раньше  и
заниматься с двоечницами. Но это надо обсудить где-нибудь подробно, толково,
а главное - без помехи, без опаски, без оглядки на  подслушивающую Дрыгалку.
Она ведь вездесущая! Куда от нее спрячешься? Где его найдешь, такое место, у
нас в институте?
     Есть  оно, это  райское место! Есть  он,  этот  остров  свободы! Это  -
извините за прозу: ватерклозет.
     Даже  удивительно, как подумаешь: в  нашем  институте,  где  все  время
синявки,   классные   дамы,    шныряют   между   ученицами,   подсматривают,
подслушивают,  лезут  в ящики, читают письма  и  записки,  вынюхивают  -  ну
совершенно как полицейские собаки!  - ватерклозет устроен,  как неприступная
крепость, окруженная рвом!  В самом  конце  большого коридора есть маленькая
дверь,  сливающаяся по цвету  со стеной. Откроешь эту  дверь, войдешь,  -  и
сразу прохладно, полутемно, и, что совсем удивительно,  страшно тихо: как во
всех  старинных  зданиях,  стены  здесь  массивные,  такие толстые,  что они
непроницаемы для звуков. Жужжание, шум, крик, громкий разговор в коридоре во
время большой  перемены  -  ведь  нас в институте  пятьсот  человек! - сразу
словно  ножом  отрезало  за   тяжелой  дверью.  Там   начинается  полутемный
внутренний  коридор,  ведущий к уборным.  Он очень  длинный.  Постепенно  он
светлеет, в нем появляются окна, замазанные белой краской, и наконец коридор
вливается в большую комнату с несколькими окнами: как бывает предбанник, так
это -  предуборник. Здесь девочки  сидят на глубоких подоконниках,  болтают,
даже поют,  даже завтракают. Отсюда уже две двери ведут в самые уборные. Вот
предуборная комната -  это единственное место  во  всем институте, где можно
чувствовать  себя совершенно  свободно:  делать  что  хочешь,  говорить  что
вздумается, петь, кричать, хоть кувыркаться!
     Когда-то кто-то  - наверно, из старших классов -  назвал это учреждение
"Пикквикским  клубом". Потом его стали называть "Пингвинским клубом", - ведь
младшие не читали "Пикквика", да и  старшие читали его далеко не все. Сейчас
он уже называется просто "Пингвин". "Приходи на большой перемене в "Пингвин"
- и. т. д.
     Вот в этом "Пингвине" мы  сидим на подоконнике - четыре девочки, четыре
заговорщицы:  Лида,   Маня,   Варя   и   я.   Нам  надо   составить   список
учениц-двоечниц, установить, по какому предмету у них двойки, и закрепить их
для занятий  за каждой из нас. Лида  будет заниматься с теми, кто отстает по
французскому языку,  Маня и  Варя  - по арифметике, я -  по русскому  языку.
Каждая должна предупредить  всех  девочек своей  группы, когда  и  где будут
происходить занятия,  - вообще позаботиться  обо всем.  В  моей группе  пять
девочек:  Малинина, Галковская,  Ивашкевич  и  еще две девочки со  странными
фамилиями, из-за которых я в первый день занятий разобиделась на них чуть не
до  слез. Это  было еще до первой переклички, и мы тогда не знали, как  кого
зовут. Около меня стояли, держась под руки, две очень милые девочки. Они мне
понравились, и я спросила одну из них:
     "Как твоя фамилия?"
     На это она ответила мне очень спокойно:
     "Моя фамилия - Чиж".
     Я  сразу   поняла,  что  надо  мной  подшучивают,  и  только  собралась
обидеться, как  вторая девочка, подружка этой Чиж,  весело и дружелюбно сама
сказала мне, не дожидаясь вопроса:
     "А моя фамилия - Сорока".
     Тут уж  я разозлилась окончательно,  и, когда  девочки, в свою очередь,
захотели узнать мою фамилию, я сердито каркнула:
     "Вор-р-рона!"
     Через  несколько  минут   после   того,  как  Дрыгалка  провела  первую
перекличку, все выяснилось: и то,  что у  обеих  девочек в самом  деле такие
птичьи  фамилии, и то,  что  они  - хорошие, милые  девочки, и то,  чго  я -
обидчивая дура. Мы с Чиж  и Сорокой  тут  же  помирились и все семь лет, что
проучились вместе, до окончания института, жили очень мирно и дружно.
     И вот теперь я буду заниматься с Чиж и Сорокой, Галковской и Ивашкевич.
