Волосы и борода
у  учителя седые, белые, только около  рта они чуть-чуть отдают  желтизной -
наверно, от табака.
     -  Здравствуйте,  милые  девицы!  -  говорит  дед-мороз  в  учительском
вицмундире. - Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.
     На  миг  вспоминаю безрукого художника (других художников  я никогда не
видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.
     А  он  уже  оглядывает нас  молодыми,  пронзительными  глазами,  словно
высматривает,  кто из  нас та,  способная, талантливая,  ради которой  стоит
возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.
     -  Что  же,  милые  девицы? Давайте  рисовать!  А?  И так  как Дрыгалка
зачем-то вышла, весь класс радостно грохает:
     - Рисовать! Рисовать! Давайте!
     Виктор Михайлович  вызывает нас по  очереди и "заказывает" каждой,  что
именно она должна сейчас нарисовать мелом на доске.
     - Вот вы, беленькая, нарисуйте корабль...
     Или:
     - А вы, черненькая, изобразите... ну, что бы такое?.. А, знаю, - кошку!
     Корабль  - с парусами! -  нарисованный "беленькой", похож  на мотылька.
Кошка -  ее изобразила Варя Забелина - вообще ни на что не похожа. Но Виктор
Михайлович  смотрит на  эти  рисунки,  склонив  набок свою  белоснежно-седую
голову, говорит поощрительно, даже негромко мурлычет, как большой белый кот:
     - Ммм... Н-нич-чего... Ничего-о...
     Я  с  ужасом  думаю:  ох,  вот сейчас  я осрамлюсь, ох,  как это  будет
стыдно!..
     -  Н-ну-с... - приглашает меня жестом Виктор Михайлович.-  Нарисуйте-ка
селедку!
     Иду к доске, беру мел и начинаю работать. Рыбка под моим мелком смотрит
в профиль - одним  глазом. Я делаю на ее спине закорючку  - это  плавник!  -
очень  старательно вырисовываю  раздвоенный  хвостик.  Смотрю,  чего-то  еще
недостает. Ах, да, этак рыбка выглядит плавающей,  как  и всякая другая, как
окунь или ерш, а ведь Виктор Михайлович заказал мне именно  селедку. Недолго
думая пририсовываю к  ней селедочницу и вдобавок окружаю селедку целым рядом
аккуратненьких колечек.
     - Гм...  - всматривается Виктор  Михайлович. - Рыбка, да... А почему же
это она едет в лодке?
     -  Это   не  лодка,  -  объясняю  я.-  Это  селедочница...  Селедка  на
селедочнице...
     -  Ишь ты! - удивляется Виктор Михайлович.  - А что же  это за  колечки
вокруг нее?
     - Лук! - уточняю я. - И еще вот... сейчас...
     Быстро пририсовываю  ко рту  селедки  какую-то  длинную,  разветвленную
запятую.
     -  Да-а... -  понимающе  кивает  Виктор  Михайлович. - Селедка папиросу
курит.
     -  Нет... - почти  шепчу я  в  полном отчаянии.  -  Это  у  нее  во рту
петрушка...
     Девочки взрываются хохотом. Смеется и сам Виктор Михайлович. Но во всем
этом нет ничего обидного, - я ведь и сама знаю, что рисование мне не дается.
     Возвратившаяся в класс Дрыгалка, сидя за своим столиком, смотрит на мой
рисунок, неодобрительно поджав губки.
     - Какие-то нелепые остроты! - пожимает она сухонькими плечиками.
     -  Э, нет,  не скажите! -  заступается  за меня  Виктор  Михайлович.  -
Рисунок,  конечно,  не  так  чтобы  уж  очень...  Но  фантазия  какая!  И  -
наблюдательность: лук, петрушка...
     Дальше - урок арифметики. У учителя, Федора Никитича Круглова, голова в
седеющих рыжих волосах, прямых и жестких, на макушке торчит упрямый хохолок,
который Федор Никитич  часто  пытается  пригладить рукой.  Близко  сдвинутые
глаза сидят глубоко под узеньким лбом  - совсем как у  гориллы  на рисунке в
книге Брема "Жизнь животных". Но лицо у Федора Никитича - не злое.
     Просмотрев  весь  список   учениц,  Федор  Никитич  останавливается  на
последней фамилии - моей! - и громко вызывает:
     - Яновская Александра!.. Прошу к доске.
     Задача, которую  я должна решить,  -  самая  пустяковая.  Я ее решаю, а
потом объясняю вслух ход решения.