Итого  у  меня  в  группе  четыре  девочки-польки  и только  одна русская  -
Малинина. Это, конечно, понятно: польские  девочки выросли в польской среде,
говорят  дома  по-польски, это их  родной язык, а русский  язык для  них все
равно что иностранный. Они  знают его плохо,  учиться им  трудно, они бредут
через пень колоду, от тройки с двумя минусами к  двойке. А  Люба  Малинина -
хорошая девочка,  толстая, как  колобок, и  ужасно  ленивая: у нее двойки не
только по русскому, но и по арифметике.
     - Понимаешь, - говорит она  мне, - я как открою грамматику Кирпичникова
или услышу: дательный падеж, звательный падеж,  - ну, не могу! Глаза  просто
сами слипаются!
     Все это  она говорит уже на следующее утро, когда  мы все  пришли ровно
без четверти девять утра и сели занимался в углу нашего класса, еще пустого.
Лида Карцева,  Варя Забелина и Маня Фейгель устроились со своими "ученицами"
где-то в другом месте.
     Тьфу,  тьфу, тьфу,  - не сглазить бы! - но первый  наш  "урок" проходит
очень хорошо. Я рассказываю им все так,  как мне  рассказывали  мои  дорогие
учителя  Павел   Григорьевич  и   Анна   Борисовна.  Девочки  слушают  очень
внимательно.  Потом  объясняю  правила  грамматики.  Они пишут  диктовку  на
сомнительные  гласные; мы останавливаемся на  каждом слове,  стараемся найти
другое  слово  того  же  корня,  где бы  эти  сомнительные  буквы  были  под
ударением: "Ковать - кованный", "словечко - слово" и т. д.
     Когда прозвучал звонок к  началу  занятий, в класс пришли  Лида, Варя и
Маня со  своими  ученицами  - все  очень  довольные.  С этого  дня  мы стали
регулярно, каждый день заниматься с  двоечницами. С  этого  же  дня мы  сами
перестали  скучать на уроках.  Мы  слушали,  как  отвечает которая-нибудь из
наших  учениц;  мы  волновались,  радовались,  когда  они  отвечали  хорошо;
огорчались, когда они почему-либо увязали и путались.  Ничто не изменилось в
преподавателях наших,  их уроки  были  по-прежнему нудные,  скучные.  Но  мы
перестали быть  равнодушными зрителями неинтересных для нас уроков: мы стали
участниками.
     Спустя  два  дня  в  нашем институте появляется Тамара.  Перед  началом
уроков  Дрыгалка  вводит Тамару  в наш  класс.  Лицо  у  Тамары  замкнутое и
высокомерное.
     -  Медам!  Вот наша новая ученица - Хованская... И тут Тамара, наморщив
носик, поправляет Дрыгалку вежливо, но сухо:
     - Княжна Хованская.
     - Ах, простите! - засуетилась Дрыгалка. - Я  не знала... Итак, медам, -
княжна Хованская! Прошу любить да жаловать.
     Она показывает  Тамаре, за какой партой ей сидеть. Тамара ныряет  перед
Дрыгалкой в самом глубоком из придворных  реверансов и идет  на свое  место.
Дрыгалка не может сдержать своего восхищения.
     - Вот - учитесь! - обращается она к нам. - Какая выправка! Сразу видно,
что жила и училась в большом городе.
     Тамара садится. Спокойно, не торопясь достает из сумки книги и тетради,
раскладывает их в парте. Все  это она  делает с тем же  высокомерием, ни  на
кого не глядя. Я смотрю на девочек: на их лицах - любопытство, но того, чего
Тамара добивается - восхищения, - я не вижу ни у кого.
     С моего места мне хорошо видно Тамару. И  ей меня с ее места  видно. Но
она не  торопится  узнать  меня,  кивнуть  мне.  Ну  и  я тоже не  тороплюсь
здороваться с ней.
     На перемене мы  с  Тамарой сталкиваемся  носом  к  носу  при выходе  из
класса. Почти одновременно небрежно киваем друг другу.  Она пренебрежительно
оглядывает девочек нашего класса:
     - Какая у вас все-таки провинциальная публика!
     Следующий урок  -  закон божий. Теперь нас, "инославных", уже почему-то
перестали оставлять  в  классе  на уроке  ксендза.  Мы  проводим этот  час в
гимнастическом зале.
     Почему  этот  зал   называется   гимнастическим,  неизвестно.   Никаких
приспособлений для гимнастики - лестниц, колец, трапеций  - там нет.  Но  мы
спокойно  сидим  на мягких  диванах, которые стоят по  стенам, болтаем, учим
уроки. В общем, это для нас самый милый и приятный урок из всех!
     После закона божия я  встречаю в коридоре Тамару. Она неузнаваема! Урок
закона божия она провела в первом отделении нашего класса. И вот теперь идет
под руки  втроем: по одну руку у нее Зоя Шабанова с восхищением смотрит ей в
рот, по другую  руку  -  высокая девочка, Ляля  Гагарина. Эта Ляля  учится в
нашем  институте  уже четвертый год: два  года  просидела в приготовительном
классе,  сейчас сидит уже второй год -  в  первом. Зоя  Шабанова  приветливо
здоровается со  мной  (мы сохранили хорошие отношения,  хотя в гости  друг к
другу больше не ходим, а с Риткой мы даже не раскланиваемся!), и Тамару это,
по-видимому, очень удивляет.
     В эту минуту начинает заливаться звонок. Тамара быстро прощается с Зоей
Шабановой и с Лялей Гагариной.
     - Смотри, на следующей перемене приходи!
     - Непременно! - весело отвечает им Тамара.
     Мы идем с нею по коридору рядом в свой класс.
     -  Вы  знакомы с этими девочками? - спрашивает Тамара словно бы даже  с
недоверием.  Как если бы она  спросила:  "Ты, ничтожная  козявка, знакома  с
этими удивительными райскими созданиями?"
     И  тут начинается напасть!  Я  вдруг чувствую, что  не могу  говорить с
Тамарой спокойно. Мне хочется на все возражать, всему перечить, против всего
спорить, что бы только она ни сказала. Ну  что такого в  этом вопросе -  "Вы
знакомы  с этими  девочками?"  - который  она мне  задала?  Надо  бы  просто
сказать: "Да, знакома" - и все. А я огрызаюсь, как собака!
     - Подумаешь, какие необыкновенные девочки!
     Тамара смотрит на меня очень строго:
     - Зоя Шабанова - дочь крупного заводчика!
     - Подумаешь! - продолжаю я, словно кто подхлестывает  меня хворостиной.
- Знаю я этого заводчика - противный, волосатый...
     - А Ляля - княжна Гагарина! - продолжает Тамара с восхищением.
     - Ничего она не княжна! Просто Гагарина...
     Тамара возражает очень резко:
     - Если "Гагарина", значит, княжна. Понимаете?
     -  Понимать нечего! - лечу  я, подхваченная волной  сердитого задора. -
"Княжна"! В каждом  классе по  два года  сидит; остолопина  такая!  У  них в
классе две Ляли: Гагарина и Дмитревская, их так и называют: Ляля Дмитревская
и Ляля-лошадь... Это ваша княжна - лошадь!
     Тут мы с Тамарой входим в класс и расходимся каждая на свое место.
     Во  все перемены  Тамара бежит к своим  друзьям из  первого отделения и
ходит с ними под ручку по  коридорам. Когда мне с моими подругами  случается
скреститься  в  коридоре  с  Тамарой  и  ее  компанией, я  вижу,  как Тамара
кривляется, а Зоя Шабанова  и Ляля-лошадь смотрят ей в рот и восхищаются  ее
"великосветским тоном":
     - Мой дедушка был князь Хованский...
     - Ах,  это мне  подарила  баронесса  Вревская...  И  так далее. И  тому
подобное.
     - Шура! -  мрачно говорит мне Лида. - Это твоя Тамара  - сама Вревская!
Самая настоящая Вревская! Все она врет!
     Третий  урок "танцевание". Тут Тамара  - ничего не  скажешь! -  в своей
сфере:  изящно движется, грациозно выполняет всякие  балетные фигуры и очень
хорошо танцует все танцы. Учительница  Ольга Дмитриевна  не  скрывает своего
восторга. Даже  Дрыгалка  смотрит на Тамару с каким-то  подобием улыбки,  от
которой должны бы подохнуть все мухи, если бы не зима.
     После "танцевания" Тамара, упоенная успехом, говорит мне:
     - Конечно, здесь у вас - деревня...  Вот у нас была учительница танцев.
Она походку нам разрабатывала, грацию рук... Замечательная!
     В  общем, урок "танцевания"  и знакомство с "князьями  и  графьями"  из
первого отделения нашего класса несколько примиряют Тамару с институтом, тем
более  что,  как  она  говорит,  она  будет  просить  Ивана  Константиновича
хлопотать о переводе ее, Тамары, из нашего второго отделения в первое.
     Всю эту болтовню я слушаю с тем же чувством раздражения, какое вызывает
во мне каждое слово Тамары. Но разговаривать мне с ней некогда: сейчас будет
урок арифметики, на котором будут спрашивать нескольких неуспевающих девочек
- наших "студенток".  Арифметикой занимаются с неуспевающими  Маня Фейгель и
Варя  Забелина, но  волнуемся  и мы с Лидой:  ведь  это наша  общая затея. И
некоторые из  учениц у нас общие, например, с Любой Малининой занимаемся и я
- по русскому языку, и Маня Фейгель - по арифметике.