     - Гм... -  говорит Круглов, рассматривая  то, что я нацарапала мелом на
доске, и выслушав мои объяснения. - Задача решена правильно. Но - почерк! Не
цифры, а иероглифы... Это что? - тычет он указкой в одну из цифр.
     - Четверка...
     - Четверка?  Это пожарный,  а не  четверка!  Пожарный с  топором или  с
крючком - вот это что! Садитесь.
     Федор Никитич возвращается к  своему столу, пододвигает к  себе журнал,
на секунду задумывается.
     - За  решение задачи я бы вам поставил пятерку... -  говорит он, словно
соображая вслух. - Но  из-за пожарников этих не  могу  поставить больше  чем
четыре с минусом.
     Четыре с минусом... Первая моя отметка - четыре с минусом!
     Федор Никитич берет перо и собирается вписать отметку в журнал.
     - Нет! - говорит  он, глядя  на меня своими "горилльими" глазами из-под
нависшего  над ними узкого лба. - Нет, и  четверки  с минусом  поставить  не
могу. А  тройку  тоже не поставишь: мало. Четыре с двумя  минусами - вот это
будет справедливая отметка!
     Четыре  с двумя минусами... А дома-то,  дома думают, что  я здесь ловлю
пятерки сачком, как бабочек!
     Весь  урок проходит  для  меня как-то  смутно. Вслушиваться  в то,  что
говорит Федор Никитич, что отвечают девочки,  мне неинтересно: я это знаю. А
моя собственная четверка с двумя минусами давит меня  непереносимо. В книгах
часто  пишут: "Она сидела, глотая слезы..." Я  не  глотаю слез, да и как это
можно делать, если слезы льются из глаз, а глотать их надо вовсе горлом?  Но
я  сижу,  пришибленная своей неудачей. Я не обижаюсь  на Федора  Никитича  -
конечно,  он прав.  Ведь и  Павел  Григорьевич,  и  Анна Борисовна  сто  раз
говорили  мне,  что  у  меня  невозможный  почерк.  Но все-таки  мне  ужасно
грустно...
     После урока ко мне подбегают Меля и Маня.
     -  Ну,  что ты  скисла? - с  упреком говорит Меля.  - Радуйся! Четверку
получила!
     - Да... С двумя минусами... - говорю я горько.
     - Все равно четверка! Мало тебе?
     - Мало.
     - Да ведь четверка - это "хорошо"!
     - А мой папа говорит: надо все делать отлично!
     - Ну, знаешь, твой папа! Его послушать, так надо ранец на спине таскать
и на одни пятерки учиться... Что за жизнь!
     Маня хочет предотвратить ссору. Она мягко вставляет:
     - Мой папа тоже так думает: "Что делаешь - как можно лучше делай!"
     Меля не хочет ссориться.
     - Ладно! - говорит  она мне. - Сейчас у нас большая перемена, покушаешь
-  успокоишься. А  после большой перемены -  урок  танцев, вот  ты и  совсем
развеселишься.
     Большая  перемена. Из  всех  классов  высыпают девочки, у всех в  руках
пакетики с  завтраком; все едят,  разгуливая  по коридорам. Но  Меле это  не
нравится. Она хочет завтракать с удобствами.
     - Нет-нет! На ходу  и собаки не едят!.. Пичюжьки, за мной! -  командует
Меля  и  ведет  нас   в  боковой  коридорчик,  где  в  темном  уголке  около
приготовительного класса стоит большая скамья. Мы усаживаемся.
     Когда мы  с  Мелей уходили  из класса  в начале  большой  перемены, мне
показалось, что моя "пара", Кандаурова, провожает нас тоскливым взглядом. Но
мне  некогда  думать об этом  - перемена короткая, надо успеть позавтракать.
Меля раскрывает корзиночку, где у  нее находятся  изрядные  запасы  еды. Она
бережно и  аккуратно,  как-то  очень аппетитно  раскладывает все  на большом
листе бумаги и, откинув руку назад, словно прицеливаясь, негромко бормочет:
     - Ну-ну-с... Посмотрим, что тут есть...  - И вдруг тихонько напевает: -
"Смотрите здесь, смотрите  там! Нравится ли это вам?.." Это, пичюжьки, такая
песенка,  я  слыхала...  Ну, мне  нравится вот эта  семга! Очень славненькая
семужька, Фомушька,  Еремушька... Потом  поедим  телятинки...  А на десерт -
пирожные! Ну, восподи баслави!
     И она с аппетитом начинает поглощать бутерброды с семгой.
     - Я, понимаете, деточки, уж-ж-жясная обжера! Люблю покушять!
     Меля могла бы нам  этого и не говорить - мы с Маней уже раньше заметили
это.
     Некоторое время мы все едим молча: с полным ртом не разговоришься. Меля
ест, прямо сказать, с упоением. На нее даже  интересно смотреть. Съев семгу,
она облизывает  пальцы, потом  вытирает  их  бумажкой и берется за телятину.
Пирожных у нее два: наполеон и трубочка с кремом.
     Она протягивает их нам на ладони:
     - Которое раньше съесть, которое - потом, а?
     - А какое тебе больше нравится, с того и начинай.
     - Оба нравятся! - говорит Меля даже со вздохом, но, подумав, берется за
наполеон.
     Мы с Маней тоже доедаем свой завтрак.
     Меля  съела пирожное наполеон и принимается  за  трубочку с кремом. Но,
едва надкусив, она корчит гримаску:
     - Крем скис... Фу, какая гадость!
     С размаху Меля ловко бросает пирожное в мусорный ящик. Слышно,  как оно
мягко шмякается о стенку ящика.
     - Сколько раз  я тете говорила, - капризно тянет слова Меля, - не давай
мне пирожных с кремом! А она забывает! Не может запомнить, - смишьно!

        "Глава третья. А ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВСЕ ДЛИТСЯ!.."

     Урок танцев происходит в актовом  зале.  Зал  - большой, торжественный,
по-нежилому холодноватый. В одной  стене - много окон,  выходящих в сад.  На
противоположной стене - огромные портреты бывших царей:  Александра Первого,
Николая Первого, Александра Второго. Поперечную стену, прямо  против входа в
зал, занимает  портрет нынешнего царя -  Александра Третьего. Это  белокурый
мужчина  громадного  роста,  тучный,  с холодными,  равнодушными,  воловьими
глазами. Все царские портреты - в  широких  золоченых рамах. Немного отступя
от  царей,  висит портрет  поменьше  -  на нем изображена  очень красивая  и
нарядная  женщина.  Меля  объясняет  нам,  что  это  великая  княгиня  Мария
Павловна, покровительница нашего  института.  Под портретом великой  княгини
висит  небольшой  овальный портрет  молодой  красавицы  с лицом горбоносым и
надменным.  Это, говорит Меля, наша попечительница, жена генерал-губернатора
нашего края Оржевского.
     Мы  входим в зал  парами - впереди нас  идет  Дрыгалка.  Паркет  в зале
ослепительный, как  ледяное поле катка. Даже страшно: "Вот поскользнусь! Вот
упаду!" Вероятно, так же  чувствует себя Сингапур,  попугай доктора  Рогова,
когда его в наказание ставят на гладко полированную крышку рояля.
     Дрыгалка  расставляет  нас поодиночке - на некотором расстоянии друг от
друга. Мы стоим,  как шахматы  на доске,  как  посаженные в  землю маленькие
елочки.
     - Как начну-у-ут играть! Как пойде-е-ем плясать!  - чуть слышно говорит
стоящая позади меня Меля Норейко.
     Ну что тут смешного, в этих Мелиных словах? Ровно ничего. Но  мне вдруг
становится так смешно, что я начинаю неудержимо хохотать.
     -  Тише,  медам! -  командует Дрыгалка. - Тише!  Сейчас придет  госпожа
преподавательница...
     И так как смех  все не оставляет меня, я вся трясусь - как мне кажется,
беззвучно,  - то Дрыгалка начинает искать, откуда  исходит  этот неприличный
смех. Вся  вытянувшись  вверх, как змейка, она  поводит удлиненной головкой,
стараясь охватить всю группу построенных для урока девочек.
     - Ах, вот это кому так смешно... Яновская! Почему вы смеетесь?
     Смех замирает у меня в горле.
     -  Что  вас насмешило, Яновская?  Может  быть,  кто-нибудь  сказал  вам
что-нибудь смешное?
     Конечно,  сказал. Меля  сказала. И если  бы мне  задали этот вопрос еще
сегодня утром, когда я пришла сюда, я бы  от чистого  сердца сказала правду:
"Да,  меня  насмешила Норейко".  Но трех  часов,  проведенных  в  институте,
оказалось достаточно, чтобы  совершенно ясно  понять:  здесь нельзя говорить
правду. Если  я скажу,  Дрыгалка, может  быть, отвалится  от  меня,  но  она
присосется к Меле,  будет  ее бранить...  может  быть, даже накажет...  Нет,
нельзя здесь говорить правду! А  папа-то, папа... Как он нынче утром  грозил
мне своим разноцветным "хирургическим" п