     Тут  случаются  одновременно и радость и беда! Радость  оттого, что три
девочки, еще недавно не вылезавшие из двоек, отвечают Федору Никитичу вполне
прилично и решают задачи правильно. Федор Никитич этому радуется. Он ведь не
злой человек,  он только скучный  и преподает  скучно.  Ну,  он же в этом не
виноват! Но  Федор Никитич  -  справедливый. Если он сбавлял мне еще не  так
давно отметки  за то,  что у меня четверки похожи на "пожарников",  так ведь
это и  в самом деле так было: почерк  у меня отвратительный! Но как только я
стала писать лучше,  Федор Никитич сразу отметил это, поставил мне четверку,
а  вскоре и  пятерку  и  при этом с удовлетворением  сказал:  "Молодец!  Вот
поработала,  постаралась - и  добилась!  Терпение  и труд все  перетрут".  И
сегодня  он  тоже радуется  тому,  что  три  неуспевающие девочки  так  явно
выправляются. Федор Никитич улыбается этим девочкам, улыбается, повернувшись
к  Дрыгалке: вот,  мол, как!  Дрыгалка  тоже  изображает нечто, напоминающее
улыбку.  И  девочки,  получившие сегодня по тройке, улыбаются.  С  радостной
улыбкой переглядываемся  мы  четверо  -  Маня,  Лида,  Варя  и я,  - которые
придумали эту штуку. Одним словом, урок идет на сплошных улыбках. И вдруг...
Вдруг все летит кувырком! Одна из выправившихся неуспевающих - Люба Малинина
- не может сдержать своей благодарности:
     -  Это  нас  Фейгель  так  хорошо  научила!  Она  с  нами  каждый  день
занимается, она очень понятно все объясняет!..
     Если  бы  она  сказала,  что Фейгель учит  их кувыркаться или ходить на
руках, это вряд ли вызвало бы больший эффект.
     - Что, что вы сказали? Фейгель с вами занимается? - срывается со своего
места Дрыгалка,  и  в  глазах  се  зажигается счастливый огонек, как всегда,
когда вдруг пахнет возможностыо "поймать! изобличить! наказать!"
     - Да,- подтверждает Люба  Малинина с довольной и благодарной улыбкой. -
Она приходит утром... без четверти девять и занимается... с нами...
     Эти слова Люба Малинина произносит уже без тех ликующих ноток, с какими
она  сказала  свою  первую  фразу.  Голос  ее  стал  тише, говорит  она  уже
медленнее, - и совсем затихает.
     В классе такое напряжение, что  мы и не заметили, как прозвенел звонок,
кончился  урок и  ушел учитель  Федор  Никитич.  Мы сидим  неподвижные  - мы
понимаем: сейчас разыграется что-то очень страшное.
     - Фейгель! - вызывает Дрыгалка, и в ее голосе, обычно таком бесцветном,
слышны металлические нотки. - Фейгель!
     Маня встает в своей парте. Она очень бледная, но спокойная. Зато сильно
волнуется за Маню Катя Кандаурова.
     -  Она же ничего, ничего плохого...  -  вдруг говорит  Катя и закрывает
лицо руками.
     - Фейгель! Это правда? - спрашивает Дрыгалка.
     - Правда,- отвечает Маня негромко, но все так же спокойно.
     Дрыгалка едко прищуривается:
     - Вы даете своим  подругам  уроки? Что же,  вы и деньги  с них  за  это
берете или как?
     - Нет! - кричит Люба Малииина. - Никаких денег она с нас не берет!
     Тут  начинают  кричать  то  же  самое  и  другие  девочки,  с  которыми
занимается Маня.
     Дрыгалка  жестом  заставляет  всех  замолчать  и  снова   обращается  к
продолжающей стоять в своей парте Мане:
     - Так как же, Фейгель? Вы не ответили на мой вопрос...
     Тут, не сговариваясь, одновременно встаем Лида, Варя и я.
     -  Вам еще что  нужно?  -  обрушивается на нас Дрыгалка.  - Вы  желаете
защищать Фейгель?
     - Евгения Ивановна! - говорит Лида. - Я тоже...
     - И я тоже... - заявляю я.
     - И я... - басит Варя.
     Дрыгалка смотрит на нас, - веки ее осовелых глаз хлопают, как ставни на
осеннем ветру.
     - Что такое "вы тоже"? - бормочет она. - Чго такое вы трое "тоже"?
     Мы объясняем ей все: учебная треть  кончается, у нас много двоечниц, мы
хотели им  помочь и  потопу нанимаемся с ними. Они стали учиться  лучше: вот
сейчас  на  уроке  арифметики  она,  Дрыгалка,  сама  слыхала,  как отвечала
Малинина, как ее похвалил Федор Никитич...
     Дрыга слушает с лицом страдающим и несчастным.
     - Но кто вам разрешил вести эти занятия?
     Мы трое переглядываемся.
     - А мы не  знали, что  нужно спрашивать разрешения... - говорит Лида  с
удивлением.
     Дрыгалка долго молчит.
     - Вот что... - произносит она наконец. - Я этого случая так оставить не
могу. На следующем уроке я доложу об этом начальчице. И тут уж... - Дрыгалка
беспомощно и покорно разводит руками, - тут уж все будет, как она скажет.
     Мы  все,  в  общем,  не особенно  волнуемся.  Дело  кажется  нам  таким
естественным и простым. Девочки  учатся плохо, им хочется  учиться  лучше, у
родителей  их  нет денег  на  то,  чтобы нанять учителей,  -  ну, мы  хотели
помочь... Господи, к чему тут можно придраться?
     Оказывается, можно!
     После уроков  Дрыгалка  приказывает  всем  идти  домой, а  нам, четырем
"учительницам", - на  квартиру  начальницу.  Нам становится  немножко  не по
себе. Даже чуть-чуть страшно. Все мы - бледные, жмемся вдруг к другу, у меня
страшно болит живот  (всегда в таких случаях!);  Лида успевает шепнуть  мне,
что у  нее тоже...  Спокойнее  всех держится  Маня Фейгель. Она  стоит между
Лидой  и мной и  тихонько, незаметно ни  для кого,  поглаживает пальцы наших
рук.
     В квартире  Колоды все - маленькое,  миниатюрненькое: низенькие пуфики,
масса  безделушек,  какая-то  совсем  игрушечная  кушеточка,  две  крохотные
круглые как шарики,  беленькие собачки-болоночки. Даже непонятно, как Колода
умудряется не  раздавить  весь  этот крохотулечный  уютик!  Что она  видит в
маленьком круглом зеркале на стене? Наверно, один толы о  свой нос? Или одно
ухо?
     Мы продолжаем стоять неподвижно. Из соседней комнаты все время выбегают
беленькие  болоночки с  темненькими  носиками;  они  тявкают на  нас, но  не
кусаются. Наоборот,  они выражают  нам всяческую симпатию - становятся перед
нами на  задние лапки и пританцовывают  около нас Если бы  у  меня  не болел
живот и мне не было так страшно (мне все-таки страшно! Да и Лиде и Мане тоже
страшно), я бы с удовольствием смотрела на этих смешных собачат.
     Из  соседней  комнаты доносится шушуканье Колоды  с Дрыгалкой, но  слов
разобрать нельзя. Только порой они называют которую-нибудь из наших фамилий.
     Наконец  шушуканье смолкает. В дверях появляется могучая фигура Колоды.
Где-то за ней угадывается тощенькая Дрыгалка.
     Мы делаем глубокий реверанс.
     Колода молча и хмуро кивает нам головой. Затем она садится в креслице и
долго смотрит на нас испытующим взглядом. Это очень неуютно.
     Наконец она творит насмешливо, неодобрительно качая головой:
     -  Э  бьен,  господа  преподаватели  объясняют  непонятно  и потому  вы
переобъясняете  их   слова  своим  подругам?  Ученицы  не   понимают  господ
преподавателей, а вас - понимают, да? Это просто... просто очаровательно!
     И Колода смеется нарочито и натужно, как плохая актриса на балу.
     -  И вы - маленькие девочки, первоклассницы! - вы решили открыть тайную
школу в нашем институте? Так?
     Может быть, оттого, что живот разбаливается у меня с каждой минутой все
пуще, на меня нападает отчаяние, и я отвечаю Колоде на ее вопрос:
     - Александра  Яковлевна, мы не хотели открыть тайную школу... мы хотели
помочь двоечницам...
     -  Молчать!  - кричит  Колода  таким  страшным  голосом,  что обе белые
болоночки, только  что  дружелюбно обнюхивавшие  мои ботинки, начинают в два
голоса тявкать  на  меня.  -  Молчать!  -  продолжает  Колода.  - Вы  должны
выслушать,  что вам скажут, а  ваши  слова никому  не  интересны, да...  Так
вот... где же это мы?  Вы меня с